Le violette

      Последний день цветения яблони. Красивые молочно-розовые лепестки, переплетаясь с зелёными пятнами листьев, трепещут за окном, тёмные шершавые ветки тянут свои лапы к стёклам и хлещут по выбеленным рамам дворца. В такой почти идеальной тишине можно часами наблюдать за тем, как венчики цветков один за другим теряют лепестки, которые, танцуя свой последний, прощальный вальс, плавно опускаются на пыльную каменную брусчатку. Вихрь крутит эти белые головки на яблоне, отрывая всё больше и больше цветков, скрывая всё больше и больше вымощенной дороги, устилая всю тропу до гранитных лестниц Фонтенбло белоснежных ковром. Сегодня слишком ветрено, не правда ли?       Наполеон закрывает глаза и качает головой. Бедные рыбки! Надо будет сказать, чтобы почистили пруд от этих лепестков, а то несчастные карпы у берегов совсем передохнут. Ах да, нужно напомнить садовнику о своих обязанностях. Как бы яблони потом не начали сохнуть. А так не хочется самому заниматься обрезкой деревьев — есть дела куда поважнее увядших растений в саду. — Сир, к вам… — Бонапарт, не отрывая взгляда от окна, даже не думает оборачиваться на тихий голос Рустама, лишь, слегка морщась, отчего между бровями пролегает несколько складок, строго одёргивает его и спешно перебивает, желая как можно быстрее отделаться от мамелюка: — Я приказал никого к себе не пускать. — Но, Сир… — Рустам, никогда раньше не перечивший Наполеону, неловко улыбается и оглядывается назад, и из чуть приоткрывшейся двери слышится требовательный голос: — Я требую, чтобы он меня принял!       Сердце Наполеона пропустило удар, он вздрогнул. Он знал этот голос. Знал и боялся услышать вновь. — Кто это? — чуть помедлив, сдавленно спрашивает Бонапарт: голос начинает сипеть, во рту стало сухо, и ему приходится облизывать пересохшие губы. Не дожидаясь ответа, он резко оборачивается и, видя неподдельный страх и тревогу на лице Рустама, собирается с силами, и вновь громко переспрашивает, уже зная ответ на свой вопрос: — Я спрашиваю, кто это?!       Рустам растерянно качает головой и уже открывает рот, чтобы ответить, но голос за дверьми опережает его: — Наполеон, это ты?       Наполеон? Ты? Его столько лет никто не называл по имени! Никто не обращался к нему на «ты» с тех пор, как он стал императором. А этот голос! Бонапарт словно слышит просьбу «помоги мне, прошу, помоги!» в этих трёх словах!       Наполеон неосознанно тянется к вороту мундира: дыхание становится прерывистым. Он сдерживается, чтобы не скривиться от неприятного, тошнотворного ощущения в животе и, плотно сжимая губы, надеется, что его не стошнит от того безудержного волнения, которое охватило его, точно маленького мальчишку, не выучившего урок. Бонапарт хмурится, но не более — никто не должен понять, что ему страшно.       Он едва дышит и смотрит себе под ноги, словно ищет в блестящем паркете дыру, в которую можно провалиться. Наполеон опускает руку на грудь и начинает считать.       Тук-тук. Ему хочется убежать отсюда, но ноги всё равно несут его вперёд. Тук-тук. Он закрывает глаза, надеясь, что это всё лишь сон, однако в глубине души ему не хочется просыпаться. Тук-тук. Он пытается обмануть людей вокруг себя, но по итогу в дураках останется он сам. — Бонапарт!       Наполеон открывает глаза и бледнеет: в дверях перед ним стоит взволнованная Жозефина, рядом с которой уже суетится Рустам, пытающийся вежливо её выпроводить. Бонапарт словно сквозь пелену слышит собственный голос — он неловко взмахивает рукой, и Рустам с явным облегчением уходит прочь, оставляя их наедине. В комнате стало тихо, только ветер едва слышно постукивал по оконной раме ветками деревьев. — Здравствуй, Наполеон, — Жозефина лишь улыбается, а Наполеон уже готов упасть перед ней на колени. Однако какое-то липкое, склизкое чувство отвращения к самому себе заставляет его лишь покачнуться, шаркнуть ногой и отвернуться. Он не боится смотреть ей в глаза, он просто не хочет вновь захлебнуться ей, Жозефиной.

