У Юри к Марии было совершенно особенное отношение. Называть это влюбленностью было бы пошло, привязанностью — пренебрежительно. К счастью, Великим не нужны были слова, чтобы понять, какие переживания одолевали стоявшее перед ним создание.
— О, Ибраитас, знаешь ли ты..? — хористка погладила короткие светлые отростки, обрамляющие голову Великой. Та медленно взмахнула крыльями, приветствуя своё любимое человеческое создание. Многие церковники пытались общаться с Ибраитас, но отвечала она только Юри; девушка не питала корыстных целей выведать все тайны дальних пределов космоса или сцедить побольше крови с «кожаного мешка», как называли Великую не в меру осмелевшие юнцы.
Какой же кожаный мешок? От таких эпитетов у Юри слёзы на глаза наворачивались: нельзя было обижать маленькую беззащитную Великую. Да, она могла придушить каждого из наглецов, но её непостижимо тонкая душа была настолько сложна, что она никогда бы этого не сделала, не из страха, но из снисходительной мудрости.
Ибраитас, конечно, тоже было печально, когда обижали Юри. Юри, преимущественно, обижала сама себя. Хористка всегда приходила с искренней радостью, но в недобром расположении духа, что не могло не печалить дочь Космоса.
Девушка, тяжко вздохнув, прижалась к массивному бесформенному телу, пытаясь объять Великую. Та принялась едва заметно раскачиваться из стороны в сторону: да, её любимое человеческое создание чувствовало то же, что и всегда.
«Что же тревожит тебя?» — прошелестело в голове у Юри. Она слышала голос великой так же, как и человеческий, о чём, из соображений безопасности, никому не сообщала. Ибраитас ей не велела.
— Мария. Помнишь Марию? Мне очень печально.
Даже человеку, не знающему Марию, сложно было бы отрицать, насколько она была прекрасна: молочно-белые волосы, фарфоровая кожа, глубокий строгий взгляд, гордая походка. Всё не для неё. К ней не прикоснуться.
Мария была так прекрасна, что её просто не могло существовать.
— О, Ибраитас, а как чувствуешь ты?.. Могут ли великие тосковать о ком-то как люди?
Юри каялась — в обрывках дневников Марии, вопреки присущей ей аккуратности разбросанных по комнате, она находила неоднозначные слова о тоске, но те были обращены совсем не к ней, что наводило на Юри глубокую печаль, сопровождающуюся болезненными поисками изъянов в самой себе. Мария говорила, что ей ничего не нужно и дело не в самой Юри. Юри смирно слушалась и даже думать боялась о том, что её заблуждение могло как-то оказаться не заблуждением.
Сильное щупальце нежно обвило девушку за талию. Стало совсем горько. Юри старалась не плакать, чтобы не расстраивать Великую, но Ибраитас без глаз видела, что её любимое человеческое создание расстроено.
— О, Ибраитас, только ты одна добра ко мне… — Юри свернулась калачиком, обнимая большое щупальце и хватаясь пальцами за те, что поменьше. Великая наклонила массивную голову вперёд и накрыла собой девушку. Ей очень не хотелось, чтобы её любимому человеческому созданию было плохо.
Юри и правда бессильно выла от боли, когда оставалась одна. Марии не могло существовать, но она существовала, дразня девушку самой жестокой иллюзией, которую только можно было выдумать. Будучи человеком науки, Юри искала ответы в книгах, пыталась анализировать свои переживания, но то, что терзало её, находилось за гранью рационального, что только больше пугало и злило.
Ибраитас юрко запустила щупальце под форму хористки и погладила под коленом. Юри вздрогнула. Люди, тёплые и мягкие, очень нравились Великой на ощупь, но попытки погладить их обычно заканчивались тем, что в неё кидали камнями и били тонитрусом. Юри же любила, когда её гладили, и сама объясняла Великой, какие люди хрупкие.
