Чемпион

Всё произошло в мгновение, никто и сообразить не успел, что да как. Скрежет, грохот, огненные брызги падающего металла, человеческий крик «Мама!» — пронзительный и тонкий посреди рёва конвейеров. Дэвид не думал, что у него окажется молниеносная реакция. Он, вообще-то, ничего не думал на тот злосчастный момент. Метнулся к рабочему, с силой оттолкнул прочь и… Хруст и темнота. Никакой боли, никакой крови. Чемпион. Бейсбольные рывки ему всегда удавались. * Он пришёл в себя — на удивление бодрый. Первым делом пощупал себя за лицо, почему-то чудилось, что с размаху им в бетон влепился. Нет, морда на месте; зубы, нос, глаза. Нашлёпка пластыря на брови — и всё. Хотя ощущение — словно в самосвал врезался на полной скорости; отказали тормоза в тачке и ремень безопасности не уберёг. … Авария? Он застрял в горящей машине? Что за фигня случилась? Он разлепил веки и с облегчением перевёл дух. Белая пустая палата, и никого рядом. Только писк мониторов и невыводимый никакими букетами шикарных цветов больничный запах. Хорошо, что никого, подумал Дэвид. Он всегда боялся уничижающей и уничтожающей беспомощности и слабости. Человек создан не для страданий, а для силы, гордости и целеустремлённости. Полёт и стойкость. Преодоление и возможности. Дэвид создан. Он заворочался на постели, не понимая, что его держит. Голова соображала плохо — после наркоза, что ли? Думала отвратительно. Короткие мысли и вспышки слов. Разных и несвязных. Маяк. Полотенце. Сухарики. Хруст. Да, только что на заводе что-то хрустело, как грецкая скорлупа под прессом, и сразу же вспышка огня, ударившего прямо в глаза, и темнота. Мягкая, бархатная, как кошачья лапа. Ни крови, ни боли. Красота. Он с юности ловец мощных крученых мячей на поле. Ловец снов в тугую кожаную перчатку. Прыжок — и кошмар в ловушке. Чемпион. Дэвид попытался сесть — и тут же упал, ударившись головой о подушку, будто о железный брус. Затылок раскололо болью, словно что-то проломило защиту. Что его держит, — он застонал сквозь сжатые зубы. Паутина. Тина. Трясина. Цемент. Стяжки. Ремни. Гипс. Что?!.. Правая рука оказалась скованной панцирными латами. Даже кончиков ногтей не видно. Под лёгким светлым одеялом — саркофаг. Мёртвая туша кита. Странный люля-кебаб. Замороженный, закрученный, забетонированный в белый неподвижный короб. Ни пальцев, ни запястья, ни локтя. Пружинистые фиксаторы, железные скрепы и непробиваемый снежный наст. Ему нужна ручка, — подумал Дэвид, — поставить автограф на ледяной броне. Он броненосец. Бро-оне-зало-жник. Внесите выкуп. Что-то не так. Темнота пришла и сказала: скоро носилки. Ты поскользнулся на поле. Лежи. * — Пиздец, — глухо резюмировал Дэвид, когда достаточно оклемался. Лучше бы он стоял столбом, а не прыгал в сторону гигантского пресса. Он молодец, герой, спас человека, но… лучше бы оказался обычным парнем, растерявшимся и медленным. Главное, медленным. Он смотрел на рентгеновский снимок своей изуродованной руки. На нее саму пока не мог — захороненную в толстом непроницаемом гипсовом коробе. Ему переломало все косточки. Он даже не хотел знать их названий, лучезапястные они или полулунные, трубчатые или фаланговые… Какая разница, если все перемолоты в крошево, раздавлены катком, расколоты глиняными черепками?! Вот какая?! Ничего, вы восстановитесь, Дэвид. Но, конечно, потребуется много терпения, времени и денег. Два из трёх условий были для Шарифа мукой. Как в задачке про козу. * — Какую козу? — не понял Хью. — Есть такая головоломка. Лодка, река, на берегу три несочетаемых объекта. Коза. Волк. Кочан капусты. Как перевезти всех так, чтобы никто никого не сожрал. Ненавидел эту задачу. Хью задумчиво облокотился на высокий край больничной кровати. — Ты всерьёз сейчас думаешь о школьном тесте