***

      Нет, только не как в тот раз! Тогда она бросилась ему в ноги, целовала его колени и в слезах просила простить не только её, но и её детей, и её любовников. Бонапарт уже привык к штыкам монархистов, шрамы от которых испещрили его бёдра, привык к пулям австрийцев, которые назойливо жжужали у него над головой, так и норовя укусить за руки и за ноги, но он не был готов к тому ножу, который ждал его в собственной постели! — Пожалуйста! Прости меня! — Жозефина захлёбывается в своих слезах, а Бонапарт — в горечи. Он держит её за оголённые плечи, чувствует, как её пальцы из последних сил цепляются за брюки, а его ладони подрагивают — он уже готов поднять её с колен, прижать к сердцу и ласкать, ласкать до утра, покрывая всё её тело своими поцелуями! — но взгляд на секунду падает на высокое зеркало в пол, и Наполеон видит там два смазанных силуэта. Он глядит на покрасневшие щёки Жозефины, на её помявшееся платье и на выбившиеся из причёски локоны. Ему жаль её, искренне жаль, но он так не вовремя замечает на своём лице эту глупую, по-детски счастливую улыбку!       Что-то внутри дрогнуло, и Наполеон с отвращением кривится: его одурачили, как маленького ребёнка. Он хуже ручной левретки, которая вновь и вновь с радостью подставляет кровоточащее мясо с боков под новые удары хлыста, ластится к своей госпоже, получая за это новую порцию тычков туфель в морду, радостно скулит, когда её пинают носком грязного сапога под зад, но находя в этом ещё большее наслаждение, позволяет себя обманывать, бить и дурачить ещё больше. Это уже потом он будет жалеть об этой мысли, что промелькнёт в голове, будет упрекать себя за то, что сделает, но когда наступит это «потом»? Завтра? Через неделю? Через год?       Он пожалел в ту же минуту. — Уходи... — его шёпот на секунду теряется в глухих рыданиях, и Наполеон, понимая, что ещё немного, и он сам испугается своих слов, закрывает глаза и кричит во всё горло, пытаясь перекричать своё сердце. — Уходи! Прочь! Прочь! Вон отсюда!       Он едва касается Жозефины, отталкивая её, и она, побледнев, тихо вскрикнув и закатив глаза, уже падает в обморок не столько от смысла его слов, сколько от испуга. Бонапарт страшен — на худощавом покрывшемся красными пятнами лице ещё резче проступают острые скулы, на которые падает кривая тень от подсвечника, разрезая его лицо на лоскуты, сквозь губы в ночном желтоватом свете виден ряд крошащихся от ярости зубов, некрасиво подрагивает от напряжения нижняя челюсть, а глаза!.. Из-под густых чёрных бровей едва виден пугающий блеск — острый, колкий, режущий.       Он хлопает дверью и, прижимаясь к ней похолодевшей спиной, закрывает глаза. Наполеона трясёт от обиды и горького чувства разочарования: в Жозефине, в любви, в себе. Бонапарт закидывает голову наверх, чтобы не задохнуться от ставшего поперёк горла кома, и, запустив пальцы в волосы, беззвучно кричит одними губами: — Прочь! Уходи! Прошу, уходи!       Он гонит её взашей из своего дома, из своих мыслей, из своей жизни. И она уходит, навсегда оставаясь в его воспоминаниях. — Что вам надо? — не оборачиваясь, холодно спрашивает Бонапарт, обращаясь к ней на «вы». Он всё ещё надеется, что она уйдёт, хотя уже готов добровольно подставить грудь под новые удары, желая вспороть старые шрамы. — Я пришла поговорить, — Наполеон слышит, как она делает шаг навстречу, и он едва сдерживается, чтобы не обернуться. Он пытается задержать дыхание, но понимает, что поздно: вся комната наполнена запахом фиалок. «Её любимый цветок!» — эхом отдаётся в голове, и Бонапарт лишь кусает щёку изнутри, лишь бы не улыбнуться старым воспоминаниям. — Не о чем, — Наполеон рубит фразы, потому что боится взболтнуть лишнего и выдать себя с головой. Он чувствует спиной её пристальный взгляд, зная, что она желает, чтобы он обернулся. — Нам не о чем говорить.       