Пластырь

      Оля вполне могла бы сейчас стоять в сторонке и кивать на все возгласы Яны о том, какой Типанов дуралей, никогда не думающий о последствиях. Могла бы, так бы наверняка и сделал кто угодно, да тот же Даниил Михайлович. Да, наверняка бы он накричал, отвесил бы подзатыльник, а может и не один, отобрал бы все скейты на месяц и ролики бы прихватил для профилактики. А потом принёс бы аптечку и, не переставая отчитывать своего самого ветреного и безответственного подчинённого, аккуратно бы обработал каждую ранку. Может быть даже дул бы на них, если бы Ваня начинал картинно охать и пытаться разрядить обстановку криками «Даня, добьёшь же!»       Только вот нет здесь Исаакиевского, здесь только Яна, которая после нескольких повторений всего самого нелицеприятного, но правдивого о Ване, ушла доделывать отчёты за троих; сам Ваня, на удивление хмурый и молчаливый, и Оля. Оля не скажет ни слова, не будет как кто-либо ещё тыкать в неудачу и сомневаться в умственных способностях. Оля знает, что Ваня ведь далеко не дурак и трюки его на скейте совсем не дурацкие. Он как-то попытался научить её кик-флипу и лучшего учителя было бы сложно найти – каждая мелочь была разжёвана, каждая секунда движения спланирована как по расписанию, траекторию будто бы строили лучшие физики, а над пояснениями нужных движений тела словно работали профессионалы. Казалось, что Ваня знал буквально всё и все эти знания проносились в его светлой макушке за секунду. Оля такой багаж теории не осилила и к практике без него приступать тогда не решилась, а потому просто смотрела на то, как горят глаза этого скрытого гения на каждом новом повороте.       Гений гением, а вот безалаберность отрицать нельзя. Ладно, что не подрасчитал что-то в своём новом прыжке, там столько тонкостей, что Оля скорее воспринимает ошибку как закономерный итог (разумеется, только про себя). Пускай, что сломал что-то из архитектурных украшений, это можно починить, особенно если оторвать взгляд от немного потёртых кроссовок Типанова и посмотреть на число нулей в его банковском приложении. Но вот то, что он с высоты не меньше метров двух гоняет на скорости автомобиля без шлема и даже банальных наколенников, Оля понять вряд ли сможет.       Да будь она хоть трижды уверена в том, что делает, не полезла бы никуда даже с риском втрое меньше. А Ване как будто всё равно, он лишь машет рукой и всё равно лезет на рожон. Итоги такой ветрености сейчас остались протёртой до крови кожей на руке, тянущейся по всему открытому предплечью. Конечно, как знал ведь, что именно сегодня нужно было снять любимый пуловер и оставить какую-то футболку с коротким рукавом. И всё равно Оле, что жарко ведь, она молча обрабатывает ранки и отмечает, что Ваня даже не пытается оправдаться, хотя явно же понял претензию. Даже не сомневается, что понял, всегда понимал по одному только взгляду.       А сам Ваня глаза почему-то прячет, лицо упрямо в сторону отворачивает. Бесполезно, Оля же всё видит. Видит сломанный нос, уже наливающийся на правой щеке синяк и подсохшую тонкую струйку крови на правом виске. Видит и прекрасно понимает, почему так упрямо не хотел показываться ей на глаза. Если бы не Яна, то точно бы сидел у себя безвылазно не меньше недели, пока лицо не заживёт и можно было бы сделать вид, что ничего не было. Сделать вид, что никаких царапин у Вани не бывает, что всё у него всегда хорошо.       Ладно, не всё и не всегда, он ради Оли готов показать все свои свои самые стыдные ошибки, если ей от этого станет легче. Ваня ведь всегда должен её подбадривать, всегда разгонять её плохое настроение, быть вечным солнышком рядом. Он не умеет по-другому показать любовь, не умеет красиво сказать об этом, как Соня, не сможет так ласково обнять, как это сделал бы Женя, даже не сможет посмотреть на Олю со всей любовью, как Даниил на Татьяну. Не потому, что Оля не заслуживает, нет, Оленька самая красивая и самая чудесная, была и будет. Просто…       Просто Ваня до сих пор иногда не знает, как к ней подступиться. Он так ни разу и не поговорил с ней толком про тот апрель, просто не нашёл в себе сил. Даже врать себе о том, что ничего для него не поменялось не может. Потому что поменялось, и поменялось всё.       Оленька всё ещё самая красивая и чудесная, даже со шрамом и без единой эмоции на лице. Это для Вани неизменно, это не изменит даже сама Оля, отталкивающая его слова о любви. Ничего страшного, она ведь не от ненависти, ей просто больно и грустно. Оле практически всегда больно и грустно, поэтому Ваня тоже старается быть всегда рядом. Ему-то не больно, он с радостью бы перетянул все её шрамы, но он не может. Всё, что он может – это быть рядом, поднимать настроение, постоянно повторять, что она самая красивая и не напоминать про тот кошмар. И это сработало, Оля уже не отталкивает, она позволяет вести себя за руку, она даже немного краснеет, когда ей завязывает бантик на толстовке. И Ваня счастлив, ему достаточно того, что Оля рядом с ним не грустит и не вспоминает.       Потому и не хотел, чтобы она видела его в таком состоянии. Ничего серьёзного, зажило бы быстро, просто царапины.

      Царапины на лице.

      Первое правило – никогда не напоминать Оле про её шрам. И оно так беспечно нарушено, ведь невозможно, что Оля сейчас не видит в его побитой и немного окровавленной правой щеке своего отражения. И потому Ваня прячет глаза, молчит и мысленно ругает себя. За то, что не может сейчас отвлечь её шуткой, как делал обычно. За то, что оказался перед ней в таком виде. За то, что в принципе позволил себе так глупо упасть. За то, что так и не обсудил это с ней и сейчас расплачивается за это.       А Оля аккуратно проводит перекисью по носу и видит, как сжимается челюсть, но Ваня не издаёт ни звука. А ведь он всегда от простого синяка вопил так, что на Парнасе слышно было. И Оля прекрасно всё понимает. Ей и вправду больно видеть такое напоминание о собственных шрамах, она всё ещё не забыла и не смирилась и вряд ли когда-нибудь вообще примет и станет прежней. Но сейчас, глядя на то, как Ваня честно старается не напоминать ей об этом и проглатывает собственную реакцию на болезненно пузырящуюся от перекиси ранку, ей почему-то не хочется убежать. Да, страшно, да, больно, но сильнее всего не хочется видеть это злобно-печальное выражение на травмированном лице Вани. Эта мысль приходит болезненно и признавать её тяжело, а хоть как-то показать её кажется невозможным, слов для этого просто не хватает. Но Даниил Михайлович учил, что поступки говорят громче слов.       Закончив дезинфекцию, Оля долго копается в аптечке и выходит на несколько долгих мгновений в другую комнату. Ваня уж было решил, что пора уходить и не выходить из дома неделю минимум, как Оля вернулась с зеркальцем в руках. От удивления Ваня даже сел обратно и лишь недоуменно смотрел, как ему на лицо что-то приклеивают. А через мгновение он увидел своё отражение – разбухшая переносица, растрёпанные волосы, синяк на половину щеки.       И мордашки мультяшных котов. На каждой открытой ранке был налеплен детский пластырь пастельного цвета с рисунком.       И пока Ваня в шоке поднимает глаза, Оля всё так же, не меняя холодного лица, замечает: — Светлый на тебя похож.       И действительно, своими сверкающими глазами и улыбкой до ушей Ваня вмиг стал похож на этого кота.