Пролог
Сожаление
Она давно его заметила. Его глаза, то, как он на все смотрел. Его выражение лица, то, как он себя ощущал. Гермиона с детства была эмпатом, считывала эмоции и энергию человека на расстоянии. Так произошло и здесь. Впервые она посмотрела на него под другим углом, впервые сделала это за полгода до выпуска из Хогвартса. И сильно об этом пожалела. Для нее было не свойственно вот так себя вести. Это произошло на вечеринке в Выручай-комнате, она так сильно хотела отвлечься, выцепить хоть что-то своим взглядом и забыть о том болезненном прошлом. Ей всего лишь восемнадцать, а она уже так отчаянна в поступках и желаниях. Веселье было в самом разгаре, все уже изрядно напились, а Гермиона взгляда не сводила с него, с Драко Малфоя. Казалось бы, он не замечал никого и ничего вокруг себя, отрешенное состояние, отсутствующее выражение лица. И тогда Гермиона почувствовала, что ему нужна помощь, что он так же жаждет всеми способами забыться — не вспоминать хотя бы сегодня о давящей реальности. Сама того не заметив, она уже сидела возле Малфоя. Слишком быстро, слишком неожиданно. И для нее, и для всех заметивших окружающих, что начали тихо перешептываться. Малфой же так и не поднял своей головы, устремляя свой равнодушный взгляд в одну точку перед собой. Гермиона обратила внимание на его полный бокал, что он не спускал со своих пальцев, удерживая в свисающей с подлокотника руке. Внутри нее заиграло предвкушение. То самое чувство, которое испытываешь перед прыжком в неизвестность — интерес, в пережгу со страхом. Она поерзала на месте, заставляя свои нервы утихомириться, затем громко выдохнула и заговорила, стараясь дать своему голосу достаточной громкости в этой какофонии звуков: — Привет, почему не пьешь? — как можно более дружелюбно спросила гриффиндорка. Малфой медленно поднял глаза, в которых была только незаинтересованность, увлекающая за собой все его мысли из Выручай-комнаты. Она хотела быть дружелюбной и отзывчивой. Хотела показать, что Гермиона Грейнджер уже не тот человек, как когда-то прежде. Она так сильно горела желанием показать свои изменившиеся принципы, проявить ту часть себя, в которой больше не оставалось никаких предрассудков… Надеялась, что именно это сможет подтолкнуть Малфоя к беседе, а может и к новым открытиям. Ведь она знала — человеку, которому нечего терять, будет вести себя именно так, как это делал сейчас слизеринец. Сама же была такой… Грейнджер наблюдала за его ленивыми движениями, как он ставит бокал с огневиски, как снова откинулся на спинку дивана, поворачиваясь в пол-оборота. Когда он обратил свой взгляд на нее, Гермиона невольно съежилась, тут же пряча опуская веки. Лишь бы не встречаться с ним взглядом. Лишь бы не увидеть в них того, о чем думала. — Чего тебе, Грейнджер? — Уставший голос с протяжным выдохом. Она различила в нем чужеродность, холод и безразличие. Этого она точно не ожидала. Ему были бы сейчас свойственны удивление, ярость или злость, тонны сарказма или лицемерного яда. Таким она его, по крайней мере, помнила. Молчание затянулось, словно на сотню лет, но на деле всего лишь секундная запинка. Она прочистила горло и вооружилась самым веселыми нотками, которые к слову, звучали слишком фальшиво, слишком натянуто: — Аааа..з-здесь так весело, все отдыхают, все-таки последний год, Выпускной балл скоро. Малфой ничего ответил, лишь пялился на нее с тупым выражением лица, заглядывая в самое нутро. — Так чего ты не празднуешь со всеми и сидишь в одиночестве с полным бокалом огневиски? — она сделала вторую попытку, стараясь разговорить. Изначально Гермиона была очень оптимистично настроена. Весьма. Аж зареклась себе, мол «чего бы мне это не стоило, но я обязательно разговорю этого мерзкого слизеринца, даже если он окажется самим Салазаром». Теперь оставалась лишь надежда, перескакивающая на кончиках пальцев, которыми она сейчас перебирала хлопковый носовой платок. Тем временем, парень снова сделал тяжелый выдох. Растянулся в обманчиво-дружелюбной гримасе, демонстрируя самую едкую и вымученную улыбку. Гермиону же это смутило, от чего попросту вернула свой взгляд к его сверкающим туфлям. Секунда, вторая. Рядом с ней проминается подушка дивана. Легкий и неуловимый поток воздуха. Она поворачивает шею, дабы узнать, что происходит, но тут же тихо охает, моментально