Бонапарт замирает. Секунда — и он слышит, как зашелестело платье Жозефины. Боже, нет! Он интуитивно делает шаг в сторону и, прикрываясь спинкой рабочего стула, невольно оборачивается.       Она ничуть не изменилась за все прошедшие года. Жозефина стоит и улыбается, протянув к нему свою руку, желая прикоснуться к Наполеону, но тот смотрит на неё так испуганно и отстранённо, будто перед ним не его бывшая жена, а кто-то другой. Она осторожно опускает ладонь на край стола и, бросая какой-то напряжённый взгляд на пустую чернильницу, стоящую в углу, старается как можно беззаботнее ответить: — Я хотела поговорить с тобой о поведении Гортензии и Эжена. В последнее время я крайне редко получаю от них письма, а о визитах в Мальмезон и говорить не приходится! Мне хотелось бы почаще видеть их у себя. Я знаю, что ты можешь это устроить, и надеюсь, что ты не откажешь мне в этой маленькой просьбе. Я желала бы показать им свой сад, над которым так много работала, — там как раз появился новый сорт роз с такими красивыми и пышными бутонами!       Бонапарт злобно улыбается в душе и довольно кивает головой: он, как никто другой, знает причину беспокойства Жозефины. Он следит за её взглядом и понимает, что попал в самое яблочко — и он, и она помнят, что на месте той засохшей чернильницы в дальнем углу когда-то стоял её небольшой портрет. Наполеон так и не смог избавиться от него — сейчас эта миниатюра лежит на самом дне последнего ящика его рабочего стола. Бонапарт всё обещает себе бросить в камин этот портрет, как последнее напоминание о бывшей жене, но на деле, достав его из-под стопки бумаг, каждый вечер прижимает к сердцу изображение любимой. Потом он упрекает себя в слабости и сентиментальности и с такой силой швыряет портрет, хлопая несчастным ящиком, что стол начинает опасно шататься. Тогда Наполеон обычно вскакивает с места и, разгорячённый, ходит по комнате, передёргивая плечами и проклиная себя за такую детскую доверчивость и беспечность. Но не проходит и часа, как он вновь и вновь целует потрескавшуюся миниатюру и в темноте кабинета шепчет только одно слово: «Жозефина!» — Я ничем не могу помочь в сложившейся ситуации, — Наполеон разводит руками и старается выглядеть как можно более отстранённо: — Принц Евгений занят подготовкой к своей коронации в качестве вице-короля Италии, так что я даже не удивлён, что у него не хватает времени на всякие мелочи. Я думал, что об этом все давно знают, разве не так? Мне и самому письма от него приходят с задержкой. А упрекнуть мадам Бонапарт мне не в чем — Гортензия сама вызвалась помогать брату с этим торжеством. От меня здесь ровным счётом ничего не зависело.       Наполеон за эти несколько лет научился многому, и в первую очередь — профессионально врать. Даже самому себе. Когда Бонапарт возложил на себя корону, то он пообещал себе, что у него никто никогда не отнимет этих двух вещей: семью и власть. Под своей семьёй он всегда понимал не только родных братьев и сестёр, но и Эжена с Гортензией. Наполеон так сильно любит их, так нежно лелеет, что ему не хочется отпускать их от себя ни на минуту, ведь эти дети — единственное приятное напоминание о его прошлой жизни. И, конечно же, Бонапарт всегда становился раздражительным, когда вспоминает, что своё свободное время его пасынок и падчерица проводят не у него, а у родной матери. Он решил забрать у неё всё, что ей дорого, надеясь, что рано или поздно, но он сможет вернуть себе своё сердце. — Наполеон, — Жозефина легко улыбается и вскидывает брови, будто удивляясь тому, что все её проблемы можно решить по щелчку пальцев бывшего мужа, который никак не может в это поверить, — Ты же