До встречи в Сумеру!

      В Сумеру был прелый, тёплый воздух. Скарамуш сразу понял, что подобный климат ему всё-таки не по душе. Временная остановка здесь, почти неосмотрительная, будто кричащая «поймайте меня», затягивалась на вторую неделю в докучливых тропиках. Никого не было. Это оказывалось почти скучным.       Почти.       Сегодня он решил совершить экстравагантно-рискованную вылазку на местный праздник с радостной и пёстрой толпой и алкоголем, оказывающим на него чисто номинальный эффект. Быть неживым в привычном понимании слова «жизнь» оказывалось и плюсом, и минусом. Например, напиться, чтобы унять предвкушающий мандраж и затаившееся в глубине груди чутьё, у Скарамуша явно не получится так просто.       Поэтому сейчас, изящно выскользнув из рук юной особы, желающей украсть его на танец, он смотрел на искрящиеся огнями дома и улочки тропического города, замерев и, казалось, затаив дыхание в томительном ожидании. Отдалённо, словно сквозь толщу воды, доносились песни и голоса из залы снизу, ничуть не напоминая изящные балы Снежной, более формальные, с эстетикой, возведённой в абсолют для радости Царицы. Впрочем, Скарамуш подолгу не задерживался и там.       Чуткий слух и нервы, натянутые до предела, выцепили звук шагов – стук каблуков чужих туфель по половицам. И если это не разыгравшееся воображение, подменяющее действительное желаемым, если по шагам действительно можно было узнать человека, он всё-таки нашёл его первым.       – Ты даже не постараешься спрятаться?       Скарамуш выдыхает – кажется, впервые за этот вечер, совсем позабыв, зачем людям обычно нужны лёгкие. Оборачиваться не нужно. Секунды – и он видит чужое плечо, обтянутое белой тканью лёгкого плаща. На улице стояла привычная духота, но разве бывшему студенту Сумеру не было такое привычно?..       – Это не имеет смысла. Я знал, что они пошлют тебя, Доктор. И оказался прав.       Он храбрится: вытягивается как по струнке, становясь выше всего на жалкие пару сантиметров, так и не доходя Дотторе даже до плеч. И тот смотрит в ответ – снисходительно сверху вниз.       – И как, дорогуша, ты уже набегался? – Он растягивает слова сладковато-нахально, будто заранее ставя себя на место победителя. Будто его покровительственное отношение к Скарамушу играло роль и здесь, в истории, когда их пути должны были разойтись, сделав их, считай, врагами. С одной лишь ремаркой – Скарамуш никак не мог представить Дотторе своим врагом.       Сентиментальная привязанность к тому, кто возился с ним пусть поначалу и в корыстно-научных целях, проснулась вновь не вовремя. Это ли не пресловутая человеческая чувственность, которой Скарамуш так жаждал обладать? Дождался.       На его плечо ложится чужая рука. Сквозь два слоя ткани рубашки и перчатки Доктора всё ещё ощущается тепло, почти жар распалённого душным климатом тела. Скарамуш не теряется, но ощущает тяжесть ладони несколько заземляющей.       А потом к нему по-свойски склоняются, выдыхая на ухо:       – Теперь тебе стоило бы повести себя как настоящий хороший мальчик и отдать мне гнозис.       Шёпот Дотторе был почти гипнотическим. После всего, что успело связать их странными узами одиночества, нужды в близости, а, быть может, ещё и скуки, чужие завораживающие интонации особым, намеренно более низкими голосом, действовали на Скарамуша как манок, обещающий награду за хорошее поведение. Он прикрыл глаза и вдохнул глубоко – запахи тропических цветов, окружающих террасу-балкон, смешивались с чем-то химическим и маслянистым. Знакомым.       Недавнее прошлое было таким близким – руку протяни, и оно снова станет настоящим.       – И так я должен порадовать папочку, уделившего мне своё бесценное время?.. – Голос Скарамуша томный, но слегка ядовитый. Роль, простая и понятная, манит, обволакивает сладковатыми объятиями их нужды друг в друге длиной в пару часов. Он позволит себе немного насладиться тем, от чего отказывался добровольно, в максималистской жажде доказать, что он стоит чего-то большего, чем быть выброшенным. Чего-то большего, чем быть оставленным первым.       