На руинах Лондона

Кто же из нас первым упадёт Вдребезги на Тауэрский мост? Земфира

Дни на Земле делились на два типа: паршивые и очень паршивые. Обычно это зависело от того, кто именно из этих идиотов решил тебя призвать в очередной раз. Дни с Натаниэлем находились в разряде очень паршивых, но сейчас я был согласен превратиться в хилого беса, лишь бы еще раз увидеть эту его надменную геройскую физиономию. [А еще противную, отвратительную, опостылевшую, идиотскую, тошнотворную… В общем, вы поняли, да. Думаю, что я начал бы жалеть об этом ровно через одну минуту, но чувства джинна вообще странная, неподдающаяся никакой логике вещь, и такая же крепкая, как наша память.] Я пнул обломок кирпича с крыши. Он упал чуть левее крестообразной трещины на асфальте, куда я целился, и развалился на куски. Снизу донеслись звуки отборных английских ругательств. И какому идиоту пришло в голову разгуливать там, где работают злющие демоны? — Эй, Бартимеус, ты там долго прохлаждаться будешь? И это я сейчас не о себе. Облик Факварла был угрюм и нескладен, как обычно, и не мог конкурировать со мной, в каком бы состоянии моя сущность не находилась. И уж точно мои синяки под впалыми глазами были гораздо эстетичней его мешков на одутловатом, осунувшимся лице. Чаще всего наши облики отражали весь спектр чувств, бурлящий на сущности, но выполнять приказ холодной кучке пепла было бы чересчур затруднительно. — Иди к черту. — Хочешь сгореть в Испепеляющем Пламени, так меня за собой не тяни! — Иди к черту. Сегодняшний день не входил в разряд «паршивых» или «очень паршивых». Должно было быть какое-то другое слово, емко и красочно описывающее чувство, когда тебя вызывает совершенно бездарный идиот, сковывает Узами кричащую о пощаде сущность и приказывает отстраивать Лондон после Восстания. Вместе с кем? Ага. Понимаете? Факварл выжил просто: тело Хопкинса развалилось под давлением силы до того, как его сущность истончилась. Везучий сукин сын, на нем не было ни царапинки, словно он последнее столетие отдыхал в Ином Месте и не имел ни малейшего отношения к происходящему. Я хотел разорвать на куски эту жирную тушу только за то, что он смел жить. За то, что он сейчас отвратительно ковырялся когтем в змеиных клыках и внимательно рассматривал содержимое. Смел стоять, облокачиваясь трясущимися от внутреннего сала руками на обломок какой-то многоэтажки, которую нам поручили в работу, весь такой угрюмый и чертовски ненавидящий весь этот бренный мир. Сил хватило только на то, чтобы смотреть на разваленный на асфальте кирпич и едва поддерживать свой размытый облик. Факварл с присущей ему деланной небрежностью все утро глумился и пытался вывести меня из себя. — Бартимеус, я не собираюсь делать за тебя всю работу. — Не делай. Я не выживу, если поддамся ему. Я не выживу, если меня не отправят домой в течение этой недели, а они не отправят. Лондон был слишком плох. Я — еще хуже. — Зато, когда тебя казнят, никто в следующий раз не будет мне мешать. — Отлично. Дерзай. Празднуй победу, гений. — Победу? — я уловил дрожь в его яростном шипении и понял, что он слишком близко. — Если бы я праздновал победу, никто бы из нас никогда больше не стоял в пентакле. Но нет, мы снова в рабстве у этих мешков мяса, а ты, оказывается, чем-то недоволен! Нас продул противно-горячий августовский ветер, несущий запах бензина и гари. Я хотел ответить Факварлу брезгливым взглядом, но невовремя чихнул. Он стал, сложив руки с розоватыми потресканными локтями на груди, и смотрел на меня сверху вниз. — Я с самого начала знал, что ты будешь против. Любой — ты слышишь меня, Бартимеус? — любой демон на твоем месте, визжа от счастья и восторга, бежал бы передо мной, рассыпая лепестки роз одной рукой и ломая шеи волшебникам другой. Но только не ты! Ты уникален, о мой любитель юных дарований! — Чего? — слова Факварла были правдой, и именно это разозлило меня больше всего. [А еще меня неприятно кольнуло слово «любитель», которое он произнес, пошленько надув мясистые губы.] — Ты думаешь, я не знаю, с чего началось твое человеколюбие? Точнее, с кого? Ты веков семь так увлеченно жужжал о том мальчишке, что хотелось тебя прихлопнуть, как муху! Как его звали, не напомнишь? Я поднялся на ноги. Сейчас это был единственный способ показать свою ярость, который был доступен моему неверному дымчатому облику. Пренебрежительный тон Факварла зудел в моих иллюзорных висках и отдавался эхом в вечной памяти Иного