знаешь, что вечера в Мальмезоне для меня не мелочи! — Нужно уметь расставлять приоритеты, — Бонапарт, всё больше и больше раздражаясь, недовольно фыркает и отмахивается, не желая продолжать этот затянувшийся разговор. Ему самому противно от той мысли, что он запретил Гортензии даже навещать мать, а вся почта Эжена сначала попадает к нему в руки, и лишь затем — адресатам, но он не может перебороть себя и раз и навсегда простить давнюю обиду, — У меня нет времени на эту салонную мишуру. Ситуация на политической арене накаляется — после расторжения Амьенского мира я не могу сидеть сложа руки и смотреть на то, как Англия вновь пытается строить козни у нас за спиной! Переговоры зашли в тупик, я не могу позволить себе отвлекаться на мелочи, ввергнув Францию в новый бесконечный водоворот крови и войн! Все заняты действительно важными делами, а мне порой за весь день не выдастся и минуты, просто чтобы спокойно вздохнуть. Так что я не могу отменить коронацию только из-за вечеров в каком-то загородном доме или нового вида роз в саду!       В зазвеневшей тишине кабинета слышно, как за окном поднимает пыль с дороги сухой, удушливый ветер — из-за горизонта выплывает тяжёлая, отливающая пугающей синевой грозовая туча, которая уже опрокинулась на Париж, затапливая узкие улочки и омывая грязные мостовые. — Вот оно как... — после затянувшегося молчания, Жозефина недовольно качает головой и, поджимая губы, делает шаг навстречу Наполеону. — Говоришь, что занят работой, верно? Я знаю, что ты предан своему делу и заставляешь других работать не менее усердно, но, ответь мне, почему ты решил, что мои дети тоже должны пройти через всё это? Зачем ты впутываешь их в свои политические игры?       Бонапарт молча кривится и отворачивается. В груди Наполеона вспыхивает тупое, сдавленное чувство, давно тлеющий уголёк обиды, который вновь разворошили, который он до этого так старательно пытался затоптать и закопать поглубже в пепел их отношений, вновь грозился разгореться, точно лесной пожар. Бонапарту так не хочется признавать свои слабости перед этой женщиной, что кажется, будь у него выбор — застрелиться или раскаяться, — то он, не долго думая, выбрал бы первое. — Это ведь ты запретил им видеться со мной? Я права? — Жозефина делает ещё шаг вперёд и, всё сильнее и сильнее хмурясь, из-за чего на её лице появляются мелкие некрасивые морщинки, напирает на помрачневшего Наполеона. — А почта? Скажи, почему я не получаю писем от своих же детей? Почему?!       Ветер за окном усиливается, заставляя деревья сгибаться под сильными порывами, небо быстро темнеет, становится душно, и Бонапарт вздрагивает не из-за раздавшегося вдали первого раската грома — его гроза здесь, и она гораздо страшнее, — а из-за резкого хлопка ладони по лакированному дереву и вскрика «Отвечай!».       Губы сами вытягиваются в едва видимую нить, и Наполеон упрямо вскидывает голову, уже не в силах отводить взгляд. «Потому что я презираю тебя, но не могу забыть. Потому что мне до сих пор больно, когда я остаюсь наедине с собой и вспоминаю тебя. В конце концов, потому что я не могу простить тебя за грязную ложь и измены, которые ты принесла в мою жизнь!» — десятки ответов назойливо жужжат в его голове, но Бонапарт, прикусив язык, всё ещё надеется, что Жозефина, не дождавшись его ответа, просто хлопнет дверью и уйдёт. Так будет лучше для них обоих. Или нет. — Но зачем всё это? — кажется, что Жозефине и не нужны ответы на её вопросы — её тревожит что-то другое, что-то более важное, но она сама не знает, что это и как это выразить на словах, — Что ты пытаешься доказать, лишив меня всех радостей жизни? — Ничего, — Жозефина вновь вскидывает брови и делает шаг вперёд, услышав такой хлёсткий и твёрдый ответ сквозь плотно стиснутые зубы, — Мне никому нечего доказывать! — Неужели? — Жозефина нетерпеливо перебивает Наполеона и, недовольно вскидывая руку, вторя гремящей вдали грозе, громко хлопает по столу.       