Тонкости придворного этикета

- Он снова это сделал! – прямо с порога заявил Киджа в своей неподражаемой манере, умудряясь оставаться патетично-скорбным даже пред ясным ликом своей госпожи и ее супруга. – Клянусь небесами, ещё немного – и я… Как ни странно, но на этот раз драматическая пауза пропала втуне. Его никто не стал прерывать, наоборот – все присутствующие воззрились на него с искренним интересом, а кое-кто даже с неприкрытым участием, но участие это было исключительно молчаливым, можно даже сказать, выжидающим. - Ну же, смелее, - не без иронии подбодрил его Оурю. – Зено очень интересно услышать, что ты сделаешь со своим названным братом в следующий раз. - Не знаю! – страдальчески простонал Киджа и рухнул на ближайшие подушки, как надломленное ненастьем юное деревце. – Не знаю, что я сделаю, но это будет что-то ужасное, потому что больше я не выдержу. Я все понимаю – новые знания, неизведанные горизонты, способ самовыражения, в конце концов, но всему же должен быть свой предел! Это утверждение не решился оспорить никто. - Кто-нибудь должен его остановить, – решительно заявил Юн. Формально он, разумеется, не имел права делать судьбоносных заявлений в присутствии Ее королевского Величества и принца-консорта, если только это не было напрямую связано с их здоровьем, но за годы совместных странствий его привыкли слушать настолько, что даже не задавались вопросом границ его полномочий – и этот случай не стал исключением. - Действительно, - задумчиво произнес Хак, хотя ему, в общем-то, было глубоко наплевать на возникшую проблему, которую он лично таковой даже не считал. Однако ее существование признавали не только все окружающие, но и Йона, а ради Йоны он готов был согласиться даже с тем, что небо твердое, а облака подобает намазывать на хлеб, как свежее масло. – Пора уже покончить с этим безумием. - А может, не надо? – робко произнесла Йона, как главный инициатор событий, повлекших за собой собрание тайной ложи в королевской опочивальне, давно утратившей свою основную функцию и превратившейся в нечто вроде зала заседания малого королевского совета. – Ну правда, кому есть дело до того, как он выглядит? - Послам, купцам, политическим союзникам, - методично начал перечислять Суон, чудом сохраняя на лице невозмутимое выражение. Если бы не подрагивающая бровь, можно было бы даже решить, что сложившаяся ситуация его забавляет, однако на этот раз даже бесконечное терпение господина главного советника дало трещину. – Как один из четырех столпов империи, он является символом ее силы и военной мощи, а значит – официальным лицом. Его внешний вид серьезно сказывается на репутации Коуки, ведь по нему судят о нашем народе в целом и о правящей династии в частности. Кто будет всерьез воспринимать правительницу, не способную призвать к порядку даже собственного вассала? Это чудо, что еще ни один клан не поднял мятеж и не развернул подрывную деятельность, пороча власть королевы Йоны и ее августейшего супруга, принца-консорта Хака. Не менее великое чудо и то, что никто из наших союзников не счел подобное поведение не милым чудачеством неискушенного ума, а тонко продуманным и завуалированным оскорблением – что вполне может статься в ближайшем будущем, если только Ваши планы по расширению границ политического влияния Коуки не изменились. В истории бывали прецеденты, когда войны разгорались из-за того, что придворная дама в свите ее величества украсила волосы не той лентой, сопровождая госпожу при визите в столицу союзного государства, а это, согласитесь, куда серьезнее. Даже Дже-Ха, откровенно позабавленному темой дня, не нашлось чем возразить на эту впечатляющую лекцию о международном придворном этикете. - Но… он так радуется каждый раз… - жалобно вздохнула Йона, глядя на собрание повлажневшими глазами. – Я не смогу. Это же как ребенка обидеть, честное слово! На это нечем было возразить уже остальным: учитывая то, сколько усилий каждого из присутствующих было приложено к тому, чтобы привить Шинъе не только понятие, но и необходимость выражения собственного мнения, решительное пресечение первой же попытки не пользы общества ради, а собственной прихоти для это самое мнение выразить выглядело и впрямь не лучшим образом. - Останавливать его жестоко, - включился