ему в веках достался странный жребий

У Кадзухи, как настоящего аристократа, изящные руки. Длинные, тонкие пальцы — ровные, прямые, с аккуратными полумесяцами ногтей. Под ними, однако, грязь: хоть и ухоженные, эти руки принадлежат страннику, искусно обращающемуся с оружием. Из-за этого ломаются не только ногти; вся его ладонь, если приглядеться, покрыта шероховатыми неровностями мозолей. Иногда приходится сражаться, и сражения, как это ни печально, имеют свойство затягиваться. Иногда настигает буря; суровая, тёмная, смертоносная, она раскачивает корабль, и он хватается за солёные канаты, чтобы не упасть за борт, пока отдаёт приказания, полученные от Бэй Доу. Голос срывается в попытке перекричать бурю, и Кадзуха, закусив губу, перехватывается покрепче, бросаясь в самую гущу бушующей стихии. Его руки — руки аристократа, но, как только он оставил своё родовое гнездо, они стали руками воина. Бледная кожа покрывается загаром, когда он, закатав рукава, выходит на борт Алькора в полдень. Его влечёт морской простор и синева неба, укутанного облаками. Он чувствует в них что-то родное, когда в детской попытке протягивается всем телом за борт, ловя солнечные зайчики на пенистых гребешках. Его руки впитывают брызги: чистые, незамутнённые, они ласкают ладони, случайно — касаются терпкими поцелуями запястий, облюбовывая острую косточку. Кадзуха смеётся: открытое море холодное, глубокое и неприветливое, но вода кажется обжигающе тёплой. Соль застывает мгновенно, стягивает кожу, а ветер — тот самый, который имеет свойство приносить дурные вести — обдувает их резким порывом, заодно растрёпывая и волосы. Конечно, его руки уже совсем не нежные — руки молодого мужчины, выбравшего вечный путь странствий, не могли быть нежными и мягкими. Он рассматривает их в неясном свете сгоревшей свечи: воска в грубо выкованном подсвечнике столько, что фитиль еле теплится среди бледно-жёлтых подтёков. Тени ложатся неловкими, обугленными пятнами — будто брызги крови усеивают его подрагивающие ладони. Она, эта чёрная кровь, течёт по резким, глубоким, обветренным линиям. Особенно много её на линии жизни — в насмешку длинной полосой тянется практически до запястья, до тошноты чёткая, выведенная острым заточенным пером умелой рукой. Кадзуха смотрит долго: каждая чёрточка отпечатывается в его сознании, каждая капля теней не остаётся незамеченной. Потом он намыливает ладони дешёвым куском мыла — столь же долго, сколько уделяет времени на их изучение. Думает, глядя в мутную воду ведра, изрезавшую его отражение до неузнаваемости — только красная — опять же, в насмешку — прядь горит кровавым отблеском в мыльной пене: ему нравятся эти руки. Он не Кадзуха-наследник теперь, и в этом есть что-то печальное и иронично жестокое. Кадзуха-путник, ждущий очередной дороги, готовый любую опасность встретить мечом и сердцем, устраивает его куда больше. В конце концов, засыпая под звёздным небом, он ухватывает пугливую мысль за призрачный хвост, он выбрал свой путь, в котором нет места прошлым страхам — и прошлым рукам, изнеженным и оберегаемым старыми служанками. Он один, и никто не сможет осудить его за грубую кожу в мозолях, грязные ногти и по-женски изящные кисти. Ему нравится — и это главное. Только кровь бы с ладоней смыть. === Волосы у него тоже — особенные. Утратившие блеск с первым выходом в море, они иногда пушатся из-за большой влажности серым, замаранным одуванчиком. Ветер — о, этот проклятый ветер, он ненавидит его всей душой — за то, что толкает вперёд, в неизвестность, раздувая паруса, и за то, что возвращает назад — а там, позади, уже всё совсем по-другому, всё новое без намёка на знакомое и родное — безмятежно играется с его прядями. Особенно любит красную — призрачными пальцами поддевает и тянет на себя, от себя, в