После смерти Уилсона

      После смерти Уилсона, Хаус бы жил недолго. Он так и говорил: «Если ты умрёшь, я останусь один.» Это были вполне оправданные и ожидаемые слова в сложившейся ситуации. Только вот он не учёл, что Уилсон уйдет рано, намного раньше, чем можно было бы ожидать. Это было неожиданно. Как кулак в рёбра, как удар локтем об угол стола. И больно так же. Это острая, тянущая боль, которая разливается по всему телу до кончиков пальцев. И давит, давит, давит.       Разум будто отказывался принимать и обрабатывать новость о болезни Уилсона. Это глупая и неудачная шутка? Из разряда: «За что боролся, на то и напоролся». Хаус знал, что Уилсон бы так шутить не стал из-за своей жалости. Но так сильно хотелось, чтобы эта жалость хоть раз проиграла, не брала первенство среди его чувств. Но такого быть не может.       Уилсон — синоним слов «жалость» и «сострадание». Он всегда Хауса поддерживал, всегда успокаивал и был рядом. Хаус пытался, правда пытался отвечать тем же. Но быть таким же не мог, как бы ни хотел. И Уилсон это понимал, и Уилсон на это не злился.       Теперь Хауса будто подменили. По крайней мере, так казалось самому Хаусу. Он почти не выходил из палаты друга. Будто стал более заботливым. Однако он всегда таким был. В своей необычной и непонятной манере. — Я не хочу тебя терять. — Ты не Бог, Хаус, ты ничего не сможешь сделать. — Я впервые в жизни верю в Бога и молюсь ему. — Но не впервые хочешь быть им. Неверующие молятся либо когда теряют надежду, либо когда чувствуют вину. — Как мне не чувствовать вину? Я такие заболевания диагностировал, а то, что ты болен, не увидел, — покрасневшие глаза Хауса выражали сочувствие лучше слов. — Ты и не мог увидеть. Когда проявились первые симптомы, уже поздно было что-то делать, — Уилсон поморщился, то ли от боли, то ли от того, что вспомнил тот день. — Добавить тебе морфина? — заботливо спросил Хаус, интерпретируя его эмоции как первый вариант. — Нет, спасибо. Мне и так дают максимальную дозу. — Даже сейчас Уилсон остаётся собой. К черту правила, тебе больно! Я бы не отказался… — Не все любят наркотики, как ты, — с горечью улыбнулся Уилсон уголком рта. — Хаус… — Да, Джеймс? — Грегори, — Уилсон перевел дыхание и тихо продолжил, — спасибо… за то, что был рядом. Ты хороший человек.       Хаус поднес руку Уилсона к лицу, упёрся лбом в тыльную сторону его ладони. Слеза за слезой непроизвольно катились по скулам, теряясь в морщинках и щетине на впалых щеках. Хаус тёр глаза пальцами, пытаясь остановить их, но не выходило. Раздался неприятный, режущий барабанные перепонки писк. Но Хаус не слышал его. Он не слышал ничего вокруг. Голова наполнилась туманом. Чувствовалась лишь рука Уилсона, пока что теплая, будто живая. Но полностью расслабленная.       На несколько минут Хаус будто выпал из реальности. Он понимал, что его уводят из палаты, но не знал, кто это. Не знал, куда. Ему было страшно. За то, что будет дальше, как будет дальше. Ноги ватные, даже с тростью нормально идти не получается. Такое ощущение, будто больше ничего и никогда нормально не получится. Но и смотреть на безжизненное тело друга не хотелось тоже.       Дома Хаус оказался тоже непонятно как. То ли его кто-то привез, то ли сам на автомате добрался. Однако одно открытие его точно обрадовало: сейчас с ним никого нет. Он абсолютно один, и делать может то, что захочет. А сделать хотелось только одно.       Хаус судорожно вынул из-под ванны последнюю заначку викодина. Несколько баночек. Он не помнил, почему передумал их выбрасывать, но теперь был до безумия рад этому. Сейчас все закончится. Больно не будет, страшно не будет тоже. Ничего не будет. Только кайф и умиротворение последние несколько минут жизни.       