***
Всё идёт не по плану. Но, пожалуй, так даже лучше. Договор с людьми из колонн по-прежнему в силе. Кольца в его теле утягивают за собой куда-то на дно кишок узел из нервов вперемешку с адреналином, готовый разорваться в любой момент. Копья, кони и кровь, много крови, багровые лужи на камнях и на мëрзлой земле — всё промелькнуло как один день. Позади быстро, словно тень, следует Цезарь, бьёт сапогами шаг в шаг. Им не дали сражаться вместе: право на жизнь Джозеф должен заслужить сам. Все трое — они оба и ЛизаЛиза — это понимают. Они едва не подрались. Повседневное раздражение в мгновение ока разгорелось до попыток вцепиться другому в горло. Цезарь отчего-то всё больше лютел и совсем уже зверски щерился, когда его оттаскивали от Джозефа. Если по правде, второй с самого начала на многое мог бы закрыть глаза. Но не стал. Потому что это больно — когда кулаком вскользь по скуле, и ведь дело не в одних только стальных шипах на перчатках и взрывной силе. «Не понимал и не поймёшь никогда» — вот так, как будто он не старался — хоть не обязан был! — всё это время. Но самое паршивое — то, что сил извиниться нет. И не важное и правильное слово вынудило Цезаря одуматься, а ЛизаЛиза. Она схватила их и толкнула друг к другу, и всё как-то наладилось потихоньку. Рану не зашивали, заросла сама. Никакая нить не скрепила бы её края лучше, чем часы, проведённые плечом к плечу, лицом в сторону ветра. Часы перед тем, как разойдётся узел судьбы. Цезарь приложил к груди Джозефа повязку, зажатую в кулаке. Закусил щеку изнутри, рванул его за воротник к себе. Не проиграй, сквозь зубы брошенное, отдавало угрозой. Не беспокойся. Не собираюсь, — он ответил бегло, одними глазами, и всё же успел приметить пропавшую с челюсти веточку жил и опустившиеся плечи. Он накрыл его ладонь своей на пару секунд — достаточно, чтобы обжечься. Лента зарябила золотом и медью в его руках. Это правда. Проигрыш никогда не был вариантом. И, если бы пришлось, он бы растратил себя в борьбе. Без остатка. Когда всë становится плохо; когда маска пробивает череп Карса, когда механика в теле Штрохайма отказывает, а небо горит багровым, его память распадается на фрагменты. Он перебирает много новых, теперь таких понятных мыслей. ЛизаЛиза — его мать. Старик Спидвагон всегда был рядом, готовый защитить даже ценой жизни. Смоуки — чертовски хороший друг. Цезарь спасал его столько раз, что уже не сосчитаешь. И да, кажется, он влюблён. Это так странно; тянет на развязку истории, частью которой он мог бы стать в любой другой жизни. Взглянув на белую, ужасно белую кость, на месте которой мгновения назад была рука, он теряет сознание.***
Сначала ничего нет. Чернильная муть, гнетущая статика. Такая бывает только тогда, когда пустота в голове держится дольше суток. Веки дрожат от боли, поднимать трудно, но он упрямится. Однако, даже когда к вещам возвращаются названия — стены, задвинутые занавески, раздражающее и бесполезное гудение откуда-то сверху — картина мира не восстанавливается. Где? Как? Почему? Ничто не даёт ответ. Язык не ворочается, тяжëлый, как ломтик свинца, зубы — крошевом, нос забит кровавой слизью. Голова кругом. Пространство идëт волнами, подхватывает и несëт по течению. Мутно. Левая рука начинает чесаться. Он промахивается мимо кисти раз пять. Щелчок. Мозг начинает работать, мысли набирают обороты. Рука — то, что от нее осталось — не кажется искалеченной. По крайней мере, чешется и по-прежнему требует работы. Наверное, это никогда не исчезнет полностью. Останется на правах призрака из праха и нейронов. «О… ДжоДжо», — шелестит рядом сдавленно и почему-то пристыженно. Жидкое солнце сочится сквозь занавески, оседает на плечах владельца голоса, подсвечивает забинтованное предплечье и рассечëнную губу, пятна застарелой крови поверх повязок. Волосы у него свалялись, щеки располосованы заживающими царапинами, и что-то в нём сквозит совсем не возрасту. Джозеф чувствует слишком остро. Дозировки препаратов чудовищные. В наркотическом полусне ему мнится большой перламутровый пузырь за рёбрами, котрый вот-вот лопнет. Голос вырывается ржавым и хрустким, наталкивается кораблëм на скалы. — Привет, Цезарь.***