стороны, вверх. Неприятной болью отдаётся где-то в сердце или в груди — Кадзуха позволяет такие вольности только ветру, потому что раньше, в самом начале пути, рвал пряди сам, давя злые, обжигающие слёзы. Оказывается, невозможно всё время быть сильным. — Ты постоянно смотришь в море, — говорит ему Бэй Доу перед сном. Голос её, хриплый, развязный после выпитого, лучится лаской, обеспокоенностью и интересом. — Что такого ты там увидел? Кадзуха не находит в себе сил соврать. Отводит глаза, блуждая по деревянным стенам, карте с жирными крестами портов, шкафчикам с потрёпанными книгами, потёртому глобусу на выгоревшей ножке, говорит: — Смерть, — и улыбается виновато, желая доброй ночи. Красная прядь — напоминание о прошлых днях, кровь на его руках — нельзя стереть, сколько бы ни пытался. Красная прядь — чувство страха, жестокости, боли, сковывающей его по ночам стальными тисками. Красная прядь — предательство, вину которого он пьёт с командой вечером не чокаясь. Красный — проклятый цвет, поэтому он не трогает прядь, позволяя ей кровоцветом распускаться в грязно-белых волосах, облачается в красное и повязывает красные нити с красной кисточкой на концах, затягивая на шее красный шарф. И, конечно же, окружает себя кленовыми листьями — и тоже в насмешку, но больше — чтобы уверить себя: всё правильно. Красный — проклятый цвет; красный — боль и страдание. Красный — смерть от его руки, будь то разорение захлёбывающегося в своей беспомощности клана или убийство дорогого человека. Кому как не Кадзухе знать, что красный предназначен ему богами, даровавшими такой путь. Но, в конце концов, все дороги ведут в ад — раскалённый до красноты, а Кадзуха взял в привычку приучать себя готовиться заранее. *** У Синь Янь совершенно не женские руки. Крепкие, по-мужски сильные, они уверенно сжимают гриф гитары и бьют по тугим струнам медиатором. Смуглая кожа золотится в лучах заходящего солнца — если концерты, то только на закате, только с полной отдачей, только с огнём восторга в глазах. Ногти, овальные, подстриженные, чтобы не мешались, покрашены в чёрный и чёрными же молниями разрезают воздух с очередным касанием инструмента. Кадзуха засматривается на них совершенно случайно — сначала он видит отблески пламени вокруг неё, и только потом понимает, насколько чистые у нее руки. Ни одна тень не ложится неровностью, ни одна искра не осветляет участки кожи сильнее, чем нужно, и у Кадзухи спирает дыхание от того, насколько нежно пальцы играются с гитарой, несмотря на скрытую силу и упругие мышцы, скрытые рукавами красного наряда. Её зовут Синь Янь — она кричит об этом на всю пристань под сдержанные овации, и ей даже не нужен микрофон, чтобы быть услышанной. Он перекатывает это имя на языке, смакуя вкус горького шоколада и пепла, и задерживается у сцены ненадолго, глядя, как она огненным вихрем собирается после представления, уступая место местной знаменитости — оперной певице. Синь Янь, к его удивлению, не особо популярна и любима — Кадзуха ненамеренно подслушивает разговор в «Народном Выборе» на следующий день и удовлетворённо хмыкает, когда шеф-повар Мао прикрикивает на сплетников. Как оказывается, его дочь, Сян Лин, — лучшая подруга Синь Янь, и на какой-то миг Кадзуха думает: а не попросить ли девушку познакомить их. Надобность отпадает: Синь Янь приходит сама, перекинув за спину чехол от гитары и дорожную сумку. Хвостики её забавно подрагивают при ходьбе, пряди тёмных волос цепляются за шипастые резинки, а брелок на сумке бьёт по шипастому же барабану при каждом шаге. — Бэй Доу! — кричит она с берега, сразу же взбегая по подмосткам на борт. — Бэй Доу, возьмёшь меня в попутчики? Капитанша улыбается ей во все зубы, совершенно не удивлённая внезапной просьбой. Расставив ноги и сложив на груди руки, она кричит в ответ: — Женщина