Их игра – не более, чем роли, маски, иные, чем они носили на собраниях. Близкие к интимным, непонятным многим и почти запретным темам, их отношения ведущего и ведомого читались как в простом общении, так и за дверями спальни, норовящей стать общей, но так ей и не оказавшись. Но знакомые правила, облекаемые в слова, пробуждали привычный мандраж.       Ладонь Дотторе мнимо мягко ложится на чужую нежную щёку, поглаживая, чтобы потом соскользнуть ниже, — и вот уже пальцы покровительственно приподнимают подбородок Скарамуша, невольно задышавшего чаще. Это рефлексы, подчинение, теперь подаренное на прощание.       — Ты знаешь, что порадовало бы меня многим больше, куколка, — доктор смотрит на него — наверняка смотрит через маску, скрывающую лицо от окружающих, но не окружающих от него — в упор, опасно склонившись и почти касаясь острым «клювом» чужого лица. — Обещаю, если будешь умницей, ты почти избежишь наказание.       Скарамуш невольно опускает взгляд, будто пристыженный за проступок. И хочется ластиться к чужой ладони в атласной перчатке, забывая о самоуважении, будучи поглощённым понятным доминированием. У Дотторе безусловно получалось вести даже в лёгком полуинтимном флирте, а это определённо был он, а не обсуждение настоящих проблем. «Всегда проще притвориться, чем решать нечто глобальное, правда?..»       Секунды сплетаются в минуты, тишина, заполняемая звуками извне, обволакивает так же, как обманчиво мягкое ощущение поглаживания по щеке и скольжение другой ладони ниже по спине, к пояснице. Действия были ладными, правильными, повторяющимися уже столько раз, что Скарамуш невольно прогибается немного, невербально одобряя чужие действия.       Они всё так же не заговаривают: Доктор даёт время подумать, а Сказителю, удивительно, впервые за долгое время нечего сказать. Не хочется оправдываться, извиняться, он и стыда-то не чувствует за свой побег — до сих пор не уверен в правильности нутром, однако недостаточно замотивированный для отступления от задуманного многими годами ранее плана. Такая удача — сердце бога само попало в его руки, будто просясь к истинному хозяину, и он…       — Ох!       Скарамуш чувствует укус в шею. Острые зубы совсем не мягко подцепляют фарфорово-бледную кожу, оставляя следы — метку собственничества, первую за сегодня. Руки Доктора надёжно удерживают встрепенувшегося юношу.       — Какие же мысли роятся в твоей милой голове? — Дотторе слегка потирается о чувствительную шею подбородком и открытым участком щеки, всё равно задевая кожу жёстким краем маски. Скарамуш в его руках податливо вздрагивает, отвлекаясь от невесёлых размышлений. Жить здесь и сейчас, да?..       — Бытовые мелочи.       Тонкая ладонь ложится на непослушные лазурные волосы, запутываясь пальцами в привычно мягких прядях. Слегка потянув их на пробу, Скарамуш получает ещё один укус, от чего не то шипит, не то стонет. Ей-богу, Дотторе пошло бы быть вампиром, в роль он уже вжился.       — Значит, моя цель, как всегда, заставить тебя выкинуть из головы всё, кроме меня и всего, что я хочу с тобой сделать, куколка. С момента твоего своевольного побега мы не виделись уже?.. — Его голос мнимо беспечный, будто ему правда плевать, будто он знает, что Скарамуш придет, стоит поманить его пальцем. Дотторе уверен в собственной нужности этому странному юноше, издавшему по-настоящему божественный звук, стоило лишь вжать его в стену и крепко обхватить бедро ладонью. Тонкие руки, наконец, обвивают чужую шею, позволяя целовать идеальную линию подбородка. Ладный и отзывчивый. Таким он был в глазах Доктора в те моменты, когда разум был помутнён сладостной истомой желания. В другие же моменты…       — О звёзды, ты можешь прекратить творить всё это на балконе, куда может зайти буквально кто угодно!       Маленькие ладони быстро упираются в грудь Дотторе, отпихивая его от себя, заставляя последнего недовольно рыкнуть. Только что податливо льнул, а теперь возмущённо вздыхает, бросая взгляды на вход. Спиной к ним стоит девушка, беседующая со своим спутником вечера, и ей явно не до того, чтобы оглядывать балкон. Пока что.       — Я что-то не помню, чтобы ты был возмущен, когда нас застукал подчинённый в моей лаборатории, детка, — насмешливо-скептически шепчет Доктор, склонившись к покрасневшему ушку и, не удержавшись, слегка прикусывает кромку.       — Ты буквально втрахивал меня в стол в тот момент, как ты думаешь, мог ли я вообще быть возмущённым!..       Ого.       Кажется, это было громко.       На них изумлённо уставилась до того не проявлявшая никакого интереса девушка, а Дотторе прыснул со смеха. Он уверенно приобнимает сердито пыхтящего юношу за талию, наконец, выводя со злосчастного балкона. Ошарашенная леди было порывается что-то сказать, но её прерывает совершенно не умеющий останавливаться Скарамуш:       — Что уставилась? В отличие от тебя, меня хотя бы есть кому трахать!       И вслед им ожидаемо желают «всего плохого и ничего хорошего». Так романтично.       — Ты такой милый, когда смущаешься. Сердитый стыдливый мальчишка. — Умелые пальцы несильно сжимают чужой бок, пока они проходят по залу, полному разномастной толпы. Некоторые любопытные поглядывают на них, тут же отворачиваясь, замечая яростный взгляд васильковых глаз. — Боишься быть замеченным за удовольствием? Правильно. То, как ты прекрасно стонешь, должен слышать только я, куколка.       Скарамуш вспыхнул.       — Ты ужасен…       — И ты меня за это любишь, — хмыкнул Дотторе, по выходе из зала всё-таки шлёпнув своего спутника по заднице. — Мы не пойдём ко мне, но ты можешь любезно показать, где остановился, маленький беглец.       Его голос был елейно-ленивым, а глаза предвкушающе сверкали. Скучал, но никогда не признает. Впрочем, Скарамушу давно не нужно подтверждение некоторых вещей вслух. Однако во всём происходящем был риск. Но кто не рискует…       — Пошли.       Местечко, где Скарамуш обосновался, находилось не так далеко от праздного зала-ресторана, их места встречи. Однако путь растягивается до бесконечности, когда поясница горит огнём в месте, где по-хозяйски лежит рука Дотторе. На удивление, он не переходит границ, не целует Скарамуша бесстыдно на глазах у любящей посплетничать толпы вечерних зевак, но та тяжёлая предвкушающая тишина, повисшая между ними, говорит куда больше, чем им удалось бы произнести вслух. И Скарамуш не может мыслить рационально о том, что Второй мог бы легко схватить его прямо сейчас, что ему стоит бежать и не оглядываться на прошлое никогда. Но мысли путаются, и та человеческая жажда близости просыпается в груди, заглушая все остальные чувства. Окончательная точка невозврата пройдена, стоит замку на входной двери в апартаменты щёлкнуть. Комнаты окутал полумрак — лишь через окно виднеется луна и городские огни, позволяющие рассмотреть Дотторе, пусть и не так хорошо, как удавалось на освещённой террасе. И так сладко обмануться, что Дотторе скучал по нему — не только по его телу и тем первобытным эмоциям, которые возможно получить лишь при самой банальной, но уже манящей связи. Поэтому они здесь, а не в штабе Фатуи, где им полагается находиться.       — Всё же ты слишком много думаешь, детка. Позволь папочке позаботиться о тебе как следует, — голос Доктора грудной, посылающий мурашки по его идеальной коже исключительно благодаря телу, всё же способному реагировать на возбуждение. Он подходит к Скарамушу близко, склоняется нос к носу, удобно наклоняя голову для будущего поцелуя, который не стремится подарить. Скарамуш видит своё лицо в блестящем чёрном стекле маски, его глаза, действительно пьяные, но не от пряного вина, которое он заливал в себя бокалами, силясь унять мандраж. Никакое воображение не сравнится с чужим языком, бесстыдно проводящим по его мягким губам. Он рвано вдыхает, приоткрывая рот, приглашающе и почти невинно, будто бы это их первая близость. Будто бы есть, чего стесняться.       Дотторе не нужно повторять дважды. Он целует по-настоящему, будто желая поглотить своего маленького беглеца. Острые зубы покусывают губы совсем слегка. Действительно очень заботливо. И Скарамуш бы усмехнулся в поцелуй, но язык Доктора хозяйничает у него во рту так уверенно, проходясь по ряду ровных зубов и втягивая в «лёгкий аперитив перед главным блюдом». Теперь стыдиться было некого — тонкие руки обвивают чужую шею, притягивая требовательно.       