Первый порыв — протянуть руку к раскрытой ладони Цеппели. Левую, ведущую. Лицо выдаёт всё прежде, чем он успевает одëрнуть себя. Цезарь колеблется — уже подобрал слова — но решает обойтись без них, и Джозеф благодарен за это. Как и за то, что нет в его глазах никакой жалости, а есть только привычная прохладно-лучистая прямота, устремлённая куда-то между пустующей соседней койкой и одним из каштановых вихров, спавших ему на лоб. — Я думал, нам конец. — Да, я тоже. Цезарь сводит брови, и вид у него делается угрюмее прежнего. — Ты не должен соглашаться со мной. Ты должен сказать «О, Цезарино, я-то думал, ты в меня веришь» или другую ерунду. Бог знает… — Эй. Цезарино. Его резко накрывает потоком отчаяния. Кто бы знал, что отчаяние — это вообще про него. — …Чего? Может, это из-за прыжка с грани между жизнью и смертью, или морфия по венам, или от того, что Цезарь всё это время был здесь, рядом. Сидел, вот уж правда, Бог весть сколько у его постели и ждал, ждал… Может, так подействовали стылые ночи, проведённые в навороте кругов по острову, задыхаясь, в маске, дерущую алую от вечных ветров кожу. Может, просто потому, что Цезарь. Попытка сесть даётся с трудом; но чужая рука сразу оказывется на спине, пальцы ложатся поперёк позвоночника. Надёжная опора. — Я рад, что ты в порядке, — наконец находится он. Так, что ли, чувствуют себя школьники, изнывая перед пассией? Ответная улыбка изломана, а ладонь скользит ближе к шее. — ДжоДжо, ты… — голос у него настолько непривычно кроткий, что это сводит с ума. — Так смотришь, будто поцеловать собираешься. Он не отступает — поздно метаться. — А если и так? Цезарь бормочет едва слышно. Увяз на пороге то ли слëз, то ли смеха. Прикрывает рот рукой — последняя попытка спрятать обнажившиеся чувства. Мягко. Тоскливо — самую каплю. А потом он подаётся вперëд, и Джозеф отвечает. Вспышка сверхновой. Шестерни идеального механизма выстраиваются в ряд. Тыльной стороной ладони Цезарь касается его щеки, другую запускает в волосы. Джозеф готов поклясться, что чувствует собственное сердцебиение в чужой груди. Это пьянит. Это пьянит, и он резко тянет воздух, вскидывает голову, соприкасаясь носом с его. Губы у Цезаря жёстче, чем казались, но, наверное, всё равно нежнее в сравнении: как лепестки сухоцвета из гербария. Его глаза так же закрыты, когда Джозеф отстраняется на миг, чтобы попробовать сохранить в памяти розовую тень, залëгшую в уголки его глаз, и точëные краешки рта. Навсегда. Веки тяжелеют, и он вновь целует его — не может сопротивляться тому, как они сочетаются совершенно, словно кусочки одной мозаики, и как Цезарь касается его нëба кончиком языка. Четвёртый, пятый раз расходятся и сближаются снова — он сбивается со счëта после того, как Цезарь прикусывает его губу. Лёгкие горят. Чувство такое, будто бы пробежал сто миль. Но окончательно дыхание перехватывает лишь тогда, когда Цезарь качает головой и шепчет sei proprio un idiota в шею.***
— Так по поводу Нью-Йорка… — Что, отсутствие руки и неспособность задать ей жару тебя смутили? — Джозеф, давай серьёзнее. — Ладно, ладно, поспешил. По поводу Нью-Йорка. — Хочу поехать. Прямо сейчас. — …С чего это вдруг? — Ну, сейчас все думают, что мы оба мертвы. — Вот оно что. Погоди, что? — Мы в этом в госпитале уже почти три недели. Меня не так сильно потрепало, но не бросать же тебя тут. — И что, ты никому не сообщил, что мы в порядке? Хотя бы то, что выжили? — Господи, это не было главным в списке моих приоритетов, Джозеф. Ты был. — О, бамбино, это очаровательно. — Zitto, stronzo.***