на логику? Дэвид пожал плечами: одним резко и сильно, другим ме-е-едленно, как расшатанной подвеской. Ну да. А что ещё констатация — от врачей — неизлечимых последствий острой травмы напоминает? И что ещё ему остаётся? Ну не в истерике же биться; моя рука размозжена, раздроблена, суставы, связки, кости! Речь идёт не о паре недель восстановления!.. Что теперь делать Дэвиду, однорукому и беспомощному? Только шутить про капусту и волка. Река времени такая широкая… — Ты герой, — у Хью стало непривычное, странное для него выражение лица. — Про тебя все говорят, столько пишут. Ты читал газеты? — Нахрена. — Ты спас человека. Если бы не твоя реакция, он бы погиб, и страшной смертью. … стадион ревёт в едином порыве: бо-о-о-ол! Трибуны в экстазе, комментатор захлёбывается восторгом!.. Но что такое? Спасший команду игрок выведен из строя! Походу, нужна помощь! Он лежит и не двигается! Не встаёт! Кажется, дело серьёзное, господа и дамы! Носилки уже на поле! Как же без него будет команда?! Какой теперь на табло станет счет?! — Не думаю, что я герой, — неохотно цедит Дэвид. — Мне кажется, что я идиот. И козёл. — Что? — У меня есть капуста — много зелёненьких, а толку. Волк уже вцепился в мою ляжку. Травоядное я, Хью! Травма меня сожрёт! — Что за упаднические настроения, мой друг. Нужны лишь время и терпение. — Уж кто бы говорил, — Дэвид отворачивается. Хью молчит. Удар в него верный, прицельный. Сколько лет прошло после злополучной лыжной трассы, несчастного случая на склоне роковой горы, переломавшей, уничтожившей его ногу? Время течёт, и нельзя войти дважды в одну и ту же реку. * — Ты что, будешь обо мне заботиться? — Дэвида изумила настойчивость Хью. Он не забил на Дэвида болт социальной, ничего не значащей вежливости, а принёс в палату кофе, шоколад и заряженный планшет. — Без работы ты сойдёшь с ума, — Хью разложил на больничной подставке своеобразный пасьянс. — Уже сходишь, как мне кажется. Это похоже на малодушие, Дэвид. Ты ещё в интервью ляпни, что сожалеешь о своем героизме. А ведь на данный момент акции «Шариф Индастриз» взлетели до небес. — Сплошной восторг. — Язви-язви. Мы наблюдаем момент славы. Производитель бездушных имплантов оказался необыкновенно мужественным человеком. Стриги купоны, или как у вас говорят? — Цинизма в тебе не убыло, я смотрю. — В нашем бизнесе — романтики погибают первыми. Шариф неохотно потянулся к планшету левой рукой. Единственной способной на действие на долгие, до-олгие месяцы отныне. * Работа помогла. Дэвид не снимал планшет с розетки ни днём ни ночью. Нетерпеливо закидывал в себя лазаретную еду, и снова ресницы и щёки становились пепельно-серыми из-за озаряющего их света активированного экрана. В часы посещения Хью садился рядом на стул, со вздохом облегчения вытянув ногу, и присоединялся, раскрыв, как округлую ракушку, свой ноутбук. Костыль корявым корнем касался белого стылого края кровати. Дэвид говорил Хью «спасибо». И врачам. И психологу. Он действительно взбодрился и чувствовал себя намного лучше. Без пессимистичных настроений. Разве что перед рассветом развозило, разъедало. … зачем он рванул наперерез? Затормозил бы — и не валялся сейчас, изувеченный, на больничном одеяле. … разве стоит его рука жизни какого-то стажёра?! Тот для человечества — тьфу! А Дэвид — важен. Капитан флагмана по производству аугментаций, крейсера научных изысканий, танкера для улучшения качества жизни миллионов инвалидов. … тот парнишка так пронзительно и беззащитно вскрикнул: «Мама!» перед гигантским прессом… … в моей компании, на моём заводе, на моём конвейере, — размышлял Дэвид, и мысли казались червями, изъедающими изнутри череп словно хрустящее яблоко. — И мой рабочий подставил под сомнение всё, что я сделал! Несчастный случай на