на корабле — к беде, но, к твоему счастью, я не верю в приметы, — и, отсмеявшись, спрашивает уже серьёзно: — Как ты узнала, что мы отправляемся в Фонтейн. — Птичка напела, — озорно подмигивает Синь Янь и идёт прямиком в каюту, как будто бы проделывала такое сотни раз и сейчас повторяет в сотню первый. — Оборвать бы этой курице перья, — бормочет Бэй Доу себе под нос, и тогда Кадзуха спрашивает: — Ты недовольна? — Отнюдь, — капитанша качает головой, — я люблю эту девчонку всей душой — думаю, вы найдете общий язык. Но в этот раз в Фонтейн мы плывём по особому поручению, и об отплытии не должен был знать ни один человек. — Кроме одного, — понимающе хмыкает Кадзуха. — Кроме одной, — поправляет Бэй Доу, грозя в сторону Нефритового Дворца кулаком, — и чёрт бы её побрал, если она думает, что такие фокусы сойдут ей с рук. Сойдут, думает Кадзуха, задумчиво смотря на дверь в каюту капитана, всегда всё сходило, если дело касалось его или Нин Гуан. *** Они дружатся быстро, знакомые от силы минуту, но ощущается это так, словно всю жизнь они искали друг друга. Кадзуха заговаривает первый, говоря о том, как ему понравился недавний концерт. — Я своего рода тоже музыкант, — улыбается он, — правда, немного в другом стиле. Но твоя музыка заставляет верить в чудо. Вдохновляет. — Спасибо! Приятно слышать, что кто-то по достоинству может оценить мой талант, — она смущена, и Кадзуха, не ожидавший такого от бойкой девушки, спешит перевести тему. Горький шоколад и пепел — такой она и оказывается на самом деле. Её руки, так поразившие Кадзуху при первой встрече, умеют держать не только гитару. Синь Янь достаёт тяжёлый двуручный меч и играючи перекатывает его в ладонях, наслаждаясь приятным весом. — Наверное, выглядит немного нелепо, но ни с каким другим оружием у меня не получается достичь взаимопонимания так, как с этим, — смеётся она, ловя восхищённый взгляд. Кадзуха поражён двумя вещами: её силой, сочетающей в себе изящество и грацию воина, и тем, как, управляясь с мечом, её ладони всё ещё сияют чистотой, незапятнанные, широкие, крепкие. — Вовсе не нелепо, — отвечает он, как только вновь обретает способность говорить, — мне кажется, вполне в твоём духе. — Правда? — аккуратные брови приподнимаются в удивлении на долю секунды, прежде чем она говорит: — Тогда сразись со мной. Кадзуха не любит доставать меч без особой нужны. После этого у него долго болят руки: от кончиков пальцев до плеч, они искрятся изнутри тысячами звёзд, немеют, теряя свою подвижность. Но Синь Янь смотрит с игривым вызовом, ресницы её подрагивают в предвкушении, и он думает, что ещё чуть-чуть — и вокруг запылают алые всполохи огня — настолько силён её азарт, настолько горячо её любопытство, настолько она — уже — доверяет ему. — Тогда защищайся, — поднимается он с палубы, привычным жестом кладя ладонь на рукоять меча. — Надеюсь, мы не разгромим корабль. — Надейся, Кадзуха, потому что я не собираюсь тебя щадить. И не надо, мысль звоном стали о сталь звенит в голове, не надо. *** Синь Янь вся красная, приходит ему на ум, когда он очередную ночь проводит на палубе, любуясь россыпью звёзд. Абсолютно вся. Пиро глаз бога багряными лучами светится что в темноте, что днём; красная прядь — но не такая, как у него, нет — сплетена тугой косичкой с шоколадными волосами; красная кофта с раскидистыми, широкими рукавами горит издалека пожаром — так, чтобы было понятно, кто идёт и что несёт с собой. Она вся красная — от макушки до кончиков пальцев стоп — и эта мысль не вяжется с паническим ужасом и страхом. Она — красная, но почему-то мягкая, ласковая, до головокружения яркая. И это не вяжется, совсем не вяжется с тем, что он привык чувствовать, когда смотрел на себя в отражении вод, когда надевал красные одежды, когда окружал себя красным вихрем кленовых