Слишком долго

      — Альзур!       Он, и без того взвинченный в последние дни, крепко жмурится, отклонившись назад — одна склянка, стоявшая перед ним на столе, разлетается на осколки, а другая идет крупными трещинами. Стеклом засыпает колени и пол, черное пятно, подозрительно пахнущее гарью, отпечатывается на деревянной поверхности некрасивым, хоть и ровным кругом. В воздухе, где прежде витал призрачный аромат будущего открытия, ныне витает вонь ярости и возмущения с примесью досады. Что самое неприятное — он знает её источник. Этот источник сейчас поднимается по лестницам и орёт на весь Риссберг как девка, которой на базаре кто-то задрал юбку. Альзур прячется на самом верху, крепко-накрепко запирает двери, да толку-то? Лилианна распахнет их одним движением брови вверх, такая уж у неё сила.       — Альзур! — кричит она, и по одному этому воплю он понимает, что случилось нечто действительно из ряда вон выходящее.       Не сказать, что до этого было тихо. Последние годы Альзур живет как на пороховой бочке, если не сказать вулкане — не только потому что его опыты и исследования вызывают вопрос у определенных людей. Есть причины куда более личные, о которых не подозревает никто, кроме ближайшего окружения. Собственно, оно зачастую и является причиной проблем. Альзуру неспокойно. Неспокойно от того, что с каждым днем их с Лилианной точки зрения расходятся все больше и больше, а срок, на который она упархивает в другие миры, становится все длиннее и длиннее. Путешествие для неё как наркотик, и она, как всякий зависимый человек, не желает ни с кем делиться — даже самой малой частью. Сначала она перестала рассказывать ему об очередной ходке, потом совершенно забыла о традиционных прощаниях. Наконец, в один из жарких летних дней она вывалилась в его лабораторию из портала и заявила о том, что им нужен перерыв.       — Перерыв в отношениях, понимаешь? — объясняла она. — Мы пару месяцев должны пожить отдельно.       — У тебя любовник появился? — Альзур в тот момент увлеченно рассматривал через увеличительное стекло дымящиеся останки очередного убитого чудовища. Надо отдать должное, голос у него не дрожал.       — Да нет же! Чем ты слушаешь? Я говорю, что должна уехать отсюда. Или ты уедешь — как пожелаешь.       — Держи карман шире. Может быть, еще посоветуешь, как мне лучше перевезти всю эту ватагу и расселить их по этажам своей маленькой башенки в Мариборе? Не забывай про Тальесина, кстати, ему тоже покои требуются. Нильфгаардец обожает комфорт.       — Значит, я уеду, — фыркает она, скрещивая руки на груди. — Или снова уйду через портал.       Ему приходится оторваться от своего занятия, чтобы поднять на неё взгляд — и Альзур готов поспорить, что Лилианне этот взгляд не нравится.       — Исключено, — спокойно заявляет он. — Мальчики и без того тебя едва помнят, а мы, кажется, договаривались? Ты сказала, что не хочешь сама вводить им мутагены и следить за протеканием мутаций — я предложил хотя бы уделять им немного времени. Сменить род деятельности, выражаясь иначе.       — Побыть их мамочкой.       — Да. Большинство из них были отняты от груди в тот момент, когда и слова-то с трудом выговаривали. Ты могла бы…       — Я и так делаю что могу!       — Ты делаешь недостаточно.       Он не пытался вычислить, в какой момент отношения дали трещину, и давно уже прекратил сваливать вину на её затяжные путешествия. Там, куда она направляется всякий раз, время идет куда медленнее, чем здесь — месяц равен году, а то и больше или меньше. Пока Лилианна отсутствует, он совершенствует мутагены и иногда о ней вспоминает. К слову, все реже с ним происходят моменты, когда склянки летят в стену и лихорадочные мысли скачут по черепной коробке. Нет, он теперь куда спокойнее, чем раньше, воспринимает разлуку.       