Тишина. Жозефина глубоко вздыхает и, медленно обходя рабочий стол, тихо начинает: — Прошло уже шесть лет с того момента, как мы развелись. Шесть лет, Наполеон! За всё это время ты ни разу меня не навестил, не написал, да что там! — ты ни разу и не подумал обо мне, будто меня, и не было в твоей жизни. — она быстрым движением вскидывает руку, опережая возмутившегося Бонапарта, — Но я не упрекаю тебя за это. К тому же, это прошло, а весь этот разговор не о неосуществившихся беседах и визитах. Ты оставил в моём распоряжении Мальмезон и пансион в три миллиона франков, надеясь, что этого хватит на то, чтобы более не встречаться со мной. Благодаря тебе у меня есть богато обставленный особняк, чудеснейший сад и экзотические животные, резвящиеся там. Но кто же, кроме меня, любуется этой красотой? Ты? Дети? Прислуга? Когда-то Мальмезон был настоящей сказкой, а теперь? Ты запер меня, как птицу в золотой клетке, без единой надежды хоть когда-нибудь из неё выбраться!.. А Эжен и Гортензия? Они остались со своей матерью только по бумагам, а на самом деле я не вижу их неделями! Дети были моим единственным утешением после нашего расставания, а теперь... Я осталась одна в этой каменной тюрьме! Я медленно умираю там, в этих четырёх стенах, умираю от тоски и боли! Если тебе чуждо всё человеческое, если всё в тебе умерло, если у тебя уже нет сердца, то почему я должна страдать по твоей прихоти?! Почему счастье моих детей и меня самой находится в руках такого чёрствого монстра?!       Наполеон не замечает, как его ладонь скользит по краю стола, и он, не оборачиваясь, спиной отступает. Назад, скорее, назад! Он, инстинктивно защищаясь, обступает собственный стол и, пытаясь собрать разрозненные мысли вместе и выбрать из них самые колкие и едкие, лишь плотно сжимает зубы и молчит перед этой разразившейся бурей, боясь, как бы она не захлестнула его и не поглотила в самый неподходящий момент. Бонапарт глотает каждое оскорбление, позволяет открыться и кровоточить старым язвам и ранам, лишь бы молчать, не произносить ни звука. Сейчас он борется не столько со старыми воспоминаниями, сколько с самим собой — только бы не отдаться гневу, не позволить ему руководить собой! — Ты отнял всё, что у меня было: честь, свободу, любовь! — с каждым шагом, с каждым жестом голос начинает подрагивать из-за слёз, заблестевших в глазах Жозефины, — Ты никогда не думал обо мне и моих чувствах. Насколько же надо быть эгоистичным и бессердечным человеком, чтобы позволять себе разрушить жизни других людей! — она делает ещё шаг вперёд, почти натыкаясь на грудь Наполеона, и, уже не выдерживая, из последних сил бросает ему в побледневшее лицо: — Когда мы поженились, ты клялся мне в любви, а на самом деле лишь нагло врал! Тебе нужно было только, чтобы я страдала. Ну что, отныне, ты доволен? Да, я признаю, мне больно, и я устала от этого! Я хочу жить, а не существовать в этом мире! Хоть раз в жизни подумай обо мне. Ведь ты никогда не думал о моих чувствах, так ведь? Ты всегда думал только о своей боли!       Стёкла в Фонтенбло дрожат и звенят, а деревья под окном протяжно стонут и низко кланяются перед разбушевавшейся стихией. Шелест листьев сливается с монотонным стуком капель по крыше, а ослепляющая кривая линия режет глаза, и зловещее громовое «та-да-бум-бум!» через несколько секунд отдаётся глухим эхом в груди. Ветер свирепо бьётся в деревянные рамы, разбивая форточки во всём дворце, и хотя в кабинете Бонапарта тихо, как никогда, но чувствуется, что что-то разбилось внутри оглушающе громко, словно хрустальная вазочка. — О своей боли?.. — невольно срывается с языка Наполеона, и он, сдаваясь, медленно сжимает дрожащие от ярости потные ладони в кулак и презрительно кривит губы. — Ну да, конечно, я эгоист, монстр, чудовище!..       