в бурную дискуссию Дже-Ха, поймал благодарный взгляд Йоны и продолжил, пока вскинувшийся было Хакурю не выразил всю глубину своей братской любви в особенно замысловатой форме. – Но ведь любого ребенка можно воспитать, верно? Просто нужно ему показать, как сделать все правильно, чтобы никто не пострадал. Тайная ложа значительно приободрилась: верный путь был нащупан, решение маячило на периферии, а главное – можно было отделаться малой кровью, не рискуя посеять ветер, который непременно взрастет бурей, которая уляжется весьма нескоро. - Вот ты этим и займись, - обманчиво ласково сказал Хак. Годы годами, титулы титулами, но некоторые моменты межличностного общения принца-консорта и господина главнокомандующего имперским флотом остались неизменны: они всегда были рады подложить друг другу дружественно похрюкивающее животное в самый неожиданный момент, возведя это в некую разновидность искусства, в котором не прекращали состязаться ни на секунду. Дже-Ха изящность подставы оценил моментально, а вот всю глубину начал осознавать только тогда, когда увидел полные надежды и веры в его педагогический талант глаза Йоны, весьма недвусмысленно намекающие, что сложить с себя почетную обязанность уже не удастся. - А ведь и правда, Дже-Ха! – захлопала в ладоши Ее королевское Величество. – Ты же так хорошо разбираешься в прекрасном - разве кто-то может справиться лучше тебя? Насмешливо-ироничный и не лишенный некоторой куртуазности ответ «Вы, Ваше королевское Величество» вертелся на кончике языка, но никак не мог с него сорваться без риска обратить пока еще терпимую беду в настоящую катастрофу. Собственно говоря, именно с представлений Йоны о прекрасном и начались их беды. Из всех обитателей императорского дворца Шинъя менялся с наибольшим, почти запредельным усилием воли и разума. В общении он оставался болезненно застенчив с каждым, кто не входил в узкий круг соратников и сподвижников королевы в те времена, когда она была лишь беглой принцессой, и тяжело шел на контакт – не из надменности, как поговаривали порой дворовые служки, а из той же застенчивости, которой не подобало обладать прославленному мечнику, однако же избавиться от нее не помогли ни годы, ни высокое положение при дворе, от которого сам Сейрю чувствовал себя крайне неуютно. Его внешний облик – и тот претерпел больше изменений, чем навыки общения хотя бы с простым людом, не говоря уж об изысканной речи в высоких политических кругах, где сам он поневоле должен был присутствовать, как свидетельство нерушимой власти и военной мощи Коуки, олицетворение благоволящих Ее королевскому Величеству богов-драконов. Волосы струились морской пеной, водопадом стекали вниз по спине, соскальзывали упругими прядями на плечи, застилали удивительные глаза Сейрю туманной пеленой, тончайшей кисеей. Волосы путались, цеплялись за одежду, тонкими нитями невыделанного шелка стелились по ветру на низких ветвях старых деревьев в императорском саду, свивались кольцами на подушках опочивальни и неизменно стремились стать неожиданной приправой для изысканных блюд, вводя в отчаяние дворцового повара. Отчаяние его было нетрудно понять, поскольку кухня была одним из любимейших мест Сейрю, и разрушить эту нежную и преданную любовь не могли ни уговоры, ни порицание, ни тьма ночная. Последняя только укрепляла эту любовь до состояния откровенного обожания и даже некоторого боготворения, кухня же неизменно становилась алтарём служения этому божеству. Следы служения наутро отмывали дворцовые посудомойки, грязно, но крайне осторожно ругаясь сквозь зубы, но вот извлечь их из блюд, с которых Сейрю уже снял предварительную пробу, были не в состоянии, и потому часть кушаний приходилось готовить заново. Только старая кухарка, служившая ещё со времен деда нынешней королевы, с материнским умилением питала эту порочную любовь различными дарами, бесследно исчезающими наутро вместе с корзиной, заботливо прикрытой чистым полотенцем. Сам Шинъя неудобства не испытывал – украшений, помимо собственных простых ожерелий, он не носил, падающих на глаза прядей, не умевших стать серьезной преградой для его удивительного зрения, и вовсе не замечал. Волосы перед ежедневными тренировками он сворачивал в небрежный, но ненадежный узел, обращая на то, что