Насчет перерыва они в тот день больше не беседовали — как будто бы решили все про себя. Лилианна просила у него пару месяцев, но передышка затянулась. Альзур словно бы и не возражает. Он подозревает, что внутри него зреет буря гнева, ревности и печали, смешанных с прочими «прелестями» жизни исследователя и ученого — зреет, однако пока что еще не достигла своего пика. Только поэтому он так пугающе спокоен, только поэтому демонстрирует безразличие. О юных ведьмаках и говорить не приходится — здесь он глухая стена. У них есть Тальесин, есть они сами, в конце концов. Да и насчет «юных» Альзур погорячился — некоторые на пороге совершеннолетия, отращивают щетину и в бане наверняка меряются причинным местом. Умные ребята, при нем сидят молчком, про Лилианну не спрашивают. Зато как она вернется — так во всем Риссберге праздник. Вьются вокруг неё ласковыми щенятами, сколько бы им там ни исполнилось, от мала до велика, просят ласки и сочувствия. Нет-нет, его это совсем не уязвляет, но…       Лилианна врывается в лабораторию, яростно захлопывая за собой дверь. Альзур, уже готовясь к очередной не самой приятной беседе, почти сразу же творит шумоизоляционные чары.       — Ты пришла, — без особой радости говорит он, стирая тряпкой со стола черное пятно. — Как путешествие?       Раньше её возвращение было подобно весне, стремительно теснящей зиму. Альзур готовил любимые лакомства, открывал лучшее вино, дарил ей украшения, сделанные собственными руками. А теперь он больше не делает ни изящных колец, ни легких подвесок. Наборчик ювелира пылится где-то в углу, драгоценные камни он пускает в ход, когда алмазы трескаются в мегаскопе. Честно говоря, он вообще уже ничему не удивляется — он думает, что это конец. Паршивое осознание, скребущее изнутри до крови, но ведь люди сходятся и расходятся, разве это не нормальное явление? Альзуру давно не восемнадцать, чтобы верить в вечную любовь, и все же он… разочарован. С ним уже бывало такое, и не единожды. Это все равно что провалить эксперимент, будучи исполненным всяких надежд. Не сказать, что Лилианна была его экспериментом с самого начала, однако внутри него всегда жила вера в их невозможность существовать отдельно друг от друга. Теперь и эта вера разрушена.       — Ты вообще ими занимаешься? — интересуется гневно Лилианна, отбрасывая волосы за спину.       — Кем? — невинно спрашивает Альзур.       Она смотрит на него так, словно находится в шаге от жестокого убийства. На самом деле Альзур включает дурачка не потому что ему охота поиздеваться, а потому что это сразу же убивает у Лилианны настрой на долгий пролог — и тогда она сразу переходит в сути проблемы.       — Они не воспринимают меня, — вздыхает она. В запыленной одежде, не особо заботясь о чистоте, проходится по лаборатории, чтобы присесть в кресло напротив. — Совершенно не воспринимают. Я слишком долго отсутствовала…       — А я предупреждал, — Альзур пододвигает к себе толстую тетрадь с записями, погружаясь в чтение. Вот так, думает он. Легко и просто, как будто все это меня совсем не интересует.       — Ни о чем ты не предупреждал. Ты говорил, что они только подопытные, и им необязательно что-либо помимо еды, воды и тренировок. Никакого душевного комфорта.       — Ты коверкаешь мои слова. Я сказал, что он необходим, но ты можешь давать его, если того пожелаешь. Ни к чему выдавливать из себя доброту, которой нет. Кроме того, чем её меньше — тем более подготовленными они будут к выходу на большак.       — Это жестоко.       — Если это жестоко — почему ты позволяла себе прыгать между мирами, пока твои мальчики томились здесь в одиночестве?       