производстве «Шариф Индастриз»! Немыслимо! Да чтоб его раздавило нахрен, говнюка!.. … было проведено скрупулёзное расследование, по итогам — сотрудник нарушил технику безопасности. Всё было сделано правильно с твоей стороны; инструктаж, спецодежда, жёсткие правила. Но тот парнишка — вчерашний стажёр, первый день после практики… Твоей вины нет. Только его. Распиздяя. … ты покалечил руку из-за распиздяя. … ты в больнице, а он здоровый. … выйду отсюда и убью его. За окном светлело небо, бледно-розовое и тихое, съедало гаснущие звёзды. … а кто тебя просил геройствовать? Да, кто?! Я не герой! Надо было стоять! … и ничего не делать, — копошились черви в черепе, обгладывая кору полушарий до неровного яблочного огрызка. Конечно! Это его вина и только! Разница между ценностью его жизни и моей очевидна! … если бы чемпион пропустил мяч, мироздание бы не рухнуло. Все мы люди, неидеальны. Дэвид тёр воспалённые глаза костяшкой пальца. Левого, блядь. Перед рассветом горечь и ненависть сжигали его дотла. * — Дэвид? — Хью, как ты не потерял себя? Знаю, вопрос странный, но… Когда ты понял, что ногу не восстановить, как ты решил, что нужны крылья для Икара? Как ты… дерьмо, не знаю, как сказать. — Да, я тоже не понимаю твои словесные порывы. — Да, да… Я… Чёрт. Я думал, как легко и просто, и… естественно нести свет и свободу людям, когда у тебя всё нормально. Ты здоров, ты цел и… исправен. Весь. Нет проблем. Вот и несёшь беспроблемный мир остальным. Хоть немного понятно? — Не совсем, но я слушаю. — А потом всё ломается… внутри тебя. И гниль, болото. Трясина, паутина, тина. Это… это… засасывает, знаешь. — Допустим, знаю. — Как ты нашёл силы в себе держать свет, а не тьму? Какой у тебя был маяк? Делать крылья вопреки всему, а не бросать нахрен ни чертову конструкцию из говна, палок и перьев, ни камни в тех, для кого твой труд, усилия… ничего не значат? У меня временами совсем не чемпионское настроение, скажем так. — А, вот оно что. Это нелегко, Дэвид. Я… тоже не герой, наверное. Я никогда раньше не говорил тебе свою настоящую правду, только — красивую. Но иначе бы ты не понял, мне так казалось. — Ты изобретаешь охуенные импланты и мастеришь крылья для того, чтобы сбежать самому? — Бинго, как у вас говорят. Альтруизм не моя натура, друг мой. Всё, что я делаю, это в первую очередь для меня. Эгоистично, эгоцентрично, можешь поддержать синонимический ряд. Я никогда не хотел помогать людям, попавшим в такую же беду. Я… я хочу вытащить с ледника себя. Хью помолчал, глядя перед собой в тёмную рябь времени. — Того, кем я был. Кем я мог стать. Без… без травмы и костыля. На самом деле я понял немощность и увечность других, только когда сам стал подобным… калекой. Если бы кто-то другой придумал импланты и способ обойти «эффект Дэрроу»... Я не хотел быть Дедалом, Дэвид, я каждый день хочу проснуться Икаром, которому принесли на блюдечке чудесные крылья свободы, и он взмыл к солнцу. Ничего не строить, ничего не штурмовать, ни о чём не беспокоиться. Просто получить всё готовое. И… балдеть. Дэвид невольно улыбнулся. — Но к сожалению, — Хью развёл руками, — столь необыкновенных умников нет. Я один такой. И значит, я сделаю. И кроме героев, мифы полны чудовищ. Мы плывём между Сциллой и Харибдой каждый день. Мы капитаны. Я, ты. А остальным… лей в уши мёд и залепляй воском, чтобы не слышали скрежета наших душ. Он наклонился и осторожно, почти ласково погладил сухой жёсткий панцирь на Дэвиде, сковавший правую руку. — Я рад, что наконец могу тебе открыться полностью. — Думаешь, я бы не понял? — Вряд ли. Раньше — вряд ли. Тесей забыл поменять чёрные паруса на белые, потому что в нём было слишком много радости. * — Чёрт. Шариф прижал пояс брюк к животу, зафиксировал правым локтем ширинку, чтобы