листьев. Это было тепло. Неправильно. *** — Ради чего ты живёшь? — спрашивает её Кадзуха, когда жар становится не выносимым и начинает прожигать грудь. Синь Янь отрывается от гитары, которой налаживала струны, и задаёт встречный: — А ты? — Скорее всего, ради того, чтобы узнать мир, — говорит он первое, что приходит в голову. Это не ложь, но и правдой назвать её нельзя точно. Скорее, это мир существует, чтобы испытать его на прочность. — Врёшь, — ловит его Синь Янь. — Вполне вероятно, — кается Кадзуха, поднимая ладони вверх. И сразу же прячет их, стыдясь, что она могла заметить то, что он так тщательно скрывает. — Я сам не до конца уверен, ради чего стоит жить. Пока что меня всё устраивает. — Путешествие без цели, — Синь Янь прикусывает губу, думая о чём-то, а потом восклицает: — Да! Так и есть. Путешествие без конечной точки прибытия — это лишь временный этап. Сейчас, мне кажется, ты живёшь ради того, чтобы познать себя. Учишься доверять себе — своей новой личности — заново, так что пока это то, ради чего ты живёшь. Вот! — она хлопает в ладоши и немного пританцовывает от радостного возбуждения, когда подходит к нему. — Это имеет смысл, — Кадзуха кивает, слегка озадаченный. — Ну, а ты? — Ради музыки, конечно, — Синь Янь ложится на деревянную сцену, закинув руки за голову, и кивает Кадзухе, чтобы тот не медлил и лёг рядом. — Но люди говорят, что жить стоит ради любви. — И ты не согласна? — не сумев подавить любопытство, он поглаживает струны гитары, которую Синь Янь положила между ними. — В какой-то степени они правы, — пожимает она плечами; выглядит это крайне забавно, и Кадзуха улыбается — он вообще стал много улыбаться в последнее время. — Любовь к музыке это ведь точно такая же любовь. Ладно, — поймав скептический взгляд, фыркает возмущённо, — может, немного и отличается, но не сильно ведь? Некоторое время они лежат в тишине; Ли Юэ давно уже спит, дышится легко и свободно; пахнет морем, горьким шоколадом и солнцем, несмотря на прохладный свет звёзд. — Как ты думаешь, — снова начинает Кадзуха, — а какого она цвета? — Любовь? — уточняет она, и, он уверен, глаза её отражают отблески далёких-далёких миров. — Красная. *** Завязывается закономерность. Невидимая поначалу, она, как и чёткие линии теней на ладонях, становится явной совсем внезапно. У Синь Янь непослушные волосы. Обычные, не густые и не тонкие, они всё время норовят выбраться из тугого пучка, залезть в глаза, в уши и в рот. Они семенами одуванчиков пушатся при любом удобном и неудобном случае, и Синь Янь шутливо жалуется за обедом на то, сколько сил забирает уход за ними. — Я трачу часть своего заработка на лак, — размахивая палочками, эмоционально восклицает она. Получается не совсем внятно, так как рот её набит свежесваренным рисом, но Казуха сочувственно кивает, понимая общую суть. — Если я не буду пользоваться лаком, то когда-нибудь они меня задушат. Или я умру от чиха — очень уж они щекотные, — и она грозит кулаком так забавно, что Кадзуха не сдерживает смешок. — От чиха? — переспрашивает тихо, ведь громче — сорвется на безудержный смех. — Я не боюсь щекотки, но мой нос довольно чувствительный к таким вещам. — Вас понял, буду держать подальше от тебя перья, — и спустя мгновение добавляет, хитро щурясь: — и перьевые подушки. Синь Янь возмущённо тыкает в него палочками: — Ты! Кадзуха с готовностью кивает: — Я, — но потом добавляет, трогая себя за мочку уха в задумчивом жесте: — Наверное, я могу попросить Бэй Доу присмотреть что-нибудь в Нетлане или, быть может, в Инадзуме? А, может, и сам поищу средство, которое решит твою проблему. Глаза Синь Янь искрятся неподдельным восторгом и радостью, она вся подбирается, выпрямляя спину и расправляя плечи, в нетерпении сжимая пальцы: — Правда? — не веря, спрашивает и, получив согласный