Этот упрёк колет Лилианну, но еще не настолько, чтобы закатить скандал. Она молчит, поджимая губы. Грудь вздымается чуть тяжелее, чем до этого. Признаться, она очаровательна, даже когда в ярости. Её ореховые глаза, наполненные чем-то, похожим на презрение, все еще заставляют Альзура любоваться.       — Что случилось? — спрашивает он, приподняв бровь.       — Приступ похоти случился, вот что, — выпаливает она. — Твои подопечные ведут себя так, словно никогда женщин живых не видели. Распускают руки. Дикость! Я для них что, лучшая подружка?       Он молчит. Лилианна поджимает губы.       — Тебя это совсем не трогает?       Альзур задерживается взглядом на написанном слове, переваривая полученную информацию. И понимает, что она очень даже трогает его, что на него даже злость накатывает, а следующей волной обрушивается ревность. А еще ему как-то по-детски обидно, что Лилианна первым делом направилась к ним, но не к нему. О чем можно говорить с этими лоботрясами, попрятавшимися по своим кельям? Разве только дело в том, что она заметила холод, исходящий от него в последние их совместные дни, и отправилась к тем, кто всегда рад её видеть. Только не учла того, что для почти взрослых мужиков она, вечно выглядящая на двадцать, лакомый кусочек. Хоть трижды назовись им матерью, это мало что изменит. Через стены Риссберга женщин прошло не так много — и было это давно, еще до создания первого ведьмака. О том, чтобы отпускать их порезвиться в ближайший город, и речи не идет.       — У нас же перерыв в отношениях, — напоминает он как ни в чем не бывало, контролируя себя. — Что я, по-твоему, должен сделать? Набить им всем морды за женщину, которая теперь не считает нужным даже предупреждать меня о своем уходе?       — Не начинай, — Лилианна закатывает глаза.       — Я не начинаю, дорогая, — Альзур откашливается. — Я объясняю тебе суть проблемы. Ты всю их жизнь старалась быть с ними, так скажем, на одной волне. Забывала о субординации, бросала их… К чему теперь ждать какого-то уважения?       — Самого младшего из них я укачивала на руках и стирала блевотину, когда он переедал. Представь, что я теперь должна чувствовать. Это же почти как…       — Успокойся, Лилианна. Ты им не мать, они тебе не сыновья, так что я не вижу проблемы.       По лицу видно, что растеряна. Альзур почти торжествует про себя, захлопывая тетрадь, затем поднимается из-за стола, оставив попытки оттереть оставшийся после маленького взрыва след. Убрать бы осколки, но этим можно заняться позже. Он в фазе амнистии — на особенном этапе, который наступает, когда Лилианна возвращается из своих странствий. Ему хочется простить её, хоть он сам не совсем осознает, за что. За то, что покинула его, не попрощавшись? Пустяки. За то, что ворвалась к нему без приветствия, без прежних поцелуев, объятий и жаркого секса на столе для алхимических работ? Он переживет и такое досадное упущение. За то, что кто-то из юных ведьмачат засунул руку ей под юбку или ухватил за грудь?       Альзур думает, что её возмущение по большей части — вещь напускная. Не так уж она и недовольна, если присмотреться. Думает, небось, что это сможет растопить его сердце. И думает правильно.       — Я рад, что ты вернулась живой и здоровой, — говорит он, улыбаясь уголками губ. — А с детишками разберусь, не переживай.       Детишками Альзур зовет их по привычке и только в их отсутствие. Шутка ли, назвать Арнагада дитем, когда он еще в четырнадцать вымахал так, что стал выглядеть на все двадцать. К тому же, с ним сработала любимая альзурова аксиома — есть примерно семьдесят процентов вероятности, что ребенок с совсем недетскими мускулами станет главным задирой.       — Не слишком усердствуй, — просит она, не отвечая на его улыбку. — Я могу и проглотить это, если… если тебе совсем все равно.       «Совсем все равно» — значит, если он действительно более не рассматривает их двоих как пару в романтическом значении этого слова. Альзур за годы в совершенстве выучил Лилианнин язык.       — Прости меня, — вздыхает он.       — За что? — удивляется она.       — За некоторые вещи, которые были здесь сказаны.       — Это ничего, — Альзур, однако, слышит в её голосе неловкость. — Мы все иногда… ошибаемся, верно?       Он рассеянно кивает, хочет вернуться за стол, но Лилианна делает несколько шажков вперёд и прижимается всем телом со спины. Пахнет дорожной пылью. Этот запах мешается с витающей в воздухе легкой гарью после неудачного эксперимента. Фаза амнистии еще действует, и Альзур ловко сгребает её в охапку — на пару секунд, лишь для того, чтобы расшнуровать и расстегнуть верхние причудливые одежки, притащенные из другой реальности. Болотно-зеленые. Неужто изменила своему любимому изумрудному? Эта мысль пульсирует где-то на задворках сознания, пока он раздевает её.       — Быстрее, — просит она, уже строже и увереннее.       Альзур слушается. Он не беспокоится по поводу того, что она устала, может быть, хочет лечь в кровать или поваляться в кадке с горячей водой. Захотела бы — сделала. А она желает другого — не то очиститься после выходок молодых ведьмаков, не то удовлетворить свою похоть. Сам он больше и не пытается напоминать ей про перерыв.       — Что он… сделал?.. — спрашивает Альзур с судорожным вдохом. На Лилианне ничего, кроме бледно-лиловых чулок и аккуратных сапожек, она на коленях и его член у неё во рту. Крайне неподходящее время для вопросов, но ведь интересно же.       — Кто? — спрашивает она, отстраняясь с тихим хлюпом.       — Ну кто тебя там…       — Мадук. Ничего, просто пощупал.       Лилианна накрывает ладонями груди, демонстрируя ему, как все было. Это зрелище, как ни странно, отзывается у него в паху еще более приятным теплом.       — Так он все-таки потрогал?       — Ммм-хммм.       — И тебе все-таки понравилось? — задает Альзур решающий вопрос, шумно дыша.       Она поднимает на него глазки, не выпуская члена изо рта. Во взгляде ни растерянности, ни поиска судорожных оправданий, только нескрываемое ехидство и голодное возбуждение. Он понимает, что спросил неправильно, но не горюет из-за этого. Если бы и впрямь понравилось, Лилианна бы немного подзадержалась, прежде чем подниматься к нему в лабораторию, а потом еще немного, чтобы уничтожить улики в виде спермы на ягодицах, испачканного платья и смятых простыней (если все это, конечно, происходило в тесной спаленке). Однако она пришла к нему чистенькая, без следа какого-либо предварительного полового акта. Позволяя ей ласкать себя ртом, щекоча головкой её горло, Альзур не чувствует, что этим ртом и горлом кто-то до него уже воспользовался. Он чувствует только несравненное блаженство от того, что она здесь, и только где-то внутри, глубоко, прочно засела мысль, совсем крохотная мыслишка, ничего не стоящая фантазия, эротическая гравюра, если угодно. Гравюра, изображающая, как кто-то занимается с ней любовью кроме него.       Даже когда он подает Лилианне руку, чтобы помочь подняться и усадить на стол, а потом утыкается ей в грудь лицом — и тогда не ощущает ничего подобного. Даже когда она раздвигает стройные ноги и принимает его в себя… На этом моменте Альзур не думает уже ни о чем.