возвращая дистанцию. Это Малфой хотел так ее спугнуть. Его лицо, мгновением ранее, было на столько близко, что она могла бы почувствовать колыхание его светлых прядей на своем лбу, вдохнуть запах мужского парфюма и ощутить намагниченный воздух вокруг них двоих. Но Грейнджер преследовала другие цели, поэтому тряхнув головой, снова уперла свой требовательный взгляд в его серые радужки, стараясь выглядеть непринужденной и одновременно настаивающей. Может Драко Малфой и знал свою однокурсницу, но недостаточно, чтобы распознать ее жуткую неуверенность. — Я не хочу пить, не лезет, понимаешь? — с расстановкой протянул он, когда не выдержал этих гляделок. — Но ведь один бокал точно залезет. — Гермиона все выше задирала подбородок, давила слабыми уговорами. — Давай выпьешь, хочешь я с тобой? Одного бокала будет достаточно, чтобы рассла-.. — Нее-не-не-не, Грейнджер, я не знаю, что на тебя нашло и почему ты вообще ко мне подошла, — начал Малфой, жестикулируя руками. — Но можешь меня оставить? Без тебя и твоих бесед тошно. «Если позориться, то уж тогда до конца…» — провозгласила она себе, водружая гору аргументов против, и совсем крошечное за. Отвлечься ведь хотелось. — Да ладно тебе, Малфой, ничего не будет, никто тебя не убьет за один бокал огневиски, — еще более активно настаивала она. Слизеринцу, похоже, всё окончательно надоело. Ее длинный язык, эта обстановка, все, кто его окружал. Он резко отвернулся от нее, вскакивая на ноги и задевая носком туфель ножки столика, который нещадно расшатался, повалив в след за собой свое содержимое. Огневиски разлились на те самые туфли, что она разглядывала совсем недавно, пока прятала в них свою неловкость. — Твою мать! Что ты прицепилась ко мне?! Тупая гриффиндурка! — он стоял и кричал свою браваду, размахивая руками и вертя головой в поисках салфетки. Гермиона держала так необходимый лоскут ткани весь вечер, теребя в пальцах. Послевоенная привычка — не оставлять руки пустыми. Она же несколько секунд изумленно таращилась на его туфли, а затем внезапно упала на коленки и начала промакивать его обувь, испытывая глубокую вину за свою навязчивость. Грейнджер давно не ощущала себя настолько глупой и жалкой. Все твердила и твердила слова извинения, что ей не стоило к нему подходить, не стоило лезть со своими расспросами и никому не нужными беседами. Тараторила и тараторила…***
«Что она творит… Эта дура, что совсем из ума выжила со своими тупыми дружками? После такого проблем не оберешься…» Малфой рывком присел на корточки, убирая эти злосчастные туфли подальше от ее длинного носа, и принялся сквозь зубы цедить каждую букву: — Прекрати унижаться, Грейнджер, посмотри на себя — во что ты превратилась. Сидишь тут как домовой эльф и лебезишь передо мной, вспомни кто я и отвали со своими уговорами, — он выхватил из ее рук уже промокший кусочек ткани и снова поднялся, так быстро, будто ничего и не было.***
Она смотрела ему вслед: на покачивающиеся руки, что изящно двигались на ходу, на скорый и ровный шаг, на свой платок в его кулаке. Малфой цокал твердой подошвой по камню, все больше отдаляясь. Среди всех звуков, что разносились по помещению, она почему-то различала именно стук его черных блестящих туфель. Гермиона до сих пор ощущала его прикосновение, такое обжигающее и одновременно ледяное, как тысячи льдинок на скорости сквозь ее тонкую кожу. Они обязательно оставят порезы. Это мимолетное прикосновение врезалось слишком глубоко. Этот взгляд… Когда он произносил столь обидные слова, его глаза не были надменными или озлобленными, вовсе нет. Его серость и холодность будто предупреждали о чем-то, словно твердили об опасности.***
Прошла неделя, вторая, третья. Так пролетел месяц. В первые дни после случившегося Гермиона стыдила себя больше, чем кто-либо. Старалась выглядеть равнодушной, но мысленно себя съедала. Она уже тысячи раз извинялась перед Малфоем, конечно, только у себя в голове. Но это совсем не помогало чувствовать себя менее паршиво каждый раз, как он появлялся в поле ее зрения. В первые дни он все так же не замечал ее, как и до того вечера. Все как и прежде. Он презирает ее, она ненавидит его, хоть и делали это лишь в своей голове. Но все изменилось. Слишком неожиданно. Гермиона это отрицала до последнего, до тех пор, пока не стала замечать боковым