тот в очередной раз распался, не больше внимания, чем на мимолетный порыв ветра. Пожалуй, знай он, сколько неудобств его небрежность доставляет окружающим, то непременно срезал бы волосы собственным мечом, однако упрекнуть его друзья и соратники не решались, а прислуге было не по чину - и королевский дворец медленно, но верно превращался в кокон шелкопряда. В тот роковой день, не предвещавший беды, как обычно и водится, ибо только в древних преданиях возможно было по ста и одной примете вычислить несчастливый час, Шинъя попался на глаза правящей королеве. Её королевское Величество изволили предаваться хандре - спокойная жизнь во дворце, не связанная с побегами, странствиями, стрельбой из лука и спасением всех окружающих с их согласия и без оного нередко становилась причиной долгих приступов ностальгии и глухой тоски. В таком состоянии Йона была способна на что угодно, от рыбалки в пруду с декоративными карпами и до заговоров с мятежом и собственным свержением в конечном итоге, временами она даже грозилась отказаться от престола в пользу августейшего кузена. Августейший кузен старательно отнекивался, приводя суровые факты и сияя неприкрытым сочувствием в глазах, тщетно маскируемым под злорадство. В такие дни даже королевский казначей, широко известный своей прижимистостью и нежеланием тратить лишнюю монетку из казны на благоустройство всего, что не связано непосредственно с дворцом и беспрестанными жалобами на недопустимые в текущем положении страны растраты, старался обходить Её королевское Величество по широкой дуге, не попадаясь на глаза, поскольку её и без того великий энтузиазм в благородном деле улучшения быта мирного населения родной Коуки становился совсем уж непомерным и грозил заездить до смерти любого, кому не достанет осторожности и таланта к мимикрии под дворцовую утварь. Единственными, кого не пугал этот энтузиазм, были господин Оурю - в силу богатого жизненного опыта и отточенной веками техники маскировки под валенок, Хак - в силу не менее богатого опыта в деле перенаправления королевского энтузиазма в иное, менее опасное для окружающих и более приятное для самого консорта русло, и сам Шинъя - в силу абсолютной бесполезности в любых общественных начинаниях, не связанных с фигурным нарезанием недругов на отдельные составляющие либо поглощением съестных запасов. Против декоративных карпов, что характерно, он тоже не возражал и поймать мог голыми руками - если бы разрешили. Но на карпов был наложен жёсткий мораторий, принц-консорт проводил смотр войск в дальней провинции, зато Шинъя и его неуправляемая грива находились в непосредственной досягаемости Её королевского Величества, и Йона решила, что сейчас самое время заняться этим важным вопросом вплотную. Недрогнувшей рукой она извлекла из сложной причёски драгоценный гребень и ласково обратилась к застигнутому врасплох Сейрю, как добрая хозяйка, вознамерившаяся во что бы то ни стало отмыть от грязи загулявшего кота. Сейрю, как тот же кот, настороженно замер, но спасаться бегством было уже поздно. - Нет, ну нельзя же так, в самом деле! - вычитывала его Йона, аккуратно разбирая пряди и тщательно расчёсывая их от кончиков до самой макушки. - Если уж отрастил такие волосы, то и следить за ними надо, как полагается! Шинъя вздыхал и жмурился, но вырваться из цепких пальчиков бывалой лучницы не рисковал - во-первых, себе дороже, потому что с приобретением навыков стрельбы от главного оружия всех женщин, принцессы они там, королевы или простые крестьянки, Йона избавляться не торопилась, а во-вторых - вычесывание оказалось довольно-таки приятным, и прерывать процесс не слишком-то и хотелось. Йона мурлыкала под нос какой-то незатейливый мотив, едва ли популярный при дворе, и плела какую-то мудрёную косу, Шинъя млел, дворец облегчённо вздыхал и даже готов был простить Сейрю за ночные набеги на кухню и кладовые ради этой пары часов спокойствия и безмятежности, и заодно - ради растраченного на действительно благое дело королевского энтузиазма. - Ну вот! - удовлетворённо кивнула Йона и сколола косу изящной шпилькой, которую вынула из собственной причёски. - Теперь красиво! Шинъя с забавной придирчивостью ребенка, надевшего обновку, изучил свое отражение на поверхности пруда. В пруду лениво