Возвращение домой слаще, чем чистый сироп по венам, разгоняет сердце сильнее, чем кофеин. Поглядеть на собственную могилу — не большое удовольствие, но заявиться без предупреждения на похороны — другое дело, даже если это значит терпеть закатанные глаза Цезаря всю дорогу. Он не роняет ни слезинки, пока не начинает плакать ЛизаЛиза, взяв его лицо в ладони, безмоловно прося прощения за всё — в неизменно сдержанной манере. Её прикосновение ощущается выцветшей фотографией. Бабуля и Цезарь находят общий язык сразу же, будто всю жизнь были знакомы. Джозеф думает, это потому, что Цезарь в душе ворчливый старик с допотопным представлением о приличиях. Но Сьюзи говорит: виной то, что Цезарь — джентльмен, и каждый, сколько бы ему ни было лет, немножко в него влюбляется. С этим Джозеф не берётся спорить. Сам Цезарь, разумеется, учтив, лощëн и сдержан там, где Джозеф прëт напролом. Иногда, когда они вдвоём с бабулей Эриной тихо беседуют в стороне, он ловит на себе их взгляды, упрекающие в том, чего он даже ещё не сделал. Он никогда не думал, что такой день настанет, но вот и он — а все самые дорогие люди собрались под одной крышей. И это так правильно; чуднó, но правильно. Правильно видеть, как Сьюзи хихикает и обмахивается ладошкой на комплименты Смоуки, как Цезарь заслушивается историями Спидвагона, как улыбается бабушка, когда неувядающе красивая рука его матери ложится поверх её. Ценность семьи не измеряется тем, насколько она велика, но Джозеф решает, что так ему всё равно нравится больше.***
Поместье семьи Джостар расположено в паре миль от города, там, где кончаются трубы сталелитейных заводов и начинается тенистая резьба дубравы. Длинная петляющая подъездная дорога пересекается гигантскими коваными воротами, зарослями шиповника и хризантемами по самому краю. Своим существованием этот уголок обязан Фонду Спидвагона. Здесь перед глазами встаёт прошлое, и Джозеф вспоминает, что в детстве не было ничего лучше, чем пробраться поглубже в чащу, влезть на дерево да вздремнуть в вышине после полудня. К дому подбирается озерцо, мутное, но для заплыва сгодится — такие рассыпаны по всему северу. Когда последние лучи заката разбиваются о его поверхность, хрустальный дождь солнечных зайчиков врывается через высокие окна в столовую, и всё выкрашивается в оранжевое золото. Столько людей за одним столом — что-то из ряда вон. Годами занимаемый только двумя, дом был создан для такой жизни, и теперь образы детства сметаются многоголосым разговором, приглушëнным смехом, звоном столового серебра о фарфор. Цезарь бьёт его по колену, и он вжимается обратно в спинку стула, кусая губы и делая вид, что ничего интереснее ягнëнка на своей тарелке за день не видел. Что, вообще говоря, не слишком далеко от правды. Исключая то, что не ягнёнок захватил его внимание. Рука. Со стороны Фонда было весьма любезно снабдить его механической заменой, да только он не учёл, что протез живёт своей жизнью, если не отдавать махинациям всю психическую силу. Иногда пальцы не гнулись, иногда защемлялись нервы запястья. И учиться орудовать ножом сейчас приходилось заново. Успехи были посредственными; с таким же удобством можно было бы обходиться пиратским крюком. — Ну, Джозеф, — говорит бабуля голосом хрипяще-пластиночным между глотками вина, — Я рада, что ты смог завести друга. Джозеф осекается и спешно отводит руку, занесëнную, чтобы как следует пихнуть Цезаря в бок. — О? — уголки губ расползаются сами собой, — А кто говорил про друга? Притворно оскорбившись, Цезарь даёт ему подзатыльник. Но улыбку он прячет никудышно, и ворчит лишь для вида. — В первое время мистер Спидвагон очень волновался, что вы не сможете поладить. — В свою защиту скажу, что он был… — …Выпендрёжником. — …Дикарём. За столом повисает полная тишина, пока Сьюзи не прыскает в платочек, а Спидвагон и ЛизаЛиза качают головами в потрясающей синхронности. Даже бабушка Эрина улыбается, вызывая на глаза паутину морщинок. Понимание, что он никогда не задумывался о её возрасте, застаёт Джозефа врасплох. — Похоже, беспокоиться действительно не о чем.***