Если принять все оставшиеся таблетки достаточно быстро, дозы вполне хватит, чтобы вызвать передозировку и причинить непоправимый урон почкам и печени. Дрожащими пальцами он открутил крышки всех баночек и высыпал их содержимое на ладонь. Внушительная горсть еле держалась на ней и готова была скатится на пол. Однако Хаус поприпятствовал этому, проглотив несколько таблеток. Руки застряслись сильнее. Таблетки все же рассыпались, с раздражающим треском отскакивая от плитки.       Хаус опять скатился в эту яму зависимости. Все время он пытался всем доказать, что этого больше не произойдет, что без таблеток он сможет жить дальше. Но лишь обманывал. Всех, и вместе с тем — себя. Он принимал наркотики, чтобы продолжать жить без боли. Теперь он примет их в последний раз, чтобы с болью не жить.       В голове вновь туман, но уже не от горя, а от эйфории. Впервые, с принятия новости о болезни Уилсона, Хаусу легко и свободно. Реальность уже не чувствуется такой угнетающей.       Пришлось опуститься на колени, чтобы собрать с пола последние таблетки. И сделал это Хаус вовремя, потому что в следующую секунду ноги перестают держать его тело, и он падает на живот.       Хаус слышал, что в последние мгновения жизни люди заново проживают ее. Не верил в это никогда. И не верит сейчас. Ведь сейчас он видел лишь моменты их с Уилсоном дружбы. Скорее, не видел — не было перед глазами четкой картинки, реальность расплывалось, а воображение медленно отключалось, как и вся нервная система — а чувствовал. Отношения будто стали осязаемыми.       Не так, как вспоминаешь крепкое рукопожатие или знакомый голос. Хаус не смог бы описать это никому, это надо прожить.       Холод плитки уже не ощущался. В глазах окончательно потемнело.

***

      Хаус открыл глаза, и тут же зажмурил их от яркого света. Он не знал, сколько времени прошло, но сразу понял, что лежит в больнице. Над койкой постепенно вырисовывался знакомый силуэт. — Ты идиот, Хаус! Как ты мог так поступить! — Кадди… Не думаю, что такие слова стоит говорить больному. Тем более, если он жив лишь благодаря диализу. — Ты помнишь, что произошло? — Я помню все, но не понимаю одного: зачем ты меня спасла и как вообще узнала, что меня спасать нужно? — Хаус, я уже столько лет с тобой работаю, мы встречались, неужели ты думаешь, что я не знаю, как ты будешь поступать в разных ситуациях? — Отключи аппарат, я не хочу так жить. Ты же знаешь, что я останусь ещё бо́льшим калекой, чем был. А без Уилсона мне с этим не справиться. Мой организм уже и так достаточно пострадал, и рассудок тоже. Останови это, прошу.       Кадди вздохнула, погладила его по руке. — На тебя жалко смотреть. Ты же понимал, что однажды это случится. От онкологии, или инфаркта, инсульта, от чего угодно, но случится. — Я не думал, что все будет так быстро, сумбурно, — голос Хауса потух. — Будто непрописанный сюжетный поворот, лишь бы сделать драму. Отключи аппарат. Или я сделаю это сам. — Ты не сможешь встать с койки. — Значит попрошу об этом медсестру, — Хаус закричал. — Мне не важно как умереть, меня здесь больше ничего не держит! — Успокойся, — Кадди говорила строго, но одновременно жалостливо. — Весь персонал уведомлен о тебе. Никто этого не сделает.       Хаус ненадолго задумался. — Ты права. Мне надо это пережить. — Ты слишком быстро согласился. Что-то задумал? Знай, что у тебя в любом случае это не получится. — Может, я наконец-то становлюсь взрослым?       Кадди горько вздохнула и закатила глаза. Потом поднялась с койки, почувствовав, что Хаусу требуется время чтобы все обдумать. Время в одиночестве.       