пружинила от натяжения. Потянул бегунок вверх, сводя зубчатые края молнии, — пальцами левой. Застёжка замка не поддавалась. Скосилась, застряла на невидимых траншеях складок. — Да твою мать, — процедил Дэвид сквозь зубы. — Ну давай! Жить одноруким оказалось ожидаемо непросто. Но, блядь, он и не предполагал, что настолько тяжело! Банальнейшие бытовые вещи — не сделать! Застегнуть штаны! Затянуть ремень! Открыть упаковку без труда! Чёрт возьми, в туалете не задумываясь отмотать бумагу из рулона! Даже пожаловаться некому на такую чушь! Людей не интересуют унитазные элементы! Негероические, некрасивые, ах, уберите из кадра!.. Ни в душе налить в ладонь шампунь. Надо изощряться с бутылочкой, класть на колено, давить, сжимать, наклонять… а потом, отчаявшись, просто трясти пластиковым горлышком над мокрой башкой, чтобы прыснуло. Ни почистить зубы без отдельной церемонии. Намочить зубную щётку и положить на край раковины. Прижав бесполезной клешнёй к груди тюбик пасты, открутить здоровой рукой крышечку. Потом выдавить на щетину кривую мятную загогулину. Снова обнять локтем тюбик, закрутить колпачок обратно, отложить в сторону. Потом взять, наконец, щётку. Целая цепочка последовательных вдумчивых действий, которые приводят в бешенство из-за вопиющей беспомощности. Разбить яйцо на завтрак в сковороду — проблема. Намазать густой джем на сэндвич — проблема. Вывернуть носки с изнанки — и то хренова проблема!!! Всех убить, всё уничтожить! Поставить подпись на бумаге — отдельный квест. Лист едет, ручка скачет, вместо букв — ломаные зигзаги. Набрать на телефоне сообщение — занимает теперь долгие минуты вместо считанных секунд. И постоянно заёбываешься на мелочах и устаёшь, и нечеловечески от них изматываешься. Потому что, мать вашу, всё, буквально всё требует в этом мире нормальности! Даже минералку открыть — не в один миг. Сначала сесть — обязательно. Зажать бутылку — между колен. Не подмышкой — иначе пузыристой пеной зальёт неаккуратно рубашку! И только тогда — отвинтить единственной рабочей рукой чёртову крышечку. … чемпион стал медленной застревающей черепахой. Океан ограничений. Крохи прежней свободной жизни. Пиздец, от которого сначала бесишься, а потом постепенно начинаешь привыкать и, сжав зубы, приноравливаешься, потому что… ... деваться от него некуда. Только принять и приспособиться под несвободу. * Дэвид меняет всю обувь на новую, на липучках. Одежда — без пуговиц, свитера и майки. Брюки — без молний, только тугая резинка. Зажигалки — автоматические, в одно нажатие пальцем. Сигареты — при покупке на кассе сразу распакуйте от ебучего целлофана! Конфеты — единовременно и принудительно «раздеты» догола и ссыпаны в пакетик. Шампунь — из бутылочки перелит в сенсорный подвесной дозатор. На работу — вставать на час раньше, чтобы медленно, вдумчиво, последовательно собраться. На компьютере — голосовой помощник, и сочетание комбинаций на клавиатуре — назубок, чтобы не долбаться с непривычной мышкой для левши и текстовым набором. Бритва — электрическая, беззубая и безопасная; лицо — без фигурной бородки, абсолютно чистое, злое и скуластое. Чай — только в бумажных пакетиках, с ниточкой через край чашки. Кофе — ложку гранул в кружку, а чуть позже варит эспрессо купленный наспех автомат. Никакого прежнего любовного медитативного ожидания над туркой. Все привычки переделаны, перекручены. Непрекращающийся пиздец из мелочей. Дэвид всё больше уважает Хью. Он не чувствует себя ни Икаром, ни Дедалом. Он разъярённый Минотавр, запертый в каменном лабиринте. Чадящий свет факелов и кипящий неостывающий гнев. Как взлететь?.. * Он потратил год, целый год, пятьдесят две недели, триста шестьдесят пять дней, почти девять тысяч мучительных часов на какую-то херню. То есть, на