***

      В Риссберге еще холоднее, чем ей запомнилось — особенно если ночуешь в своих, отдельных покоях, отказавшись от вместительных альзуровых палат. Не то чтобы она так глупа, чтобы хвататься за принципы, которые уже не единожды были растоптаны, или за обещания, которые были нарушены… Сегодня ей угодно спать в одиночестве. Если не удастся сомкнуть глаз — так хоть полежать, наблюдая за тем, как лунный луч ползет по комнате, тускнеет, набирает цвет, становясь красноватым, оранжевым, золотистым. Хочется поймать рассвет, вид которого она совершенно забыла в отличие от полусотни других рассветов, которые удалось застать.       Перед её глазами стоит картина этого дня — Эрланд и Арнагад увлеченно тыкают ножом друг другу между пальцами по очереди, сидя у лестницы. Рядом — одна из альзуровых кошек, безымянная и голодная. Они из первой партии, самые старшие и самые жестокие, и игры у них столь же жестоки, но разве это повод не любить? Лилианна — единственная, кому есть до них дело.       — Тебе очень идет длинный волос, — с улыбкой говорит она Эрланду. — Скеллигийская мода?       Тот задумчиво кивает, не прекращая движений рукой. Кажется, он из всех — самый рассудительный и понятливый парень, а оттого, что многое понимает, и обижается порой посильнее других. Если это можно назвать обидой, разумеется, в таком-то возрасте. А может быть, Эрланд привык к её постоянным отлучкам в другие реальности, привык, что её вечно нет рядом, хотя она что-то Альзуру и обещала — трудиться над их моральным состоянием, пока он трудится над физическим. Эрланд видит правду: видит, как она из значимой в их замысле фигуры превращается в блеклую тень. Едва ли ей удастся забыть короткий разговор, состоявшийся в прошлый раз, когда она опять намеревалась улизнуть. Эрланд был тогда мальчишкой.       — Не уходи больше, — просил он, взглядом кошачьих глаз указывая на башню. — Он злится и ему грустно.       Лилианна не нашлась, что ответить, а про себя проклинала всех и вся.       Напрасно она думает, что её отношения с Альзуром никого не касаются — старшие ведьмачата наблюдательны, как кошки, чуют, в какую сторону дует ветер. Детьми они тащат ей охапки ласточкиной травы, ромашки, маргаритки — словом, все ценное и красивое, что находят. Утешают после ссоры. Будто бы в благодарность за это, она берёт кого-то из них в теплую постель, чаще всего по очереди, а иногда они сами тянут соломинки. Интересно, что даже спят по-разному: Эрланд и Арнагад отодвигаются чуть не на самый край, Ивар сворачивается клубком и не кладет голову на подушку, Мадук… Один Мадук, первенец, не боится обнимать её. В ответ на осторожные расспросы Лилианны, остальные только жмут плечами, мол, мерзлявый, что с него возьмешь? Она верит, потому что на тот момент ему исполнилось всего одиннадцать и никакого влечения тут быть не могло.       Лилианне не нравится произносить это вслух, но в мыслях она для них все же мать, хоть и без кровного родства. Она не ждет ни от кого из четверки поведения, выходящего за данную грань, и в этом её ошибка. Она так расслабилась, что не удосужилась расставить границы.       — Я думал, ты никогда не вернешься, — говорит Мадук, останавливаясь рядом. У него волосы короче и стянуты на затылке в неаккуратный хвост. Вытянутое бледное лицо, желтые глаза со зрачком-щелкой. Одет, как и все, отвратнейшим образом — во что-то бесформенное, слишком большое по размеру, подпоясанное чуть ли не десятком ремешков. Смотрит на неё так, словно никогда прежде не видел — и немудрено, ведь она отсутствовала так долго.       — Альзур тут случаем ничего дурного не натворил? — спрашивает Лилианна. Они стоят на галерейке и смотрят за игрой. Арнагад уже пару раз умудрился едва не откромсать Эрланду пальцы.       Мадук морщится как от вспышки зубной боли.       — Не считая парочки новеньких, таких как мы — ничего. А что, тебя это еще волнует?       