О небо, он действительно настолько нуждающийся?..       — Ты так скучал, — разгоряченно произносит Дотторе прямо в припухшие алые губы в перерывах между всё новыми и новыми поцелуями. — Зачем же ты убегаешь, если нам так хорошо вместе, глупый мальчишка?..       Юноша капризно отворачивается, совсем теряясь в эмоциях, не находя сил мыслить здраво и рационально, отвечать логично, а не вести себя как «маленькая глупышка». Он слышит тихий смех, а горячие сухие губы оставляют влажные поцелуи на его скуле, мягкой щеке, линии подбородка, спускаясь к тонкой шее. Скарамуш слегка царапает ногтями загривок Дотторе.       — Я скучал, потому что ты действительно был слишком медленным в поисках, — его голос не звучит угрожающе даже на толику, ох бездна. Предательские просящие нотки сдерживать рядом с этим невыносимым человеком невозможно, ровно так же как и абсолютно спонтанный писк, когда большие ладони подхватывают под бёдра, вынуждая Скарамуша скрестить ноги за спиной мужчины.       — Так мне стоит быть быстрее? Я думал, моя маленькая принцесса любит долгие прелюдии.       Как он умудряется каждый раз болтать, не давая Сказителю и шанса сказать хоть что-то?       — Ты так хорошо смотришься в моих руках. Очаровательное создание, — воркует Дотторе, бесстыдно сжимая его бёдра ладонями.       Их путь к кровати хорош и головокружителен: они целуются так же жарко, прихватывая губы друг друга зубами. Доктор контролирует себя очень хорошо, и болезненный укус-царапина определённо намеренное действие. Скарамуш стонет в поцелуй, градация боли и сладости чужих губ подводит собственную сдержанность, пока чужой юркий язык слизывает его кровь.       Кровь искусственного бога.       — Каково это, пробовать кровь архонта на вкус? — Наконец, хрипло произносит Скарамуш, гладя мягкие волнистые волосы будто в поощрении. Дотторе отстраняется, облизываясь, и любезно позволяет расстегнуть крепления маски юрким тонким пальцам. Маска остаётся в руках, а алые глаза пожирают взглядом определённо румяное от возбуждения лицо.       — Чего же ты не спрашиваешь, какого это — трахать архонта? — Он щурится. — Архонта, к раскрытию истинного потенциала которого ты сам приложил руки? Оказывается, во всех смыслах.       Скарамуш охает, когда его фактически бросают на кровать, почти сразу нависая сверху. Ловкие пальцы учёного спешат избавить от лишнего — верха, — открывая больше пространства. Доктор любит оставлять метки, собственнические укусы и засосы, но они так быстро затянутся, оставив после себя лишь лёгкое фантомное ощущение-воспоминание любимых горячих губ, исследующих каждый уголок его тела.       И пусть Скарамуш никогда не любил быть покорным и ведомым, с Дотторе все его правила ломались так быстро, что не получалось здраво оценить последствия.       — Папочка действительно собирается позаботиться обо мне, — сладко выдыхает Скарамуш, когда его сосок прихватывают острыми зубами. Он оглаживает чужие плечи своими узкими ладонями с нежностью, всё так же предназначенной лишь одному человеку. Страшно хотелось целоваться, но потерять ощущение чужих губ на теле не хотелось. Что за напасть?..       Кажется, что стон, дрожащий и жалобный, вовсе не его. Но он слетает с губ, стоит Дотторе провести языком от ключичной впадинки ниже, прямо к кромке штанов, игриво прикусывая чувствительное местечко на животе. Большие ладони оглаживают тазовые косточки так собственнически. Так вожделенно.       — Как я могу оставить свою принцессу без должного внимания? Ты так соскучился. Такой одинокий. Такой нуждающийся. Почти заплачешь, правда? — Пальцы Дотторе так близко к его паху, но он даже не пытается притронуться к очевидному возбуждению своего партнёра, лишь дразняще гладя местечки поблизости. — Ты ведь заплачешь, если папочка попросит, правда? Конечно да. Такой хороший мальчик не может ослушаться.       Скарамуш всхлипывает, будто подтверждая слова мужчины, который дразняще коснулся кончиками пальцев очертания его члена, скрытого тканью шорт.       — Никогда бы не подумал, что ты такой чувствительный, если бы не увидел сам, — он тихо смеётся, всё же приподнимаясь выше к изголовью, чтобы запечатлеть на губах Скарамуша ещё один влажный глубокий поцелуй. — Давай-ка избавимся от всего лишнего.       Штаны легко поддаются и оказываются небрежно сброшенными на пол. А внимательный взгляд алых глаз, казалось, проходится по каждой частичке обнаженного тела. Однако вскоре приходится прерваться от созерцания — Скарамуш, недовольно вздохнув, притягивает Дотторе за лацканы белоснежного пиджака.       — Почему я обнажен, а ты до сих пор одет? — Он звучит возмущённо, но выглядит так мило. Доктор щёлкает его по носу и берёт маленькие ладони в свои руки, поднося к губам, чтобы зацеловать костяшки пальцев.       — Ты можешь это исправить, — наконец открываясь, весело предлагает Дотторе, укладывая обласканные руки себе на грудь. — Так некрасиво сбрасывать всю работу на меня, детка. Может быть я ошибся, говоря, что ты скучал?       Его голос такой расстроенный, но в глазах пляшет настоящий дьявол. И Скарамуш садится для удобства, тут же утыкаясь носом в чужую шею. Его поцелуи — быстрые и краткие, не такие обстоятельные, какими щедро одаривал Дотторе, больше говорящие о выжидательной сдержанности Сказителя, которая жива всегда, пока кое-кто не решает поиграться с ними, доводя до скулящего от удовольствия безобразия.       Ощущение биения пульса сонной артерии, быстрого, действительно возбуждённого, придавало смелости оставить парочку алеющих отметин на шее под одобрительные выдохи Доктора. Пальцы не слушались, но хотелось быстрее ощутить прикосновение тела к телу.       — Куколка, не торопись. Я не убегаю.       Прядь иссиня-чёрных волос убирают за ухо, открывая лучший вид на алые от смущения и возбуждения щёки. Скарамуш вдыхает глубоко, будто хоть что-то сейчас способно унять бушующий в его груди внезапный жар, и справляется с пуговицами. Он стаскивает с Дотторе пиджак и рубашку, жадно оглядывая давно знакомые черты. Нежные юношеские губы целуют ключицы, пока пальцы спускаются ниже. Скарамуш может позволить себе поиграться, пока его вожделенный возлюбленный бездействует. Тонкие пальцы проходятся вниз по линии ширинки, ощущая чужое возбуждение, а чуткие уши слышат такой желанный стон.       — Приятно знать, что я всё так же тоже могу на тебя воздействовать, — тихо мурлыкает Скарамуш. Его пальцы больше не дрожат, будто истомная уязвимость Дотторе придавала сил, и ширинка брюк поддалась с первого раза. Однако стоило юркой ладони потянуться дальше, юношу тут же опрокинули назад на спину.       Доктор улыбался, скаля белоснежные зубы.       — Конечно можешь, куколка. Именно поэтому давай оставим игры на другой раз, а сейчас я хорошенько трахну тебя, — он говорил уверенно, сжимая молочно-бледное плечо. — Всё же сегодня именно я обещал позаботиться о тебе как следует, помнишь?       Он удовлетворённо прикрывает глаза, слыша чужой негромкий выдох Скарамуша. Его реакции оставались такими же упоительными, как и много лет назад.       — В отличие от непослушных мальчиков, папочка всегда держит обещание.       Обласканные губы вновь целуют более грубо, жадно, забирая своё сполна. И сейчас, во время любовного наваждения, у Скарамуша не было ни сил, ни желания отстоять собственную независимость. Оставалась лишь покорность, обволакивающее чувство чужого контроля.       Щёлкает флакон масла. Юноша вздрагивает, стоит Дотторе ввести первый палец — после долгого перерыва ощущения забываются, и он жмурится, упрямо отворачиваясь, пытаясь унять собственное смущение и жажду. Его лицо тут же легко поглаживают пальцами свободной ладони.       — Ну же, принцесса, посмотри на меня своими очаровательным глазками. Нельзя быть таким капризным и жадным — я хочу насладиться видом.       Но Скарамуш, будто намеренно, жмурится сильнее, слыша чужое приглушенное цоканье, полное мнимого неодобрения. Но Доктор всегда добивался своего. Поэтому, стоит уже двум пальцам толкнуться под нужным углом…       — Ох!..       Васильковые глаза уже широко распахнуты.       — Я знаю тебя и твоё тело слишком хорошо, правда? — Очаровательно добавляет Дотторе, продолжая скользить пальцами в податливое тело, растягивая и подготавливая действительно основательно.       — Ты же буквально доктор, конечно, ты хорошо знаешь человеческие тела, — привычно ворчат в ответ. Но кто из них не знает, что внутри Скарамуш — расплавленный металл, податливый, распалённо-горячий, ластящийся под быстрые поцелуи под подбородком и в шею, перемежающиеся с укусами, явно оставляющие на его коже следы, отметины истинной принадлежности. И он сам притягивает Дотторе ближе, зарываясь пальцами в волнистые волосы будто прося, чтобы на его коже оставили больше следов.       — Поверь мне, милый, не каждый доктор будет являться хорошим любовником. И нет, ты не хочешь проверять.       — Ты просто безумный собственник, а если я—       Скарамуш особенно сладко стонет, стоит уже трём умелым пальцам мужчины надавить на простату так, как нужно, но явно не способствуя ведению споров.       — Ох, прости, принцесса, но твой чудесный ротик сегодня не для споров, — и, видят звёзды, Дотторе не звучит виноватым даже на толику.       — Тогда поцелуешь меня?.. — Его голос не должен звучать настолько просяще, но Скарамуш почти мяукает, несдержанно подаваясь бедрами навстречу движению пальцев. И в ответ довольно хмыкают, будто так действительно и должны вести себя хорошие мальчики, которыми папочка будет гордиться. Быть податливым и нуждающимся — так очаровательно в чужих глазах, кто бы мог подумать.       Их поцелуй — упоительно глубокий, долгий настолько, что Дотторе ловит губами чужой возмущённый выдох, наконец выскальзывая пальцами из растянутого колечка мышц. Он отрывается от чужих губ, сцеловывая несколько следующих прерывистых выдохов, прежде чем хриплым голосом прошептать, сдерживаясь самому:       — А теперь попроси как следует, чего ты хочешь.       Его талию ловко обхватывают худые ноги.       — Просто… ох, трахни меня, — тянет Скарамуш, облизывая уже почти саднящие губы в предвкушении. — Заставь меня забыть обо всём.       — Обязательно, принцесса. Обязательно.       И Скарамуш рвано выдыхает, стоит мужчине войти в него даже не на треть. Его отношение к боли — философско-отсутствующее, однако слегка забытое распирающее чувство от размеров чужого члена заставляет прикусить нижнюю губу почти жалобно. Видеть Дотторе таким искушённым как раньше было усладой для глаз, смотреть на лёгкий возбуждённый румянец на щеках и ловить алый, темнеющий от желания взгляд. Юноша тянет руку к его лицу, гладит пальцами щёку любовно и отвлечённо от тяжести первого за многие месяцы проникновения. И его ладонь ловят, замирая и давая привыкнуть, целуют запястья, потому что да, наверное, так и должен выглядеть первый секс двух возлюбленных после долгой разлуки, если исключить все те многочисленные недосказанные «но» и вечный поиск собственной выгоды между ними.       — Ты знаешь, я в порядке, можешь двигаться, — млея, тянет Скарамуш, даже не пытаясь коснуться себя. Это маленькое правило, давно устоявшееся в их личной жизни, могло бы злить свободолюбивого юношу, но Доктору всегда позволялось больше, чем остальным.       — Я просто веду себя как джентльмен, — парирует тот в ответ, помигивая и держась на удивление стойко для человека с таким тяжёлым дыханием и жадным, пожирающим взглядом.       — Иногда стоит забрать то, что тебе принадлежит.       Дотторе почти рычит, пробормотав что-то на своём родном фонтейнском диалекте, и Скарамуш, не понявший ни слова, лишь думал о том, как это чертовски горячо прозвучало, сбивается даже с этой лёгкой мысли, стоит мужчине действительно начать двигаться в нём так, как им нравится. Стыд, если бы он существовал в подобии божества хоть в каком-то виде, давно бы уже расплавился и исчез, позволяя несдержанным стонам заполнить комнату. К тому же, кто его осудит? Незнакомые соседи? Знали бы они, кто и как сейчас вбивается в его узкую задницу, поняли бы прекрасно.       