кивок, расслабляется. — Тогда передашь мне при следующей встрече. Где-то через месяц или около того? — Ага, — незамедлительно соглашается Кадзуха, отпивая из кружечки ароматный чай. А потом понимает: вот она, та самая неявная закономерность. Раньше бы не было никакого «ага»: куда и насколько долго занесёт его судьба, не ведал никто, а тем более — он сам, но как-то так получилось, что, где бы он ни был, сердце каждый месяц рвалось в Гавань Ли Юэ. Как и когда оно стало искать в ней пристанище и успокоение — он не знал, но готов был поклясться, что это случилось на закате. На красном-красном закате. *** — Кадзуха, — Синь Янь растягивает его имя, превращая в тягучую сладость, и Кадзуха думает, что это из-за пары бокалов «Полуденной Смерти», которые она разделила с Бэй Доу. Они только вернулись назад, заключив хорошую сделку с торговой гильдией в Инадзуме, и капитанша, воодушевлённая успехом, устроила команде незапланированный фуршет в одном из ресторанчиков рядом с портом. Синь Янь присоединилась к ним случайно: зашла, чтобы забрать оплату хозяина за прошлый вечер, увидела их и тут же подсела к Кадзухе, прижимаясь бедром к его бедру. — Что такое? — даже не стараясь перекричать расшумевшихся матросов, он ободряюще улабается ей, зная, что она с лёгкостью прочитает по губам. — Скажи честно, — Синь Янь наклоняется к нему довольно близко, так, что он может чувствовать её дыхание на своей коже. От этой мысли становится немного душно, он тянет себя за красный ворот и зажмуривает глаза на пару секунд дольше, чем это требуется. Давно он не позволял себе настолько тесного физического контакта. — Кадзуха, ты боишься меня? — С чего ты взяла? — Ты всегда так смотришь, — она отстраняется ненамного, изображая его взгляд, — как будто бы видишь перед собой призрака. — И ты думаешь, я боюсь призраков? — смешок застревает у него в горле. Ну, вот опять: он не был готов к такому разговору, хотя мысленно готовился к чему-то подобному ещё с первой их встречи. — Нет, но, мне кажется, именно такие ассоциации я и вызываю у тебя. Кадзуха вздыхает. Глубокий вдох и выдох помогают освежить голову, но, видимо, не в этот раз. Синь Янь не выглядит расстроенной, но её губы напряжены, тонкой линией сжимаются в невесомой обиде, а крепкие пальцы сжимают кружку сильнее обычного. Она отпивает глоток, морщится недовольно и по-детски жмурится, как ребёнок, выпивший невкусное лекарство. И Кадзуха думает, что всё из-за него, ведь «Полуденная Смерть» приторно сладкая. — В тебе слишком много красного, — решается он, — и если я вижу в тебе призрака, то только призрака прошлого. Синь Янь моргает медленно, пытаясь переварить услышанное. Снова придвигается ближе — опять бедром к бедру, опаляя теплом своего тела — даже сейчас она раскалено алая, как угли в камине. Кадзухе практически физически больно ощущать её так близко. — Почему? — спрашивает она, и Кадзуха рассказывает, опуская глаза на свои руки. — Много причин, — завершает он, — но главное, что я усвоил: красный значит смерть. — Смерть? — Синь Янь обводит пальцем ободок кружки, и её — на этот раз оранжевый — ноготь отражает свет огромной люстры. Кадзуха не может оторвать от него взгляд. — А почему именно это слово? — Не знаю, — не совсем честно отвечает он, пожимая плечами. — Наверное, потому что смерть — это и страх, и боль, и предательство, и вина. А, может, это то, что кровью отпечаталось у меня на руках. Видишь, — протягивает он ей руки ладонями вверх, — столько теней, и все они красные, потому что это не тени вовсе, а отпечаток прошлого. Синь Янь некоторое время молчит. Кадзуха успевает отругать себя за излишнюю откровенность: то же мне, нашел время и место. Когда выпивка льётся рекой, а вокруг шумят весёлые матросы, глупо занимать девушку разговорами о прошлом. Надо было замять