Он опускает руки, уже не противясь накатившей ярости, душащей его, отуманивающей рассудок и бьющейся в его груди и в такт с его сердцем: — Никогда не думал о тебе? Никогда не думал о твоих чувствах?! А ты, ты, une femme insupportable (1), думала ли когда-нибудь о моих чувствах?! О «моей» боли!       Верхняя губа приподнимается вверх, обнажая ряд белых зубов, Наполеон, который всё-таки не выдерживает и обращается к Жозефине на «ты», скалится и рычит, как бешеная собака, которую загнали в угол. Он делает шаг вперёд, едва не наступая на Жозефину, вовремя отступившей назад, и, бессознательно продолжая идти ей навстречу, почти кричит: — Ты сама сказала, что мы развелись шесть лет назад. И все эти шесть лет я не пытался тебе доказать, что я всемогущий правитель, у которого в лакеях императоры и короли, что меня интересует, что обо мне думает последняя пулярка в твоей свите, — нет! я лишь пытался наладить свою жизнь. Ты думаешь, что я хочу только одного — твоих слёз и мучений, не так ли? Тебе и в голову не могла прийти мысль о настоящем сокровище, к которому я стремился с того момента, как мы поженились — я мечтал о семье! — Наполеон нависает над Жозефиной, румянец которой давно исчез с лица, — Я принял Гортензию и Эжена как родных, они стали моими детьми. Кто обеспечил им это богатство? Кто подарил им возможность иметь власть? Кто позволил им быть хоть кем-то, кроме occasionnel des enfants (2), в этом мире?! Я держу их рядом с собой, потому что так я всегда знаю, чем они заняты и кто рядом с ними. Да, я контролирую каждый их шаг, но лишь потому что они мои дети, и я хочу, чтобы они совершали как можно меньше ошибок на своём жизненном пути!       Шквал и ливень, обрушившиеся на Париж, теперь заканчивают свою громовую симфонию здесь, в Фонтенбло. Последние лепестки яблони давно уже плавают в потемневшем пруду, где, лёжа на глубине, на самом дне водоёма, прячась от грозной стихии, покоятся так оберегаемые Бонапартом карпы. Жозефина отступает назад, всё больше и больше ужасаясь то ли Наполеоном, впавшим в неудержимую ярость, то ли накатившим на неё воспоминаниям. — «Никогда не думал обо мне»! «Ты отнял у меня всё, что было мне дорого!» — Бонапарт вскидывает руки, передразнивая голос Жозефины. Хлопок — его ладонь с такой силой опускается на стол, что узорчатые ножки опасно покачиваются. — Не смей мне врать, Жозефина! — его голос срывается на её имени, Наполеон на секунду замирает, будто опомнившись, но это продолжается не более, чем мгновение: — Это ты отравила всю мою жизнь! Я отдал тебе всё, что было у меня в мои двадцать семь, я делил с тобой всё, что имел. Всё, слышишь, всё я бросил к твоим ногам: славу, деньги, свою любовь! Я обожал, боготворил тебя, а что получил взамен? Ты забрала у меня всё, а принесла в мою жизнь только разочарование! Ты ушла из моей жизни, оставив меня ни с чем, разве что с разбитыми мечтами о совместном будущем. Сейчас у меня есть всё и нет ничего — ни за какие богатства в мире нельзя купить ни близких, ни взаимоуважение, ни любовь. Я ни разу не был по-настоящему счастлив за всю свою жизнь, да и никогда уже не буду, а всё потому что из-за тебя я так и не смог построить свою семью!       