Его бёдра сжимают жадно, до синяков, и Скарамуш иногда жаждет того, чтобы следы оставались на коже дольше, чем позволяет его регенерация. Он тянется к волосам Дотторе, практически дёргая их, вплетая пальцы в густые волнистые пряди почти грубо, вызывая шипение. Но есть что-то в распаляющей грубости, в предупреждающем шлепке ладонью по ягодице и более резких, глубоких и грубых толчках. Скарамуш готов поклясться – именно во время секса с Дотторе он видит настоящие звёзды. Все мысли улетучиваются из головы, оставляя лишь его собственный голос, неузнаваемо высокий, мяукающе-жалобный от напряжённого возбуждения. Член юноши прижат к животу, почти зажат между их телами от того, как близко Дотторе, накрывающий худое мальчишеское тело, но стимуляции не хватает. И, небо, он…       – Куколка, я и позабыл, что могу заставить тебя быть таким мокрым, – рокочуще произносит Доктор прямо в губы, больше кусая, чем целуя. Его очаровательный партнёр жмурится, казалось, не растеряв последние капли смущения. Что же. Дотторе с удовольствием действительно отведёт его за край. – Ты знаешь, что можно просто попросить.       Он оставляет настоящие укусы на шее и на скате плеча, смешивая лёгкую боль с удовольствием в любимый коктейль Скарамуша. Его глаза, наконец, широко распахнуты, темны от возбуждения и с блестящими каплями слёз. Дотторе обожает его таким – запутавшимся в океане ощущений и таким нуждающимся, но ему нужно больше.       Не это ли затмевающая жажда абсолютного контроля и обладания – превратить партнёра в настоящий хаос?       Но Скарамуш умеет держаться, оттягивать собственное удовольствие – перевести возбуждение во что-то болезненно-желанное, находя в этом что-то мазохистически прекрасное. Он удерживается за чужие плечи, зарывается в волосы, всё так же не касаясь себя и получая приятное, мурлыкающее “хороший мальчик” прямо в губы. Лишь когда Дотторе тоже близок, срываясь на более хаотичный, рваный ритм, с губ юноши наконец срываются слова:       – Ты… пожалуйста, папочка, прикоснись ко мне, – его голос сиплый и действительно просящий, будто Скарамуш заплачет, если ему не дадут получить желаемое. – …Я хочу кончить, пока ты во мне.       Он ужасно сильно скучал, раз позволил себе сказать такое.       – Как пожелаешь, детка, – Дотторе ухмыляется, почти скалится, и его тон опасно-низкий, несдержанный. Ладонь скользит с бедра Скарамуша, наконец, обхватывая кольцом напряжённый член, размазывая предэякулят. В некоторых вещах его дорогой маленький архонт такой очеловеченный.       Сейчас Скарамушу не нужно много, чтобы шагнуть за край – пара уверенных скользящих движений по стволу почти в ритм толчков, и он кончает, простонав в губы возлюбленного его же имя. И Дотторе не требуется слишком много времени, чтобы излиться, не выходя из податливого, разнеженного и обласканного тела. В этом завершении было что-то порочное, пусть даже Доктор слышит негромкое ворчание юноши, который пока не имеет ни сил, ни желания действительно спорить.       – Ты так хорош, куколка. Иди сюда.       Они укладываются вместе, позволяя друг другу отдышаться пару минут, прежде чем пройти в купальни – Скарамуш не без удовольствия наслаждается тем, что его любезно уносят. Он жмётся к Дотторе, не желая терять ощущение близости и единения, а тот хмыкает, но не противится и не иронизирует, как мог бы. Наверное, они действительно скучали друг по другу, но не скажут этого без налёта шутки и не в пылу любовной страсти.       Это чувствуется и по возвращении в постель, когда Скарамуш подбирается к мужчине близко, прямиком в тяжёлые объятия, и вздыхает.       – Думаешь о том, как сбежишь утром?       Вопрос заставляет вздрогнуть, до того неожиданно он раздаётся у юноши над головой.       – Не совсем. Но это будет тяжело, – Скарамуш улыбается, уткнувшись в грудь мужчины. – Ты слишком хорошо умеешь меня ловить. Знаешь, как заставить жалеть о том, что нужно убежать.       Дотторе негромко смеётся, взъерошивая иссиня-чёрные волосы возлюбленного. Магия ночи придёт к концу, и они снова окажутся по разные стороны баррикад. В их следующую встречу их диалог явно будет более формальным и неприятным, а пока…       Пока ночь продолжается, их небольшие вольности “случайной” встречи не перерастают в вернувшуюся утром игру в кошки-мышки. Они уснут вдвоём, ловя минуты любовной истомы, но утро вновь расставит всё по своим местам, встречая Дотторе рассветным одиночеством.