«Не буди, атаман,
Есаула верного.
Он от смерти тебя
Спас в лихом бою,
Да ещё сотню раз
Сбережёт, наверное.
Не буди, атаман,
Ты судьбу свою…»
— Казачья песня
Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Петр Гринёв расположился ночевать и лёг на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лёг на полу. Скоро вся изба захрапела, и все заснули как убитые…***
А вожатому не спалось. Лёжа на полатях и покуривая трубку со свеженьким табачком, выменянным у хозяина на кованую бляху, он вслушивался в протяжное завывание вьюги. И откликалась душа Емельяна Пугачёва на этот вой. Самому хотелось разинуть пасть и выводить голосом, как делал он, бывало, на весёлых пирушках среди других донских казаков. И как его — беглеца и раскольника — занесло в такие дали? Емельян выдохнул тяжело. Облако табачного дыма тут же сдуло. Так силён был ветер снаружи, что даже сквозь утеплённые, забитые пенькой и мхом щели находил он лазейку. Пугачёв повернулся на бок, постучал трубочкой о стенку и сунул её надёжно за пазуху. Сощурив чёрные глаза с высоты полатей, он оглядел всех соседей по ночлежке и с интересом, как ястреб примечает следующую жертву, начал их разглядывать. Хозяин умета знаком был ему давненько — ещё по станице Глазуновской, куда заезжал Пугачёв к приятелю казаку-староверу Андрею Кузнецову. А вот заблудившийся молодой барин с прислугой — любопытное дело. С господами Емельян дружбы никогда не водил, но и не чурался их, будто больных чумкой под названием дворянство. «От всякого человека польза случается», — размышлял он, лениво потягивая ус. Крепостной — лежащий на печи ворчливый старик — выделывал носом такие трели, что уши закладывало. Отчасти из-за него Пугачёв и не мог заснуть: уж больно раздражал его непрекращающийся старческий храп. Не будь этот хрыч барским слугой, мужчина решил бы дело грубой силой: выволок дядьку в сени и там оставил бы; пусть помёрзнет на половицах. Ничего! Стар козел, да крепки рога. Казак перевёл пытливый взгляд на барина. Наглухо укутавшись в шерстяное одеяло — лишь голова виднелась да бледная пятка, — мальчишка тихо сопел под нос. Спал он так крепко, так сладко, что Емельян сам не удержался от зевка. Сальные свечи ещё хорошо освещали лицо барчонка, и Емельян невольно загляделся. Господ, не знавших знойного солнца да мужицкого труда, сразу видать. Ручки беленькие, без мозолей, тело под одеждами худенькое, как тростинка: возьмёшь — переломится. А лицо такое ясное, не знакомое с печалями, горестями и ударами плетей. Даже с полатей Емельян видел, как легко вздымается грудь барина, как подрагивают в такт сердцебиению светлые ресницы и как качается, свисая с тесной лавки, пятка мальчишки. И ведь ничего не стоит казаку спуститься, достать из сапога острый зазубренный нож и тихо, под холодное стенание вьюги, зарезать сначала храпящего деда, а следом и барчонка. Добро бы они с хозяином честно поделили. От тел в такую погоду избавиться проще некуда: оттащить подальше в степь, скинуть в лог, а там, глядишь, и волки сыты. Много ли людей в такой буран сгинуло? Немало. Но размышлял об этом Пугачёв больше в шутку. Хоть нож его до крови охотник, но без надобности в дело никогда не пускался. Казак скорее диву давался, насколько просто, без тягостных подозрений, это барское дитя доверилось незнакомому мужику… «Бархатный весь, — думал про себя Емельян, не сводя пристального взгляда с барина. — А жальце есть». Вдруг от хмеля ли или от редкого характера стало ему на душе по-особенному взволнованно. Такое чувство оживления порой случается с человеком, который переборол сонливость и зевоту. Храп старика боле не раздражал казака, а барчонок, чем дольше он на него смотрел, тем милее казался. Свесив ноги одним ловким движением, Емельян перегнулся, спрыгнул с полати и тихонько пошагал к лавкам. Крадущейся походке он обучился ещё в отрочестве, будто уже тогда готовился к беглой жизни и постоянному преследованию, так что