шевелили плавниками чудом миновавшие бесславной гибели карпы, но благодарить за своё спасение не спешили, только немо раскрывали рты в надежде поживиться чем-то на самом дне. - А это важно? - спросил Сейрю, не дождавшись знака от неблагодарных рыбин. - Чтобы красиво? - Нууууу… - задумалась Йона. - Не то чтобы сильно, но важно. Особенно если хочешь кому-то понравиться. Люди разное делают, чтобы понравиться - стараются всегда быть рядом, помогать, приглашают на прогулки или ещё куда-нибудь, иногда делают глупости… Надевают лучшую одежду и драгоценности, чтобы выглядеть красивее. - Зачем? - Ну как зачем - чтобы тот, кто им нравится, обратил на них внимание, увидел, оценил их красоту… и сам захотел понравиться. Тогда, если они друг другу нравятся - они будут вместе, и у них всё будет хорошо. Шинъя задумался и через несколько мгновений спросил: - Как у вас с Хаком? - Да, - с мягкой улыбкой кивнула когда-то беглая принцесса, а теперь - королева Коуки. - Как у нас с Хаком. Не совсем так же, конечно, ведь все люди разные, но в общих чертах - именно так. Шинъя задумался ещё сильнее. - А украшения - это обязательно? - Нет, но… желательно. Так надежнее. Да и потом, с твоими волосами и без красивой заколки - это просто настоящее преступление! - Йона замолчала на мгновение, озарённая идеей, и тут же радостно захлопала в ладоши, словно была маленькой девочкой, задумавшей удачную шалость. - А знаешь что? Возьми мою! Она тебе очень идёт, лучше подарка не придумаешь! Шинъя растерялся. Что делать в таких случаях, он плохо знал, и пусть ему все тонкости придворного этикета были так же далеки, как карпам - горные вершины, но высокую ценность королевской репутации он осознать успел. - А… можно? - А почему нет? - в свою очередь удивилась Йона. - Говорят, первый Сейрю был большим знатоком по части изящных искусств и обладал тонким вкусом. Уверена, без украшений там не обошлось. Если бы только Её королевское Величество могла себе вообразить, какими катастрофическими будут последствия её искренних слов, она бы предпочла зашить себе рот собственной тетивой, не сходя с места, но Йона пребывала в счастливом неведении до тех самых пор, пока Сейрю не нанёс первый удар по хрупкой психике придворной знати в целом и своих давних соратников - в частности. Первой жертвой стремления Сейрю охватить новые горизонты пал господин придворный лекарь. К такому сокрушительному удару по устойчивой психике его не подготовила даже походная жизнь со всеми четырьмя драконами полным составом, их предводительницей и её верным телохранителем. В те времена нужда в лишнем ломте хлеба была сильнее, чем желание как-либо облагородить внешний вид, и это надёжно уберегало всех от инфернального зрелища увешанного драгоценными каменьями Сейрю в лучах рассвета. Каменья были как на подбор - крупные, грубо огранённые и способные утащить кого угодно на дно морское даже в единственном экземпляре. Когда же Юн присмотрелся повнимательнее и понял, что это не просто беспорядочный набор разных по размеру и цвету камней, а настоящее ожерелье, то потерял не только дар речи, но и всякую способность к сопротивлению, наблюдая за приближением сверкающих драгоценностей, как кролик за узорами на чешуйчатой коже удава. В его голове некстати мелькнула мысль о том, что такое ожерелье с лихвой компенсировало бы утрату дара, деморализуя противника на поле боя без особого труда, даже к знаменитому убийственному взгляду Сейрю прибегать не пришлось бы. А уж по приближении на расстояние вытянутой руки им вполне можно было бы хорошенько огреть незадачливого противника и тем самым выполнить свой священный воинский долг перед исторической родиной. Впоследствии выяснилось, что мысль эта была как раз весьма своевременной и даже закономерной. Не только господин придворный лекарь оказался подвержен воздействию этого нового вида оружия, влияющего непосредственно на умы придворных, и оно неизменно оказывалось более чем эффективным. Любой, чей взор был притянут этими камнями, тут же замолкал и больше не мог думать ни о чём, кроме этого ожерелья, пока Шинъя сам не скрывался из виду. По дворцу поползли слухи, один другого чуднее: от святого убеждения, что именно в этом ожерелье содержится сила Сейрю, и потому Шинъя скрывал священную реликвию