зрением его внимательный и изучающий взгляд, который он сразу же отводил, как Грейнджер ловила с поличным. После чего поняла, что Малфой проделывал так уже не раз. Осмелев достаточно, он начал украдкой наблюдать за ненавистной девушкой, заглядывал в глаза, если гриффиндорка замечала. А она замечала, его странное поведение вскрыло животный интерес внутри нее. Слишком быстрая смена позиций пугала, тем более, если припомнить от кого она получала все эти молчаливые, но такие красноречивые взгляды. Гермиона говорила себе, что ее интересует лишь его реакция на произошедшее, что она пытается так указать на свою гордость, что ей ни капельки не стыдно, что ему все показалось и это не у него ее носовой платок. С каждой неделей она замечала все больше его взглядов на себе, на компании своих друзей, когда оставляла их на мгновение. Ей казалось, что он везде ее искал, в каждом месте ожидал встретиться с ней глазами. Она стала бредить и теперь сама переняла малфоевскую тактику, выискивая его при любом удобном случае. Каждый раз, когда мимо проходил парень с чуть более-менее светлыми волосами, она оборачивалась и с надеждой смотрела вслед. Гарри и Рон конечно же ничего не знали, поэтому и не замечали ее увлечений. Они тогда рано ушли с вечеринки, после не верили редким слухам. Мальчишки вечно твердили ей, что она слишком много учиться, слишком мало спит и слишком много тревожиться. Потом скидывали все на остатки последствий войны, призывали ее к своему ритму жизни, чтобы она отпустила все и перестала оборачиваться. А при каждой такой промывке мозгов она всегда начинала нагреваться как чайник, от чего все подозрения друзей чуть ли не подтверждались в их головах. Однако, были и те, кто смог рассмотреть ее получше, узнать причину ее вечных переглядок по сторонам, неуемных и таких несвойственных «в гостиной уже надоело, пора прогуляться». Ее повышенный интерес одним белокурым слизиренцем в итоге распознали именно те, кто успел заметить их с Малфоем, сидящими друг перед другом чуть ли не на коленях. Одной такой наблюдательницей оказалась Джинни. Когда Гермиона слишком активно выражала свое оптимистичное возбуждение, Джинн сразу же намекала на беспричинность легкой фразой «это проходил не ОН и не стоит подскакивать на месте», за что была подруге безумно благодарна. Это была ее личная пытка — желать то, что сама когда-то яро ненавидела, ждать того, что никогда не получишь. Она медленно томилась на адском пламени своих фантазий и желаний. А Драко Малфой же, как начал проявлять свою заинтересованность, так и перестал. Он больше не заглядывал в ее янтарные глаза, больше не склонял голову набок после ее каждого удивленного вздоха. Он больше не делал незаметные попытки случайных прикосновений в толпе перед Большим залом. Больше не улыбался ей уголком губ, после того, как она его особо тщательно искала в кабинете и наконец находила. Он больше не задевал ее бедром, перед тем как пройти мимо. Самое странное, он даже колкостями не бросался, нет конечно, и до их компании его острый язык не доходил, но он даже не отвечал на выкрики Рона о неуклюжести и невнимательности хорька. Малфой был игривым с ней, или это только казалось... Гермиона ни с кем это не обсуждала, даже с Джинни, хоть и радовалась за вторую пару глаз в лице подруги. За помощь в ее безумии. Она боялась. Боялась когда-нибудь проснуться с четким осознанием — все это было глупыми и несуществующими “знаками внимания” , боялась, что интерпретировала, как обычно, по-своему, а не как полагалось отправителем. После того, как прошел месяц, она смогла уговорить себя забыть обо всем, хотя бы на немного. Забыть обо всех касаниях и недокасаниях, в особенности о его глазах, таких ярких и глубоких. Не хотела помнить об арктических вкраплениях его радужки, которые сразу же таяли, когда именно она искрилась удивлением и надеждой. Не могла думать о мягкой коже, когда случайно касалась его на редких совместных занятиях. Как было много «не», так же много оставалось противоречивых «да». Так все и закончилось, не успев начаться. Она жалела.***
Жалеет до сих пор. Помнит до сих пор тот стыд, то смущение и ту надежду, при взгляде на него. Прошел уже ни один год, она почти забыла, она почти не вспоминает его перед сном в своих мечтающих грезах. Почти забыла его имя на своих устах, ей