Девушка почесала опоясывающий синяк на бедре, оставшийся ещё с прошлой недели, и вдруг нахмурилась, будто ощутив резкую боль, но совсем не в травмированной ноге. Воспоминание об их прогулке, посланное Великой как успокоение, заставило Юри ещё сильнее съежиться и тихо заплакать. Мария тогда обняла её, неловко и скованно — так было не принято в строгой культуре Кейнхёрста, но ей хотелось выразить признательность подруге за то, что не отвернулась от ней несмотря ни на что. Мария тогда сказала ей, что никого ближе у неё в Бюргенверте нет. Юри до слёз была рада, но едва не потеряла сознание от незримого удара, вспомнив, что существует мир за пределами Бюргенверта, и в этом мире существует Мария. Без неё, далекой звездой, до которой не дотянуться.
«Мне так жаль, так жаль тебя…» — наблюдая за Юри, Великая начала понимать, какие эмоции испытывали люди, и научилась говорить в понятных для них терминах. Юри хотела бы этому радоваться, но все силы и внимание забирало жалкое беспочвенное страдание.
Великой нравилось, когда ей гладили тонкие перепонки на крыльях. Она не могла летать, но это ничуть не печалило ей, как печалились обычно люди парализованной ноге или незрячему глазу. Что-то очень хрупкое, нежное и красивое, что можно было доверить только любимому человеческому созданию. Многие из тех, кто обзывал её кожаным мешком, вообще не знали, что у Ибраитас есть крылья, потому как она их поджимала, не желая иметь дел с такими, как они. Дочь космоса распушила крылья и накрыла одним Юри, слегка покачивая. Наблюдая за тем, как забавно болтается синюшная бахрома перед её лицом, девушка тронула её пальцами и засмеялась. Великая издала нечеловеческий звук, изображающий радость, и продолжила гладить девушке ноги. Как эти существа перемещались? Это же так неустойчиво!
«Как я могу помочь тебе?» — Ибраитас принялась медленно покачивать щупальцем, убаюкивая Юри. Та, обессилившая от постоянной тревоги, и правда начала засыпать.
— Хочу, чтобы было не больно… Ты можешь сделать, чтобы было не больно? — девушка коснулась губами щупальца и ласково погладила. Она зарекалась что-то просить у Ибраитас, но сейчас, одурманенная нечеловеческой ласковостью чудесного существа, говорила то, что было на уме. Она хотела бы, чтобы на уме были пускай мучающие, но воспоминания, однако единственной крупицей оставалась та злосчастная прогулка. Она хотела слишком многого, не радуясь малости, и Великие покарали её за жадность?..
«Тебе совсем не будет.» — Великая нежно тронула лоб Юри щупальцем, и с эмоцией, отдалённо напоминавшей человеческое умиление, подняла девушку в воздух и принялась активнее укачивать. Её милая Юри не заслужила таких страданий.
***
Проснулась Юри уже в своей кровати, не столько с лёгкостью, сколько со странной пустотой на душе. Что-то произошло, и она не знала, что.
Всё слишком быстро, как в беглом воспоминании. Если бы не запах крови и недовольные окрики коллег по церкви, Юри решила бы, что просто спит. Говорили, что погибла Великая. Говорили, что её дитя забрали другие учёные. Говорили, что здесь были охотники.
Проходя мимо одного из покосившихся колодцев, хористка заметила на остром выступе камня клок белых волос. Заглянув внутрь, девушка увидела, как блестит на высохшем дне ракуйо.
***
— Юри, не ходи! — в десятке метров от мастерской стоял Людвиг, вида такого растерянного, будто его только что оттуда выгнали.
Девушка не слушала, быстро вбегая в незапертую комнату.
В кресле-качалке, приняв какую-то слишком неестественную позу, сидела Мария. У Юри ёкнуло сердце. Великая её услышала: не было больше причины для её страданий.
Невесть как сдерживая слёзы, девушка быстрым шагом подошла к охотнице и протянула к ней руку, как вдруг…
— Иди отсюда, — проворчал из неоткуда появившийся Герман, несильно толкая девушку в плечо, — нечего трогать трупы.
Юри, потеряв равновесие, повалилась на спину. Марии всё ещё не существовало.