эту тему, как он делал миллионы раз до этого, посмеяться, отшутившись, или вовсе перевести разговор. Но Кадзуха знает: с Синь Янь так не получится. Она чувствует, когда он лжёт, чувствует его тревоги, опасения и печаль, чувствует веселье и радость. Она лишь своим присутствием заставляет быть искренним — с собой ли, с ней — да с кем угодно. Ей не хотелось врать. Не получалось. — Красный, — медленно, шёпотом начинает Синь Янь, и шум вокруг стихает, словно по щелчку пальцев, — это огонь в походном костре. Он горячий, можно обжечься, но вместе с тем он согревает — и не только жаром, но и чувством единения — с природой ли, с человеком, не знаю. Но он красный — и это тепло, дающее тебе возможность прожить ещё один день. Красный — это радость от встречи с другом, которого давно не видел; лучи солнца на закате, освещающие сцену; красный — эйфория, смятение чувств, сплетение эмоций в что-то несвязное, но большое, разрывающее восторгом грудь. Красный — стремление к победе, достижение цели, но больше — собственное я, его выражение, облечение в физическую оболочку, — она неторопливо пьёт из кружки, не сводя с него глаз. Кадзуха заворожён тем, как она будто бы светится изнутри. Вера в слова, уверенность, с которой они слетают с её губ, твёрдость, настойчивость, но вместе с тем мягкость, тактичность, вкрадчивость — всё это кружило ему голову лучше любого вина. Он, не смея прервать её, ждал. Того самого, что мечтал услышать давно. — Красный, — Синь Янь протягивает руку к его, всё ещё безвольно лежащим на столе, и обводит тени на ладонях, — это воля и смелость. Отвага, честь и достоинство. Красный — это кленовые листья, которые ты закручиваешь в вихрь, которые сопровождают тебя на хаори, которые венчают твою голову короной и усмиряют твою смятённую душу. Красный — это жизнь, а не смерть, Кадзуха. И никогда им не был. Подумай над этим, ладно? Она улыбается ему уголками губ, хотя серьёзность застывает в каждой черточке её лица. Руки она не убирает, продолжая чертить замысловатые линии на бледной мозолистой коже, и Кадзуха ловит себя на мысли, что хочет поймать её и крепко сжать. — Спасибо, — он хочет прокричать это, но получается один короткий выдох. Синь Янь придвигается ещё ближе, гладя его по волосам. Сердце отзывается теплом. *** Проходит около полугода, прежде чем они оказываются на Архипелаге. Синь Янь готовит фиалковые дыни на костре, Паймон притаскивает ей закатник и пару цветков-сахарков, чтобы сдобрить блюдо. Их отпуск только начинается, и на душе впервые царит безмятежность и покой. — Ты великолепно готовишь, — хвалит он Синь Янь по окончании трапезы. — И зачем мы всё это время встречались в ресторанах? Синь Янь треплет его по голове, фыркает, подбоченясь, и идёт мыть посуду, всё такая же красная, словно огонь. — Это разовая акция, — отзывается она, — только на время отдыха. Мои руки созданы лишь для музыкальных струн. Жаль, думает Кадзуха, подавая ей очередную тарелку, я бы хотел хоть раз сжать их в своих ладонях. Вместо этого он говорит: — Я долго размышлял над тем, что ты мне сказала тогда. Она сразу понимает, о чём речь. Берёт его за плечо — какая же восхитительно сильная у неё хватка, отводит в сторону, и, иронично, что разговаривают они опять на маково-красном закате, лучи солнца алой краской растекаются по её смуглой коже. — И как результат? — она прикусывает губу, сжимая пальцы сильнее на его плече, но ему, удивительно, не больно. Он мягко проводит по ним своими, и этот контраст кожи особой нежностью согревает грудь. Синь Янь зажмуривается — впервые с их разговора о концерте она смущается, когда решается отпустить плечо и сжать уже его — мозолистую, слегка загорелую, обветренную ладонь в своей. Кадзуха, колебавшийся до этого, улыбается и без тени сомнения говорит: — Красный — это ты.