Он тоже обижается, когда она бросает их. С Альзуром особо не поболтаешь, как и вообще с любым человеком, который тебя и равным себе-то не считает, что уж говорить о большем. С ней… С ней они будто бы расцветают. Раскрывают лепестки ненадолго, чтобы в какой-то момент опять стать сомкнутыми бутонами.       — Совет еще может за нами следить, — пожимает плечами Лилианна. — Мы сделали все возможное, прикрылись чем могли, но иногда кажется, что и этого недостаточно.       — Он разберется, — бурчит Мадук. Голос у него, как ни странно, сломался раньше, чем у всех. Даже раньше, чем у Арнагада. — Этот хитрый жук даже дьявола умаслит.       — Наверняка… Слушай, почему бы тебе не принести нам с кухни вишневый пирог? Я так проголодалась с дороги.       Если это, конечно, можно назвать дорогой. Она летела в пугающей холодной темноте вперёд и длилось это бесконечно долго. Ни запахов, ни звуков, ни пугающих видений, как прежде. Она научилась закрываться от всего этого и идти дальше, туда, куда никто, кроме неё, дойти не способен.       Про себя Лилианна не раз замечала, что в своем отношении к её скачкам во времени и пространстве Альзур и Мадук почти пугающе похожи. Оба тоскуют нечеловечески, оба хотят к ней присоединиться, оба жаждут увидеть то, что видит она. И обоим она не может всего этого открыть. Альзуру — потому что он всегда был амбициозным кретином. Мадуку — потому что тот может найти иной мир чем-то лучшим, чем его родной, и сбежать. Она к нему по-настоящему привязана, это ощущают все. Арнагад и Эрланд плюют на данное обстоятельство с высокой колокольни, малыш Ивар всегда неиронично беспокоится, не обижена ли она на него. Конечно нет, отвечает Лилианна, но Мадуку все равно уделяет куда больше времени.       — Сейчас, — отвечает молодой ведьмак, все еще глядя на неё как-то странно, и скрывается в коридоре. В этот момент Эрланд ранит ножом Арнагадов палец, нарываясь на злой рёв.       Все они разные. В каждого Лилианна или, по большей части, Альзур вложили что-то свое. Эрланд сдержанн и не по годам зрел, Арнагада они по умолчанию считают вихрем разномастных чувств, подкрепленных физической силой. Ивар — тихоня, который не открывается никому. Мадук… Мадук — просто первенец. Такой банальностью, как титул первого подопытного, успешно пережившего мутации, он заслуживает к себе особое отношение.       — Спасибо, — благодарит она, беря с тарелки кусочек пирога. Вишневая начинка слишком жидкая, все вытекает, но сейчас Лилианна меньше всего беспокоится о беспорядке. — Надеюсь, без меня вы не слишком скучали. Покажешь как-нибудь, чему научился?       — Да, — отвечает Мадук, слизывая вишневый сок, — если к тому моменту ты снова не уйдешь.       На галерее прохладно, можно сесть и свесить ноги, просунув их между прутьев заграждения. Она весело щебетала с ведьмаком, рассказывая что-то об очередном ином мире, совсем не замечая, что его рука, до недавнего времени обнимавшая совсем невинно, сдвинулась на пару дюймов ниже. Она корчила из себя великую слепую, сейчас Лилианне это ясно как никогда. Ну почему светлые мысли приходят в голову только по ночам?       Давно уже не та шестнадцатилетняя девчонка, чтобы испуганно замирать от такой наглости, но тогда она замерла. Эрланд и Арнагад сидят внизу, прямо под ними, и все еще играют, пока Мадук вдруг утыкается ей в плечо. Совсем по-детски, но с недетскими намерениями.       — Так нельзя, — шепчет она одними губами. — Я же твоя…       Твоя кто? Мать, робко лепечет она про себя. Старается возрождать в памяти те моменты, когда они с Альзуром только строили планы, делали теоретические рассчеты, трудились над созданием мутагенов из чистейших ингредиентов… Мадук — плод их осуществившейся мечты. Живое существо с неестественно быстрыми реакциями, ускоренным метаболизмом, кошачьими глазами, но с другой стороны в нем нет ничего настолько необыкновенного. У него не растут когти и не лезет третья нога. Он — юнец с типичными потребностями для юнца.       