свою руку. Правую, изломанную. Он сначала очень в нее верил. И когда лежала замурованной в белом коробе гипса. И когда сняли с пальцев, запястья, фаланг и предплечья фиксаторы, железные петли и последние спицы. Старался. Не сдавался. А прогресса не было. Волк, козёл и капуста. И глубокая река времени. Бездонные буруны, бездарные усилия. А бывший здоровый человек остаётся обломком человека. И плывёт, выжив, дальше искромсанной деревяшкой, щепкой от прежнего целого мощного корабля, рассекавшего волны. Нет свободы, и паруса день за днём — чёрные. Как жить, как быть, как — смириться? Постоянно говорят, убеждают, талдычат — скоро наступят и согласие с новым собой, и тихая кротость перед вечной бедой. Чушь собачья! Невозможно! Все слова утешения и мотивации — бесполезные наклейки, цветная мишура на железный занавес, который с лязгом отсекает от нормальной жизни, привычек, от себя — прежнего! Люди признают увечье своим — от безысходности. Это не мир в душе, а вынужденное перемирие. Вот и вся правда. Был бы хоть шанс на иное — то забыли бы тогда благодарности Богу за посланное испытание. И Он бы нахрен пошёл с поиском кротости и света, и альтернативной насильственной цели в душе! — если бы человек мог стать снова здоровым, без увечья. Настоящим, изначальным. Инвалидность — это недобровольное наказание. Наверное, маленьким детям, пойманным в капкан ограничений, легче. Они не знают иного мира, кроме перекошенного. Но тем, кого обрубили до корней уже взрослыми, — не-вы-но-си-мо. Невыносимо! И смирение наступает только потому, что в огне сгорело уже остальное. Всё прежнее, весь ты. Из пепла не феникс, а обугленная коряга. Вот и вся чёртова правда. … заливай им в уши мёд, залепляй воском… Всё верно. Пока не попался, не оказался в плену, сострадание к тому, кто в ловушке, несопоставимо со страданием того, кто оказался в ней навсегда. * Через год он принял решение. Пока Хью работал над «тарзанкой», Дэвид сосредоточился в своей компании на нормальных, рабочих, человеческих руках. Никакой полуавтоматической бионики и перезарядки протеза в самый неподходящий момент. Никаких скромных успехов; смотрите, эти железные пальчики после долгих тренировок научились нести яйцо, не расхуярив скорлупу, и завязывать шнурки на ботинках, ну не прогресс ли?.. Нет! Человек создан для достижений, своей мечты и её реализации. Никаких вымученных преодолений, шипов терновника и ограничений. Человек — не тварь дрожащая, ползающая в грязи. Он крылат, могуч и сильнее навязанных ему испытаний. Запихни Себя во чрево кита, дорогой Бог, вместо Иова. Капитан Ахав сраный, Моби Дик недоделанный! Человек — свободен и равен с небесами. И никакой огонь обиженного божества не опалит его руки, его дерзания, его надежду, целеустремленность и ярость! Дэвид Шариф никогда не был праведно верующим по канонам религии. Но теперь он стал еретиком, грешником и открытым мятежником. Прислужником Дьявола, — клеймил ненавистью в своих идеологических агитках зарождающийся «Фронт Человечества». Дэвид усмехался. Его вера жила в нём крепко, проходя ежедневные испытания. * Он — принял решение. Пусть ему ампутируют руку. Этот бесполезный довесок, эту чёрную обугленную ветвь, эту херню, которая отравляет его тело и его разум. Так невозможно жить. Примиряться с ней, обихаживать, постоянно оглядываться и бережно пристраивать обгорелый сучок. То, что мертво, — не должно заживо гнить. Как бы ни настаивали со стороны. Он потерял часть своего здорового тела в день злосчастного случая, он старался привести сохранившийся рудимент в норму многие месяцы, потратив кучу бабла и терпения. Он чётко осознаёт, чего сейчас хочет. Похоронить мёртвое, идти дальше живым. Пять психологов бились об его башку, как о неприступный бруствер. Не