до тех самых пор, пока не убедился, что Коука окончательно освободилась от врагов королевской династии, и до прямо-таки противоположных пересудов о том, что на самом деле Сейрю вовсе не Сейрю, а засланный неприятелями диверсант, в планы которого входит скомпрометировать в глазах соседних стран королевтсво Коука в целом и Её королевское Величество в частности. Последние стали гораздо популярнее с тех пор, как оказалось, что ожерелье было только началом обширной коллекции чудовищных в своей безвкусности украшений Шинъи. Оказавшись в безвыходном положении, господин главнокомандующий королевским флотом проявил чудеса самообладания. Во-первых, он не сбежал - и это уже было достаточно сильным аргументом в его пользу, поскольку его соратники вовсе не разделяли энтузиазма Её Величества королевы Йоны и помогать в благородном деле наставления Сейрю на путь истинный не рвались. Во-вторых, Дже-Ха проявил мудрость, составив не один план сражений с дурным вкусом, дабы навеки изгнать его из уютной пещеры в сердце Шинъи. Каждый из шагов был тщательно продуман, взвешен и не единожды изменен ввиду новых и новых обстоятельств, и отступать Дже-Ха не намеревался. Но чего он не мог предусмотреть, так это всей глубины кроличьей норы, в которую угодил. Шинъя с видимым удовольствием принимал подарки в виде изящных украшений, способных восхитить самый придирчивый вкус, и даже не задавал вопросов о причинах - все-таки он в некоторой мере до сих пор оставался доверчивым и отчасти наивным. Шинъя охотно составлял ему компанию в посещении чайных домов, прославившихся своими прекрасными цветами: изящными танцовщицами, мастерицами игры на музыкальных инструментах, умело плетущими нить беседы о красавицами. Шинъя с любопытством изучал древние поэмы, безупречно выписанные кистью мастера на тонком шелке. Коллекция ужасающих украшений, грозящих стать надгробным курганом над головой Дже-Ха, росла с невероятной скоростью, укоризненные взгляды всех причастных давили на него всем весом надежды целой страны, а Рёкурю всё ещё не продвинулся ни на волос в своих благих начинаниях. Переломный момент свалился на голову Дже-Ха ворохом свитков из королевской библиотеки, к чему он сам, надо признаться, был совершенно не готов. Он пытался разыскать одну древнюю и изящную поэму об именитом мастере каллиграфии, дабы в тишине и умиротворении библиотеки заняться насаждением прекрасного в безыскусной душе Сейрю. Из любопытства Дже-Ха развернул один из свитков и весьма заинтересовался: древний трактат в изысканных выражениях излагал… наставления о соитии, дабы будущие поколения королей Коука не ударили в грязь лицом перед будущими же жёнами или, того хуже, обычными наложницами. В утомленном безуспешными попытками искоренить чудовищную безвкусицу Шинъи разуме наступило нежданное просветление и ясность великая. Если добиться своего, пользуясь возвышенными чувствами Сейрю, невозможно, то стоит попробовать зайти через чувства низменные. Свитки жалобно хрустнули под решительной рукой Дже-Ха, уныло прошелестели на ветру похоронную песню здравому рассудку главнокомандующему королевским флотом и с глухим стуком упали на низкий столик перед Шинъей. Шинъя развернул свиток, внимательно изучил его с подобающим прилежанием, отложил в сторону и внимательно посмотрел на Дже-Ха. - Ты в меня влюблен? – очень спокойно и очень серьезно произнес Шинъя. - Ч… что? - крайне умно переспросил Дже-Ха, потому что действительно - что? Извилистые пути альтернативной логики Сейрю неизменно ускользали от его понимания, хотя разумом Рёкурю понимал - логика там присутствует. Когда однажды Йона объяснила Шинъе необходимость давать разъяснения своим действиям, когда они внушают некий дискомфорт в виде священного ужаса в сердца окружающих, оказалось, что он обладает нетривиальной, но несомненно железной логикой. Верные выводы он делал совершенно неожиданно и реагировал с живой непосредственностью дикаря из пещеры, не обременённого условностями общепринятого этикета. - Ты взволнован, - Шинъя и в этот раз не забыл о старом уговоре. – Я вижу, как бьется твое сердце, каждый раз, когда ты подходишь ко мне – очень часто. Ты стараешься как можно чаще быть рядом. Ты приглашаешь меня на прогулки. Ты говоришь со мной об искусстве и красоте. Ты