Слышали ли все те двое, увлеченные тыканьем ножом меж пальцев? Лилианна уверена в этом на сто процентов — слух у ведьмачат улавливает треск веток за пару сотен метров.       — Мадук, я прошу тебя…       Он не отвечает. Лилианна бесцеремонно вторгается в его мысли — и сразу же выскакивает оттуда, как ошпаренная. Ей хочется стереть себе память.       — Альзур! — подает голос она, поднимаясь на ноги и спеша к лестнице. — Альзур!       А потом был недолгий разговор с ним — и плотские утехи там же, в лаборатории. Но спать с ним в одной постели она все равно отказалась. Она лежит, прислушиваясь к шорохам, и подслеповато всматривается в край покрывала, словно ждет, что оно зашуршит и поползет в сторону — как всегда бывало, когда Мадук, еще будучи ребенком, пробирался к ней.       — Прости, — раздается его голос рядом. Вернее, не голос — шепот.       Лилианна вздрагивает, распахнув веки.       — Уходи, — шипит она, точно рассерженная кошка. — Ты поступил просто отвратительно!       Желтые глаза с узким зрачком не выражают ни намека на стыд.       — Извини, — повторяет он. — Я думал, вы с Альзуром больше не…       — Это правда, но ты не должен был так делать!       — Никогда в жизни не трогал женскую грудь, — признается Мадук как ни в чем не бывало. — Подумал, что ты не будешь против, вот и всё.       Ты просто давишь на жалость, с отчаянием думает она. Лилианна знает, видит это, но предотвратить не способна.       — Ты поговорил с Альзуром? Он к тебе приходил? — спрашивает она, затаив дыхание.       В темноте не видно, но она почти чувствует, как Мадук пожимает плечами. Кажется, что у этого движения есть какой-то собственный звук.       — Нет. А он должен был?       Значит, не приходил, лихорадочно думает она. С детишками разберусь, не переживай. Вот что он сказал перед тем, как они в полной мере отпраздновали свое воссоединение, расшатав в сотый раз лабораторный стол. Но он не разобрался. Он даже не счел нужным поговорить с главным виновником. Лилианна позволяет себе тихий растерянный вздох.       — Я… — отвечает она секунду спустя. — Я просто решила… Вдруг ему могло что-нибудь понадобиться. Вечером обыскалась его.       Мадук валится рядом, довольно мыча — мягкость её перин несравнима с жесткостью его скромной постели.       — Ты вернулась навсегда? — спрашивает он как будто бы безразлично.       — Вряд ли, — Лилианна переворачивается набок, глядя ему в глаза. — А ты бы хотел этого? Чтобы я всегда была здесь?       Может быть, должность мамочки для ведьмаков — не такая уж и почетная, но зато ты хотя бы знаешь, что тебя ждут. Впрочем, она уже не уверена, что Мадук воспринимает её именно так. Годы за её плечами невидимы, на лицо ей не дашь больше двадцати, и как тут удивляться возникшему влечению? Лилианна о других даже не думает. Мадук всегда был особенным — возможно, оттого, что первый. Возможно…       Он едва щурит глаза.       — Все равно не сможешь. Толку-то об этом болтать?       — Видишь, — Лилианна невесело усмехается. — Не так уж я и нужна. Ни тебе, ни Альзуру, ни кому-либо еще.       И в этом её вина, черт побери, наконец-то она признает сей факт. И не жалеет. Люди отдаляются друг от друга и душевно, будучи на расстоянии. Когда-то она обещала Альзуру совместное путешествие, но обещания не сдержала. Ей горько, но одновременно будто бы и безразлично. Ему, наверное, тоже — прямым доказательством тому служит то, что Мадук сейчас здесь. Смотрит на неё, как мужчина смотрит на красивую женщину, хотя волосы у неё разметались по подушкам и спутались, на неприкрытом плече видно след от старого ожога и сама она, не взирая на всяческие чародейские ухищрения, с каждым годом ощущает себя все более какой-то не такой.       — Ты давно не лежал со мной, — вспоминает она. — Лет с двенадцати, наверное, или тринадцати.       — Не хотел смущать, — фыркает Мадук. — Сама знаешь…       — Если ты об утренних поллюциях, я бы сделала вид, что ничего не заметила. Все же это происходит непроизвольно и совершенно нормальное явление.       — Да, — едва усмехается он — и Лилианна вновь слышит, но не видит эту усмешку. — Совершенно нормальное. Могу я поспать с тобой сегодня? У меня зуб на зуб не попадает.       — Конечно. Можем даже как в старые времена!       Как в старые времена — значит, что голова Мадука будет покоиться у неё на груди, как на мягчайшей подушке. Лилианна здорово рискует, предлагая подобное, и почти сразу же прикусывает язык, но остановить молодого ведьмака уже не может. Он придвигается поближе, так, что ребром она чувствует его в разы медленнее бьющееся сердце. И запах. От него всегда пахнет, как от лесной зверюги, часами изучающей свои угодья в поисках добычи. Альзур в чем-то да прав. Никакой он ей не сын, а она ему не мать. Вероятно, она идет по его же стопам, соблазняя кого-то в разы младше себя, кого-то, кого она застала еще плаксивым сопляком — и ей на удивление не стыдно. На удивление Лилианна не усматривает в этом ничего противоестественного. По крайней мере, теперь.       — Говоришь, никогда не трогал женскую грудь? — спрашивает она, едва улыбаясь.       — Ну, в Риссберге же нет баб, — отзывается Мадук, закрыв глаза. — Спасибо полоумному мужику в лазурном, что не выпускает нас из крепости. Только и остается что пялиться на припрятанные им гравюрки с какими-то шлюхами.       — А-а, знаменитая коллекция эротических рисунков — от сущей бездарности до непризнанного шедевра…       — Ты видала?       — Конечно, а чего ему от меня скрывать? Порнография она порнография и есть.       — Арнагаду нравится. Он часами рассматривает каждую страничку, смакует.       — А ты, значит, предпочитаешь картинкам реальность?       Вместо ответа он осторожно касается её мозолистой ладонью. Тонкий гипюр, казалось, только усиливает эффект от прикосновения — Лилианна мякнет, судорожно растирая себя под покрывалом. Кожа вся в мурашках.       — На самом деле я рассказала Альзуру обо всем, — шепчет она. — Попросила его вразумить тебя. Почему он этого не сделал? Не понимаю…       — Может, потому что не так уж ты ему теперь и нужна?       Об этом она, честно говоря, даже не задумывалась. Мадук гладит её еще секунду-две, прежде чем убрать руку.       — Ты и впрямь так думаешь? — спрашивает Лилианна. Она пытается представить события, происходившие здесь в её отсутствие. Может быть, Альзур приводил сюда какую-нибудь другую женщину или сам уходил к ней. Он такой отстраненный теперь — даже когда занимается любовью. Её ощущения отныне не его забота. Он превратил секс и отношения в рутину, ритуал, который необходимо исполнять каждый раз для сохранения равновесия. И ведь она чувствует, что еще не все потеряно — только не понимает, как теперь пробиться через воздвигнутую им стену. Смутная догадка заключается в том, что стена — это она и есть, её способности, которыми Альзур хотел бы обладать сам, но когда-то из пустого благородства не воспользовался дарованным ему шансом.       — Тебя просто слишком долго не было, — отвечает Мадук.       Просто… Надо же, все для него просто. У Лилианны щиплет в глазах.       — Потрогай меня еще, — только и просит она.