Жозефина вскрикнула тонким голосом, вжала голову в плечи и тут же прикрыла рот ладонью — Бонапарт, схватив чернильницу со стола, швырнул её в книжный шкаф. Звук разбитого фарфора сливается с громом, и душу Жозефины охватывает ледяной ужас — это всё тот же Наполеон, что и шесть лет назад. Тот же высокий лоб с небольшой чёлкой, на котором пролегли несколько некрасивых складок, почти прямой нос с раздувающимися ноздрями, бесцветные, плотно сжатые губы, то же строгое лицо в холодном свете блеснувшей молнии, которая освещает потрескавшуюся кожу щёк, отбрасывая тень на круги под сверкающими глазами — боже, как же страшен это взгляд! — Мне противна одна мысль о том, что я связал свою судьбу с такой… Женщиной как ты! — теперь уже Жозефина отступает под напором Бонапарта, который, как ей кажется, вот-вот раздавит её одним своим видом, словом, взглядом. Они кружатся вокруг стола, и Наполеон с каждым шагом становится всё уверенней и уверенней, — Сколько грязи и разврата ты внесла в мою жизнь, испортив понятие любви в самом её существе? Когда ты поняла, что такое верность и преданность своему супругу? М? С самого первого дня нашего брака ты показала, что не способна на самопожертвование. И ты ещё упрекаешь меня в том, что я не писал тебе и избегал встреч с тобой, словно трус! Это не я тебе не писал, это ты не отвечала мне на мои письма! Откуда бы они не приходили — Пьемонт, Мантуя, Милан, Александрия, Каир! — ответом мне было только молчание, будто я пишу не любимой супруге, а мертвецу в склепе! — на секунду Бонапарт замирает, словно обдумывая брошенное «любимая супруга», глядя на побледневшее лицо Жозефины. Складки на лбу исчезают, когда он перестаёт хмуриться, и, словно пробуя на вкус давно забытые слова, Наполеон, чувствуя, что весь его гнев превращается в морскую пену, слегка наклоняясь вперёд, уже чуть тише, но так же строго и чётко говорит: — Любимая… Супруга. Да!… Если ты хотела узнать, любил ли я тебя тогда, то это правда. Я сдерживаю своё слово, и тогда я искренне клялся тебе в любви. Да что там! — пора уже раскрыть карты, ты мне до сих пор дорога. Да, именно… — словно убеждая себя в этой мысли, слегка кивает Бонапарт, постепенно успокаиваясь, решив раз и навсегда сбросить с плеч давивший груз невысказанности и душащей его обиды, — Если ты хотела услышать это, то я скажу — я люблю тебя, Жозефина, люблю до сих пор, спустя столько лет. Но я никогда уже не буду счастлив с тобой, и на это есть не одна причина, поэтому, прошу, уходи. Так будет лучше для нас обоих. Это давно решено. Уходи.       В полной тишине слышится прерывистое дыхание Жозефины, которую душат слёзы. Да, пожалуй, именно с этим вопросом она и пришла к нему. Её волновало не столько то, как скоро она сможет увидеть своих детей — Жозефина, как и все остальные высокопоставленные особы, была приглашена на коронацию Эжена в Италии, — сколько то, любит ли её Бонапарт. — О, Наполеон!.. — шепчет Жозефина, сдерживая рыдания и протягивает к нему свою дрожащую ладонь, но он, перехватив её руку, отклоняет голову в сторону и вновь холодно повторяет своё твёрдое «уходи». Какое-то время они стоят молча, только ветки деревьев бьют и царапают окна, нарушая тишину кабинета. — Прошу… — Нет, — Бонапарт старается не смотреть на Жозефину и, отпустив её ладонь, отрешённо вскидывает руку. Он и так сказал слишком многое. Наполеон позволил разворошить этот пепел не ради того, чтобы обжечь руки в горящем огне старых чувств, но ради того, чтобы успокоить свою душу и сбросить с неё тяжкий груз. — Уходи, cию же минуту уходи. Прочь!       Жозефина не заставила себя долго ждать. Она медленно, словно во сне, повернулась и, поправляя полупрозрачную шаль на плечах, сдерживая горькие всхлипы и слёзы, вышла. Дверь за ней хлопнула с такой силой, что в рамах задрожали стёкла. Ветер за окном стал постепенно стихать, гроза обходила дворец стороной, дыхание стало прежним, и только сердце ещё громко стучало и отдавалось эхом в груди. Наполеон вздохнул. Она ушла.       И всё, что у него осталось — воспоминания о жизни, которую он так любил.