даришь мне драгоценности. Ты приносишь мне древние трактаты о том, как заниматься сексом. Так поступают влюбленные, когда стесняются сказать прямо – я читал, все признаки совпадают. Ты в меня влюблен, Дже-Ха? Пока Дже-Ха долго и очень упорно искал утраченный дар речи, попутно раздумывая, как бы необидно, но непреклонно ответить отказом на этот венец логического мышления, Шинъя сделал еще один вывод, грозивший оставить Дже-Ха не только без голоса, но и без чувства собственного достоинства: - Если тебе неловко отвечать, я могу спросить у кого-нибудь другого. Йона мне не откажет. - Не надо! – торопливо сказал Рёкурю. Йона бы ему и правда не отказала в объяснении, попутно подробно изложив всю подоплеку происходящего и покаявшись во всех грехах, Хак бы сиял самодовольством сквозь недовольство удрученного состояния драгоценной супруги, поливающей слезами шелковые рукава парадного одеяния, а Шинъя… Почему-то мысль о том, что сделает правда с самим Шинъей, беспокоила куда сильнее, чем расстройство Йоны, и Дже-Ха решился на рискованный шаг, чтобы отвлечь его от новой цели и вернуть на путь если не истинный, то хотя бы не такой скользкий и опасный для неокрепшей психики юной личности. - Ты… ты мне нравишься, - торжественно произнес он. – Возможно, я даже в тебя влюблен. - То есть, ты не уверен? – уточнил Шинъя. - Именно так. И поэтому… - …нужно проверить, - это не было вопросом, как не было и предложением. Шинъя утвердил – окончательно и бесповоротно, словно приговор выносил, и обжалованию он не подлежал. Дже-Ха почувствовал себя крайне неуютно: когда Шинъя говорил подобным тоном, сбить его с мысли было практически невозможно. Даже если это каким-то чудом удавалось, он все равно неизменно возвращался к прерванному когда-то разговору так, словно последнее слово отзвучало не более мгновения назад. – Эммм… наверное, да, - неуверенно сказал Дже-Ха, но собраться с духом ему никто не дал - обычно молчаливый и флегматичный Сейрю был человеком действий и тратить драгоценное время на излишнюю рефлексию категорически не соглашался. Целоваться Шинъя не умел - но не умел совершенно восхитительно, старательно изучая губами все, до чего дотягивался. Неопытность он с лихвой компенсировал энтузиазмом, и Дже-Ха поймал себя на мысли, что вовсе не прочь продолжить проверку в несколько другой плоскости. Его ощущения были весьма неоднозначны: с одной стороны, невинные и неумелые поцелуи Шинъи будоражили его неожиданно сильно, заставляя кровь быстрее бежать по венам, с другой стороны был член. Этот член сейчас упирался ему в бедро, явно свидетельствуя о том, что Шинъя полностью готов постигать все грани “низменных чувств”. Стоило только подумать, что это - из-за него, как собственный член Дже-Ха налился кровью и ответил бедру Шинъи взаимностью, установив таким образом полную гармонию, к которой и призывал тот самый древний трактат. Почему-то мысль о том, что хотя бы что-то с Сейрю идет по плану, ободрила и утешила Дже-Ха настолько, что он даже забыл о том, что план был составлен вовсе не им и вполне мог устареть за пару сотен лет. Он с нескрываемым удовольствием огладил плечи Шинъи, запустил пальцы в густые волосы на затылке, перехватывая инициативу поцелуе и навязывая собственный ритм. Сейрю подхватил его с такой готовностью, словно с самого начала ждал этого - прижался теснее, щедро даря тепло своего тела и незабываемые ощущения близкого знакомства голой кожи с ниткой крупных необработанных камней чудовищных для обострившейся чувствительности размеров. Недолго думая, Дже-Ха просто сорвал злосчастные камни с шеи Шинъи и отбросил подальше, как ядовитую змею. Камни обиженно звякнули, заброшенные ловкой рукой в самый дальний угол библиотеки, Шинъя вскинулся и перевел недоуменный взгляд на Дже-Ха. Его светлые глаза заволокло томной дымкой, а губы покраснели и припухли от поцелуев, поэтому предупредить резонный вопрос “Дже-ха, какого весеннего бамбука?” Рёкурю решил самым надежным из способов - очередным поцелуем. Целоваться с Шинъей оказалось на удивление приятно и даже весьма интригующе, особенно когда он прижимался уже не своими ужасными украшениями, а голой кожей, на которой алым расцветали поцелуи. За этим увлекательным процессом Дже-Ха даже пропустил тот момент, когда