Места. До последнего я думал, что он пропускал мою болтовню мимо ушей. Но он лишь ждал, чтобы ударить побольнее. — Кажется, вспомнил. И Факварл ухмыльнулся, растянув зеленоватую нитку слюны между клыками. Я зацепился за эту нитку взглядом, потому что только она одна осталась неизменной. Бледно-рыхлая кожа его облика сменилась на другую, молодую и звонкую, обласканную александрийским солнцем. Шрам на скуле, жилы на шеи и выпирающие от недоедания ребра — мне всегда хотелось его покормить. Золотой браслет на щиколотке и выведенные сурьмой стрелки, как же давно я видел вас не на себе! Любимые, молчаливо поющие мне сказки о равенстве глаза моргнули и превратились в две змеиных желтых щелки. Меня покоробило. Хотелось выцарапать, вернуть! Натаниэль, в чьем облике я сейчас был, сжал кулаки в напряженной, глупой злости, которая не принесла мне ничего, кроме очередной вспышки боли в сущности. Или это было что-то другое? Факварл отмахнулся от моего хиленького Взрыва. Я сам не понял, когда сотворил его. Волна обдала жаром и острой каменной крошкой. Он наступал, а что мог я? Я пятился, пытаясь позорно не скулить от воспоминаний, зная, что это конец. Натаниэль отскочил, надавив ногой на груду кирпичей, типа которого я скинул с крыши. Груда накренилась, и только. Птолемей с чужими ненавистными глазами с легкостью держал ее с другой стороны и тихо смеялся. — Ты не достоин даже имя его вслух произносить! — я нервно оглянулся назад. Крыша заканчивалась. — Птолемей, — тихо, примеряясь к его голосу, произнес Факварл. — Птолемей! — уже громче. — И что, и кто мне запретит? Кто запретит мне сказать, что это из-за него ты, великий Бартимеус Урукский, сейчас похож на раздавленного таракана, все еще шевелящего лапами и молящего тапок о быстрой смерти? Не отворачивайся, смотри, чем люди отблагодарили тебя, герой! Смотри! Я собрал последние силы и взлетел. Факварл грузно поднялся следом. Поджарый сокол и черный гриф, легкий хищник и необъятный падальщик, с крыльями застилающими низкое тучное небо, они кружились и изворачивались под безучастным мертвым городом в дрожащем от зноя сизом городском воздухе. Я был ловок и слаб, Факварл — неуклюж и могуч. Сокол увернулся от десятка ударов, но одна ошибка, и я полетел вниз. Крылья надломились, потеряли упругий поток и безвольно висели. От удара подо мной раскрошился бетон. Факварл прибавлял себе работы и мерзко играл со мной, как с обреченным волшебником. В его глазах я был хуже волшебника. В его глазах я был предателем. Птолемей подходил неспеша, наслаждаясь моим поражением. Я превратился в Натаниэля, но подняться не смог. Факварл смотрел, как я барахтаюсь под весом камня, и, кажется, даже по-птолемеевски светло погрустнел. — Просто признайся, — сказал он, нависая надо мной, — что ты всегда этого хотел. Факварл наклонился, в своем омерзительно-прекрасном облике, и поцеловал меня. Тонкие, обескровленные губы Натаниэля рвались, как тряпка, и расползались желейной сущностью под натиском отточенных клыков. Я ненавидел его за то, что он меня просто не сожрал. Я ненавидел себя за то, что цеплялся пальцами за жесткий темный волос Птолемея и не мог оторваться. Не хотел отрываться. Под нами трещал серый, в светлую крапинку, бетон и гудели далеко внизу машины. Мы растворялись в друг друге, злобно рыча и с отвращением фыркая. Это было слишком грязно, чтобы говорить вслух, как если бы прорвало засоренную канализацию, и этот бурый поток сносил бы все вокруг. Наши сущности соединялись с липкой влажностью, словно не существовало гадкой материальной границы между нами и острые ребра Птолемея не давили на мою бледную грудь, образуя безвкусный инь-янь. Золото у него на шее противно било меня по носу, качаясь, и я сорвал его в исступлении. Мы хватали друг друга, как рыбы хватают воздух, чтобы сделать хоть один глоток родного дома и вновь почувствовать силу и свободу. Пока я чувствовал только Факварла. Его мощь давила и вгоняла еще больше в острые трещины, между которых неуютно елозил я, пытаясь найти позу поудобнее. Факварлу было плевать. Он шарил по Натаниэлю, лапал с остервенением, оставляя черными когтями иллюзорные полосы, и убивал во мне последние остатки разума душным запахом рынка пряностей. Зазвенев, лопнули подтяжки. Спустились выглаженные стрелочками брюки. — Ты всегда хотел этого мальчишку, — едко просипел Факварл, смотря на меня невыносимо гадко. — Я его любил. А ты всегда ревновал. Он доставлял мне