Воздух здесь не такой, как в Риме. Не настолько ощутимый, менее материальный, чем тот, что в далёкой, чужой стороне. А на каменной терассе, выходящей на задний двор, с белыми мраморными перилами и коваными стульями, она кажется не то что далёкой, а просто фантазией, миром из грёз. Дым цезаревой сигареты клубится в воздухе, пропадает в облачках его дыхания. — Не знал, что ты куришь, — мимолётное замечание. Джозефу всё равно, расслышат его или нет. Он перекладывает весь вес на перила лишь затем, чтобы беззастенчиво рассматривать, как тот тянет дым, смакует какое-то время и выдыхает снова. Цезарь опирается спиной на тот же поручень, почти что лежит. Алый огонëк медленно точит сигарету. Ночь. Морозно. Скоро весна. Настоящяя. — Знаешь, ДжоДжо, — только тогда он замечает, до чего близко они друг к другу. Цезарь наклоняется к нему так, что их лица разделяет сантиметров десять, не больше. Джозеф считает его ресницы, сбивается со счета, берётся вновь. Цезарь пахнет сладко. Цезарь пахнет опасно. Гортензиями и дымом. Интенсивность момента нарастает, обороты набираются, паузы становятся всё более неслучайными. Цезарь опускает взгляд, хмурится, поднимает снова. Облизывает губы. — Прости. Хочется отпрянуть и резко задавить дело шуточкой, но вместо этого выходит только неестественно громкий смех и «за что?» — Если бы я… Если только… — о боги, — вспыхивает в мозгу, — Цезарь Цеппели запинается, — если бы только я не был таким… таким упрямым. Из вороха мыслей выцарапывается одна. Точно. Ругань, крики. Идиотское соревнование, кто лучше состроит вид, что ему наплевать. — Извини, но я всё ещё не понимаю, куда ты кло… — Джозеф. Просто послушай. Ты неотëсанный, громкий и наглый. Иногда ты такой умный, что убить мало. И ещё такой изворотливый, и очаровательный — невыносимо. Я не знаю, как к тебе подступиться, и ненавижу это. Я не знаю, как, — он резко заглатывает воздух с хрипом, словно в судороге — не знаю, как сказать тебе, что я лю… Джозеф втягивает его в поцелуй ещё до того, как тот успевает опомниться. Напирает сильнее, чем собирался, проходится зубами по тонкой коже, ставит маленькие отметины. Руки Цезаря оказываются под его рубашкой, касаются груди, плеча и, наконец, тянут на себя за бëдра. Каждое прикосновение расцветает солнцем. Цезарь на вкус — чистое вино пополам с ретро. Его волосы — шёлк между пальцев. Это похоже на тот поцелуй в госпитале, но сулит большее: то, что бьётся и расцветает между бронхами. Возбуждение, вскипающее в крови, заставляет отпрянуть. Цезарь блуждает губами по его шее, повторяет каждую линию вскользь по кадыку. — Прости, — бесполезное, ничего не значащее слово. — Не мог больше ждать. — Сукин сын, — выдыхает Цезарь ему в губы, и небо чуть-чуть откалывается и падает к ногам. — Мог бы и дать договорить. Следующий поцелуй медленнее. Джостар склоняет голову и подставляет полузаживший порез на губе под невесомое прикосновение чужого языка, едва успевая дышать воздухом нового мира.***
— Кстати, — только сейчас Джозеф видит, что на самом-то деле глаза у него больше зелёные, чем голубые; больше молния, чем туман. — Я курю только тогда, когда мне хорошо, ДжоДжо. По-настоящему. Подушечки пальцев у Цезаря мягкие, а костяшки Джозефа — измозоленные от ударов. Они неплохо соединяются. Правда в том, что руки Цезаря больше отцовские, чем воинские. Сделаны затем, чтобы держать, а не уничтожать. Так же легко и грациозно, как мыльные пузыри. — Вот как, — и он высказывает то, что терзало со дня встречи: — Наверное, я многого о тебе не знаю. Придурь проглядывает в его улыбке, когда он выпрямляется во весь рост и делает шаг навстречу, а затем, под «эй» другого, выхватывает сигарету и зажимает в зубах. Он-то хотел вдохнуть немножко, просто набрать дым в рот, да не тут-то было. Горло горит, будто кипящую смолу залили, и теперь он из-за всех сил старается не выкашлять лëгкие. Над этим зрелищем Цезарь хохочет задорнее, чем Джозеф мог бы от него ждать. — Теперь у нас полно времени, чтобы это исправить.***