Ему всегда нужно было это одиночество. Но в тоже время оно разрушало Хауса. Ведь Хаусу, остаться наедине с собой, означало, остаться наедине с зависимостью, с саморазрушением и злым гением, которого никто не будет держать за руку и предохранять от последствий необдуманных решений.       Выходя из палаты, Кадди бросила: — За тобой будет наблюдение. Чтобы ты не выкинул какой-нибудь фокус…       …Третья дежурившая медсестра была милой молодой девушкой, только что окончившей институт. Она болтала с Хаусом на отвлеченные темы. Но сам Хаус уже построил план действий. Поэтому перевел тему диалога, который с трудом можно было назвать таковым. — Вы теряли близких?       Девушка смутилась. Обстановка вместо более-менее дружеской, стала пустой и немного грустной. Но Хаус так и хотел: шокировать, поставить в тупик, заставить думать сердцем, а не мозгом. Люди в таких ситуациях поддаются эмоциям. Их легче разжалобить и уговорить что-либо сделать. Главное быть вежливым и добрым, что, к слову, Хаус достаточно хорошо умел имитировать.       Медсестра наконец ответила: — Да. Моя мама. Давно. — Сочувствую. И как вы с эти справлялись? Алкоголь, или что похуже? — Нет, с чего вы взяли? — наивно удивилась девушка, подняв светлые брови. — Люди уходят из жизни. И всегда будут уходить. Я смирилась с этим. — А вот я не смог. Поэтому я и здесь, — Хаус махнул рукой в направлении аппарата диализа. — Но мне все ещё очень больно. Я не думаю, что выйдя отсюда, вернусь на повторный сеанс. — Вы тоже смиритесь с этим. Даже если человек был дороже всего на этой планете. — А если человек был дороже всего во вселенной? — Даже если так. Нужно жить дальше. — Я буду жить в постоянной боли. Даже если моральная пройдет, то физическая останется. Я всегда с болью жил, а теперь она станет ещё хуже. Я и наркотики из-за нее принимал. Прошу вас. Отмените диализ. Вы сделаете добро: поможете больному уйти без мук. — Доктор Кадди сказала не слушать ваши проникновенные речи, потому что они не являются правдой. — Вы думаете, я бы стал губить себя таким способом если бы знал, что смогу пережить потерю? Я же не мазохист. — Доктор Хаус, не давите на меня. Мне правда жаль, но указ есть указ. — А что бы вы сделали, если бы не было указа? — Я бы с письменного согласия сделала то, что желает пациент. Если бы у него не было бы шанса поправиться, не став инвалидом. — У меня этот шанс есть? — Скорее всего — нет. Урон на органы слишком большой. Диализ станет необходимой частью вашей жизни. Вам придется часто приходть на него. — У меня тоже есть право выбора: жить или умереть. Или я не являюсь обычным пациентом? — Вот именно, что не являетесь. Зачем губить столь гениальный ум из-за физиологического процесса, которого никому не избежать в конечном итоге? — Пожалуйста. Можете, сказать, что я сам дотянулся до кнопок, пока вы были в туалете. — Я не стану врать начальству. Тем более, доктор Кадди все поймет.       Медсестра задумчиво оглядела его с головы до ног. Потом отвела глаза в пол и неуверенно спросила: — Вы точно хотите закончить?       Хаус кивнул. Рыбка клюнула, сейчас главное, чтобы она не сорвалась. Играть роль — так играть до конца. — Я схожу за согласием.       Хаус не верил, что все получилось. И оказалось даже проще, чем он думал. Подпись бумажки: вот что отделяло его от долгожданного конца. Когда он взял пальцами ручку, рука будто отказалась подносить ее к листу. Но сомнения были отброшены в сторону. Каждый милиметр линии давался с трудом, будто Хаус уже отключен и умирает. Только теперь уже навсегда и точно. — Не хотите сказать последние слова?       Хаус не думал над этим, а мысли застопорились. И даже несмотря на это, ответ пришел в голову довольно быстро. Очевидный и такой простой. Слова, которые сопровождали его всю жизнь. Хаус прокашлялся и четко произнес: — Все лгут.