удовольствие так, как доставлял бы человеку. Было что-то по-волшебному унизительное в том, как Птолемей смотрел с превосходством, работая руками. Вверх-вниз, вверх-вниз. Плевать. Это не то, чего я хотел от него. Отдаленная, еще трезвая часть моей сущности, выла от безумного отчаяния, как фолиот, запертый в артефакте. Она замолкла, когда пятки Натаниэля оказались на смуглой скользкой пояснице. Я чувствовал выпирающий перекатывающийся хребет Птолемея и тяжелую ауру Факварла. Слишком тяжелую, даже для демона. — Ты долго телиться будешь? — я не узнал себя. — Заткнись, — и не узнал Факварла. — Заткнись хоть раз за эти пять тысяч лет! Я сделал невиданную вещь. Я его послушал. Мы стали едины. Пропал беспокойный сероглазый Натаниэль, и тонкий стан Птолемея пропал тоже. Остались только мы — мы сами, без прикрас и брезгливости. Мы все едины, так какая, к бесам, разница? Факварл вливал в меня свою сущность ритмичными, озлобленными толчками. Я дрожал от облегчения, всматриваясь в нависающее лондонское небо и видя в нем созвездия Иного Места. Потянись, достань! Жутко от своего наслаждения и внутренних ликующих фанфар будет после, а пока мне хорошо. Что-то между медитацией и возлюбленным домом. Я царапал его дрожащие от возбуждения присоски на щупальцах, пока он драл мои перья и держал щелкающие жвалы. Когда я почувствовал в себе силы на это, то заткнул его клюв цепкой лапой и отпружинил от крошащейся крыши. Ослабший Факварл примялся под моей напившейся силы сущностью, но в тот же момент напрягся и оттолкнулся. Мы были равны на дымящемся от нашего жара бетоне. Мы катились, как два бесноватых кота в ритуальной схватке, хватая и кусаясь, чтобы оторвать себе кусок побольше и послаще. Конвульсии, от которых мог раскрошиться Тадж-Махал, и Взрывы, способные спалить амазонские леса, выходили из нашего сознания, но не способны были ранить своих же создателей. Нагретый ветер уже не казался противным, и не ветер то был, а благодатный поток Иного Места. Разве можно перепутать? Я понял, что пора заканчивать, когда мы оба едва не свалились вниз и даже не сразу заметили это. На пике безумной страсти Факварл, лоснящийся от азарта, повис до пояса над гудящей автотрассой лишь на секунду. Одно мое движение, и он был бы низвергнут в пропасть, полную отвратительного бензина и мажущей копоти, а я вместе с ним. Да восславят эту секунду крылатые поэты! Именно тогда оба подумали: «Как же сильно я тебя ненавижу, как же долго я тебя люблю». Я любил его сильнее, чем ненавидел Натаниэля; ненавидел больше, чем любил Птолемея. Но только в ту одну, прекрасную, омерзительную, безмерно краткую и необыкновенно бесконечную секунду. Она прошла. Тикнула секундная стрелка в нашем воображении, и все исчезло. Факварл стал собой, тучным нубийцем со взглядом прожженного маньяка, а я стал Птолемеем — обычным Птолемеем, а не той его недоброй, скверной версией, которая давала под дых одним лишь своим нахальным существованием. Мы отклеились от друг друга, как отклеиваются магазинные этикетки от вонючего пластика — неохотно и криво. Я усиленно делал вид, что озабочен видом своей юбочки. Нубиец стоял, разглядывая свои когти. Секундная стрелка продолжала тикать, а мы продолжали молчать. Угадайте, кто не выдержал первым? — Никогда больше так не делай, ты понял? — сказал я, на всякий случай отходя от этого психа. Равнодушность Факварла поддалась зыбкой ряби тревоги. — Ты это о чем? — О Птолемее! Не принимай его облик, меня чуть наизнанку не вывернуло! Уж лучше твои щупальца, честное слово! Факварл смотрел на меня, явно сомневаясь в моей адекватности так же, как и я сомневался в его. Наконец, он пожал плечами. — Ну, мне нужно было тебя как-то расшевелить. Слава Зевсу, ты больше не похож на расквашенного слизняка. Мог бы и спасибо сказать, между прочим. — Кому, тебе? Это по твоей вине мы оба здесь оказались! В лоб Птолемея прилетел кирпич. Я сел на покореженную крышу, которая была гораздо целее до нашего прихода, и закашлялся от посыпавшейся крошки. — По моей вине? — мрачно переспросил Факварл. Его тон не предвещал ничего хорошего. Сегодняшний день не входил в разряд «паршивых» или «очень паршивых». Ясность не внес даже заключающий штрих в виде идиота-хозяина, который перепутал наши истинные имена и обдал Иглами Факварла. Должно, просто обязано существовать слово хоть в одном языке, чтобы описать всю гамму из скорби, ненависти и неясного прозрения, которую я испытывал. Но я его не знал.