все скопом, конечно, по очереди, передавая друг другу обозлённого, настырного, упорного пациента как по конвейерному этапу. Когда-нибудь, думает Дэвид, станет нормальным — не терпеть неизбежное, а менять себя к лучшему. Сейчас только начало, столько ограничений и запретов, столько страха перед неведомым. Но он проложит брод через тёмные воды времени. … рывок, прыжок, и стадион ликует, трибуны в экстазе! Потому что он чемпион, даже оказавшись под сокрушающим ударом!.. В голове давно нет червей, демонов, всё чётко и ясно. Нет, не легко, по-прежнему трудно — но Дэвид теперь точно знает. В день катастрофы в злосчастном цехе он и не смог бы иначе. И никогда не сможет — закрыть глаза и сделать вид: чужая беда его не касается. Рывок, на взлёт! Выдрать из-под пресса, дать шанс! Поймать мяч, пронести факел! Самое тёмное время — перед рассветом. А потом — солнце, самая близкая и первая звезда из остальных над поднявшим голову человеком. Люди — не черви, каждый — крылатый. И неловкий стажёр у конвейера, и амбициозный бизнесмен, спустившийся в цех. Все имеют право. Никто не должен быть вторым сортом. Ни кто уже родился с увечьем, ни кто позже получил ограничения. Люди — свободны. * Я хочу, чтобы мне ампутировали правую руку. Да, спокойно выступил перед комиссией Дэвид. Именно это хочу. Я не идиот. Я не сбежал из психушки. Вот мои пять экспертиз от пяти психотрахеров мозга. Это моя воля и моё осознанное желание. Я трезво оцениваю своё положение. Да. Уверен. Какой дальше план? Поставлю приращение. Оно самое, протез правой руки. Не бионический, зачем? Мой завод, моё производство, мой фирменный личный подход к индивидуальности и качеству. Новая рука будет — рабочая, умелая, дееспособная. Без ограничений, без инвалидности. Что значит «неприемлемо»? Почему «подумайте снова»? Это моё тело, мой выбор и решение. Я хочу аугментацию. Или мне лучше оставаться калекой на всю жизнь, а, господа? Больше года назад я попал под гигантский пресс, руку собирали по фрагментам, как пазл, всё в моей медицинской карточке прозрачно. Группа ограниченной мобильности второй степени, бессрочная. Консилиумы, экспертизы, заключения врачей, все мытарства и справки тут. Я хочу перестать быть инвалидом. Поменять статус социальный, физического состояния, дееспособности… Что значит «нельзя»? Почему «невозможно»? Кто сказал? Кто, блядь, установил очередную дискриминацию?! Да, я хорошо подумал. Нет, не пью. Нет, не принимаю. Почему я должен предоставлять анализы крови? Нахера мне психиатр?! Ладно, давайте сюда психиатра. Я трезв, в здравом уме, не на крэке. Я взрослый и дееспособный человек. Точнее, хочу стать дееспособным на деле, а не только по документам. Жить нормально, делать себе кофе так, как привык и люблю, без длинной цепочки тщательно выверенных ухищрений. Не мучиться с почти нерабочей рукой — разве не это цель медицины? Или человек, попавший в капкан, и должен в нём оставаться? А, господа? Мне не нужна безбарьерная среда. Мне не нужны программы по адаптации. Я имею право по Конституции на то, как устраивать свою жизнь. Свобода и воля. Всё. Моя свобода и моя воля. Почему я должен доказывать, что не болен? Почему должен доказывать, что здоров? После операции рука не восстановилась. Дурацкие прогнозы, обещания, диагнозы, надежды! Сколько ресурсов вложено в реабилитацию. Сколько душевных и физических сил. Не передать. И что? Результат нулевой. Вы смотрите на мой погибший отросток. Да, я имею право его так называть. Моё тело, моё право. Вы на него просто таращитесь, а я с ним — живу. Когда вы станете людьми с ограниченными возможностями и нуждой в инклюзивности, тогда поймёте. А вы станете, господа, человеческий организм несовершенен. Нет, я не буду говорить вежливые слова. Вот моя