Центральный парк не изменился с того дня, когда он был здесь в последний раз. Испещрëнный трещинами асфальт скрыт в слое слякоти; костистые ветви деревьев подёрнуты серой изморозью. Они оба закутываются больше обычного, потому что, хоть день и начал удлиняться, солнце ещё не греет. Так Джозеф впервые увидел на Цезаре длинное пальто и пурпурный шерстяной шарф. Он много хмурится и глядит исподлобья на каждого прохожего, безмолвно обвиняя всех в каком-то одному ему известном преступлении. И, если честно, не за что его осуждать. Мало кто взращивался оружием против вампиров и каменных ультралюдей большую часть сознательной жизни. Да и вообще, вылазка в город — не его идея. Поначалу Цезарь с нотками затравленности сопротивлялся, но в итоге сдался, и они забрели в излюбленное Джозефом местечко, чтобы отогреться чëрным кофе и чаем без сливок. Слушать разговоры Цезаря с другими людьми на английском — не таком уж плохом, между прочим! — оказалось тем ещё развлечением. Спесивые нотки как рукой сняло; куда там, когда даже выбор между «да» и «нет» закладывает на его лицо тень экзистенциального мучения. Но что уж поделать, это по-своему мило. Воздух морозный и сухой, как ноябрьский лист. Они просто бродят, идут, куда глаза глядят, изредка отвлекаясь на рассказы Джозефа о каких-то знакомых местах. Вон те скрипучие качели, на которых он поцеловал девчонку во втором классе. Вот холм, с которого скатился кубарем и расшиб колено. А это озеро он переплыл на слабо однажды в январе. Цезарь не особо разговорчив. Подхмыкивает и кивает, когда очередное воспоминание Джозефа заканчивается чем-то неотвратимо тупым. Слушать эти истории тогда, когда собственное детство оборвалось слишком быстро, душесогревающе и совсем чуть-чуть горько. К счастью, Джозеф никогда не узнал, каково это — быть абсолютно одному во всём свете. Между ними провисают кусочки тишины, вязкие и вполне комфортные. — Что думаешь делать теперь? Плечо его куртки припадает к плечу пальто. Он «шагает» пальцами вверх по ладони Цезаря, обтянутой кожей перчатки. — Хм-м-м, — раздумья, понятно, фальшивые: всё уже решил. — Не знаю, не знаю. Что-нибудь крутое. Скажем, вольюсь в рынок недвижимости. Цезарь фыркает, шарф заглушает его смешок. — Ты и недвижимость? Серьёзно дома с квартирами собрался продавать? — Ты что, во мне сомневаешься? — он отходит на пару шагов назад и выдаёт безумную, но впечатляющую по своему вкусу позу. — Разве не достаточно презентабельно? — Так только хуже… — едва выдавливает от разрывающего смеха в ответ. — Ой, да ладно! — он в шутку стукает его под колено. — Ты-то тогда чем займёшься? Внезапно становится тише. Тишина поглощает пространство, отодвигает купол неба ещё выше. — Пока не знаю, — Цезарь закусывает губу — верный признак сомнений, — Моей главной задачей было завершить дело деда и отца, но теперь, когда всё кончено… Предложение всплывает в голове Джозефа. Глупое, наивное, но упрямо не сходит с языка. Такое он мог бы сказать лет восемь назад, но никак не сейчас, и не высокомерному самолюбовальщику Цезарю Цеппели, с которым знаком два месяца с небольшим. Но, Боже, уж не из-за этого высокомерного самолюбовальщика ли он вытворял безумства, ставил на кон жизнь, плевал на желание бежать от опасности? «Может, просто потому, что Цезарь.» — Ты мог бы, знаешь, пойти со мной. Цезарь, который спас его, который смеётся над его каламбурами и боится жуков. Цезарь, который врежет ему по лицу, а потом поцелует просто потому, что хочет. Цезарь, который сохранил подаренный им подсолнух, который умер бы за него без колебаний — он знает. Цезарь, которого он полюбил. Забавно смотреть, как по его лицу — от носа к скулам до самых ушей — расползается румянец, стоит Джозефу обхватить его ладонями. — Идём со мной, Цезарь. Куда бы нас ни завела судьба. Цезарь с глазами-океанами после шторма. Цезарь, с которым можно было провести всю оставшуюся жизнь, просто существуя рядом. — Mio Dio, глупый ДжоДжо. Так оно и случилось.