оба остались без рубах, зато крайне заинтересовался тем, какие ещё звуки способен издавать Шинъя. Тихие вздохи, сдавленные стоны и сорванное дыхание заставляли его снова и снова пробовать на вкус теплую кожу, слегка прикусывать твердые, потемневшие соски, оставлять красноречивые следы на шее и всячески изъявлять все свое душевное расположение в откровенной форме. Единственное, что смущало Дже-Ха - это наличие собственной неоспоримой похоти, удовлетворить каковую ласками и поцелуями было бы весьма затруднительно, и отсутствие в библиотеке любых средств, способных помочь в благом деле последующей проверки всех границ его симпатии. Речь, конечно же, шла о собственном опыте Шинъи, которого по глубокому убеждению Дже-Ха, попросту не существовало, а значит, и подготовленным к развитию событий он не мог быть просто по определению. “Что же, начнем с малого”, - подумал Дже-Ха, раздвинул коленом ноги Шинъи и положил ладони ему на ягодицы, заставляя притереться членом к бедру. Шинъя в ответ впился пальцами в спину Дже-Ха, судорожно подаваясь настречу откровенной ласке, скривил губы как от боли, и разом обмяк, соскальзывая вниз оставляя на ткани штанов красноречивое влажное пятно, а в сознании Дже-Ха - полную растерянность. Стоит сказать, что несмотря на свою славу похабника и острослова, Рёкурю обладал большой чуткостью и всегда знал, когда стоит сдержать свои порывы, дабы не смутить и не унизить того, кто был ему глубоко приятен. Поэтому даже в такой неожиданной ситуации он проявил неведомое его хулителям чувство такта и мягко погладил Шинъю по макушке. – Ну что же! - преувеличенно бодро сказал он, собравшись с силами - в конце концов, странно было бы ожидать особой выдержки от того, кто совершенно несведущ в плотских утехах. - Думаю, на сегодня с нас хватит. Раз уж мы всё проверили, я считаю, что нам не стоит здесь… Пропитанную милосердием и благородными стремлениями тираду самым беспардонным образом прервал сам Шинъя, твердо ухватив Дже-Ха за член. Когда его ловкие руки развязали штаны, Рёкурю, разумеется, так и не понял, зато с удивительной отчетливостью ощутил, как покрасневшие губы смыкаются на головке, а кончик языка щекочет уздечку. Чтобы удержаться на ногах, Дже-Ха потребовались невероятные усилия и твердое плечо Шинъи, за которое он ухватился в растерянности, и все благие намерения сразу же вылетели из его головы. Шинъя не мог взять в рот целиком, с непривычки в рот помещалась только головка, и сосал он так же, как и целовался - неумело, но очень старательно, применяя теоретические знания, неведомо как попавшие в его руки, на практике. Ловкий язык ни на секунду не оставался на месте, он теребил уздечку, проходился по головке и крайней плоти, прослеживал извилистый путь вен, насколько доставал. Когда он пощекотал щелочку устья, Дже-Ха не выдержал и окончательно сдался, выплескиваясь в этот восхитительно неумелый и теплый рот, а Шинъя покладисто проглотил, как глоток свежей ключевой воды, и облизнулся. Из всех древних свитков и старинных талмудов не нашлось ни единого, в котором Шинъя вычитал бы значение слова «стыд». Дже-Ха же, несмотря на то, что забыть его старался долго и весьма бурно, в своем предприятии не преуспел – ничем иным объяснить, почему именно он готов сейчас провалиться под вымощенный цветной мозаикой пол, он не мог. “Надо что-то сказать, - подумал он. - Что-то подходящее по случаю, одобрительное и успокаивающее. Нельзя, чтобы Шинъя решил, будто я буду относиться к нему иначе, но и обидеть его тоже нельзя. Надо сказать ему, что все это было очень приятно, и он мне действительно нравится, да и я ему явно не безразличен, и ничего такого в этом нет, но торопиться нам не стоит. Да, именно так я ему и скажу” Дже-Ха решительно открыл рот и сказал: – Но украшения у тебя просто чудовищные. – Мне тоже больше нравятся те, что подарил ты, - кивнул Шинъя, заправляя чужой член в штаны. – И от них не болят плечи. – Но зачем тогда… – Йона сказала, что положено себя украшать, чтобы привлечь чье-то внимание, - пожал плечами Сейрю. - Я решил, что чем крупнее украшения, тем сильнее внимание. Я не прав? Второй раз в своей жизни Дже-Ха не нашелся что сказать в ответ на этот образчик безупречной логики – но не слишком переживал по этому поводу.