рука. Бывшая рука. Её подобие. Как она меня затрахала, сил нет. Она нерабочая, и шансов на улучшение тоже нет. Просто прилеплена к моему плечу. Чтобы я не расслаблялся. Болит, когда ей вздумается, а это значит — всегда. На любой чих, на любой пук, любое колебание погоды. В ней переломов и разрывов больше, чем металлов в таблице Менделеева! А чёртова спастика, когда внезапные судороги начинают крутить танцы?! Рассказать?! Да пофиг, что вы знаете определение! Для вас оно лишь слово в моей карточке, а не бытовуха, ха. Я даже не начинал дерзить. Я лаконично описываю, какое счастье жить «условно здоровым». Суставы вот тут и тут, и тут не работают, всё, что рука может — лишь тупо сгибаться, вот достижение, да? Команд от мозга не слышит, рецепторы убиты, не реагируют, сколько раз я обжигался и рвал связки, потому что сигналов ноль, глухо! Всё ещё нормально, по-вашему? Это жизнь? Я чемпион? В паралимпийских соревнованиях, разве что… На черта она мне. На хрена тремор, конвульсии, боль и тряпичные суставы? Я хочу поставить себе механизм — да, именно. Мой крылатый имплант. Чёткий, без сбоев, без унижающей беспомощности. Почему я должен терпеть то, что могу исправить? Почему я должен смиряться с тем, что делает меня несчастным, зависимым, несамостоятельным?! Вы здесь целой комиссией определяете степень инвалидности, распределяете несчастных в очередь на субсидии... А мне — не даёте выйти прочь, запрещаете модификацию! Потому что у меня целая рука, а не ампутация! Вот если бы была по плечо или хотя бы до локтя, то тогда другой разговор! Установка импланта по медицинским показаниям, из-за частичной утраты конечности. А так — мои потребности для закона чепуха, блажь? Почему я не могу себе помочь? Почему я должен об этом просить? Вы не выпускаете людей из ловушки, вы удерживаете в ней! Суки. Да, не ослышались. Повторить? * — Тебя поняли? — спросил весело Хью. Веселье показалось каким-то надрывным. — Не сразу, — сдержанно откликнулся Дэвид. — Пришлось поспорить. — И как? — Они проиграли. Хью помедлил в телефонной трубке. Бледные звёзды заглядывали в окно. — Знаешь, Дэвид, я всегда говорю, что я — выиграл. А ты — что кто-то тебе проиграл. Есть какая-то неуловимая разница, но я не могу понять, в чём. — Как по мне, никакой. Судя по лёгким звукам в мембране, Хью налил себе в чашечку чай. — И когда ты станешь здоровым? Зная тебя, чувствую, что уже завтра. — Сегодня, — широко улыбнулся Шариф. — Учитывай разницу часовых поясов между Детройтом и Лондоном. Я пришлю после операции тебе фото моей новой ручки. — Поздравляю, Дэвид. — Спасибо, Хью. Ты невероятно поддерживал меня в период болезни. Как никто. — Надеюсь, ничего не изменится, когда ты станешь аугом. — А должно, не понял? — Время подобно реке, друг мой. И имя ей Лета. — Я ещё сфоткаю тебе мою отрезанную клешню на поддончике, хочешь? И ты будешь её присылать напоминанием, как только я зарвусь. — Я даже не сомневаюсь, что зарвёшься. — Хью негромко засмеялся. — Сцилла и Харибда всегда с нами, Дэвид. Шариф взволнованно прошёлся по комнате. Его потряхивало от предвкушения и принятого решения. — Ну, у нас всегда есть маяки. Для меня это ты. Дедал, которые делает крылья для побега. У Хью чуть осип голос — будто не ожидал искреннего и горячего признания. — Спасибо, друг мой. Быть может, я и не зря стараюсь. — Конечно не зря! Ты же!.. — Я знаю, — улыбнулся Хью. — За этот год мы стали очень близки, и на секунду я испугался, что теперь… — Что — «теперь»? — Глупости, Дэвид. Ты победил своих демонов, и я укрою своих. — Урою, Хью, у нас так говорят. Угондошить и закопать к чёртовой матери! — Да… Спокойной ночи, Икар. Я рад за тебя. Дэвид отнял трубку от лица, неудержимо улыбаясь. За окнами поднимался неумолимой золотой лавой рассвет.