никто из спящих ухом не повёл. Внизу стéны избы, видать, были толще, потому что звук ветра, вовсю секущего степь, реже достигал слуха. Зато громко трещала печка под свой мотив. Разглядев получше, как плотно, словно в кокон, укутался барчонок — Емельян глухо усмехнулся. Ему вдруг вспомнились куколки голубянки. В детстве, проказничая, он беспощадно разрывал муравейники и частенько натыкался там на окуклившихся голубянок. Жалость к этим бездвижным недо-бабочкам брала верх, и вместо того, чтобы жечь их вместе с муравьями, Емеля совал куколок в карман и прятал куда понадёжнее. Пугачёв взял в подпечке дровишки и закинул их в топку. Он-то к холоду привычен, а его благородие и простыть может. Все они ведь такие хрупкие, изнеженные. Чуть ветерок подует — зябнут. Казак, конечно, глубоко презирал господ и тех, кто перед ними пресмыкается, и будь на месте юнца настоящий жеманный дворянин — он непременно плюнул бы ему в рожу. Но вместо надушенной физиономии Емельян глядел сейчас на безмятежное доброе лицо… и неведомая сила располагала его к мальчишке, чуть ли не ворожила. — Ан, мил барчонок, — шёпотом сказал казак, пощипывая бороду и усаживаясь на лавку. — Молоко на губах не обсохло, а уже версты меряет… Захотелось опять табачку. Но что-то Емельяна останавливало: нехорошо его благородие будить. Подперев кулаком кустистую бороду, продолжал казак беззастенчиво рассматривать мальчишку. Такой желторотый и табака поди-ка не нюхал, оружия не держал и за девками не ухлёстывал. Жил он, как пить дать, под папашиным и мамашиным крылышком. И как его — хвилое дитё барское — занесло в такие дали? «Ваше благородие», — смешливо скалился Емельян, первый раз заговорив с юношей. Потому что смешила сама мысль, что мальчишка — вот этот несмышлёный, не нюхавший пороху мальчишка, — может быть кем-то важным, значимым, благородным. «Ваше благородие», — думал он сейчас совсем с другой интонацией, ласковой и покровительственной. Нечто внутри него начало тягуче ворочаться, томиться, расползаться. Неясное желание смешивалось с любопытством, и медленно чувства его приобретали какую-то неожиданную форму. Несмотря на славу лиходея, Емельян никогда не бывал развязен с бабами до той крайней степени, когда человек не человек, а похотливое животное. Он был охотник до разгульного веселья, драк, пьянок, мужицкого озорства, но не до юбок с паголенками. Любовь как таковую он вовсе не признавал… Однако в эту минуту творилось с ним страшное, дюже похожее на то позабытое чувство. Не понимая собственных терзаний, Емельян закусил губу. Вдруг захотелось выпить. Одним глотком осушить чарку араки. Вновь хотелось табаку и горланить под вой метели, пока голос не осипнет до надлома. Желания эти зарождались и тухли где-то глубоко в душе Пугачёва, а взгляд его всё также лип к светлому лику барина. «Нет, брат, — терзался казак, — не нашего полёта птица». — Туманно рассудил он. Тут тёмные волчьи глаза опустились ниже. Из-за подкинутых в топку дров в помещении стало теплее, и барчонок, как вылезающая из кокона голубянка, стянул шерстяное одеяло на один край, обнажив ножку по самую голень. Болезненный жар подступил к вискам, и что-то внутри Емельяна треснуло. Как будто его самого только что бросили в печь. Он наклонился и с дикостью, обычно ему не свойственной, припал сухими губами к пальчикам барина. Жарко поцеловав один, второй, третий палец он коснулся горячим дыханием стопы, жадно, в каком-то бешеном исступлении поцеловав и её. Щёки Пугачёва залились краской стыда, и только дюжая сила воли помогла ему осадить себя. Надсадно переведя дыхание, он с облегчением заметил: барчонок продолжал крепко спать. И лишь быстрые, глухие удары сердца о клетку рёбер ещё напоминали о преступной дерзости казака. Чувства желания, упоения и радости, какую испытывает ребёнок, когда шалость его осталась никем не замеченной, сменились презрением к своей гадкой натуре. Вот он — вольный человек! — всю жизнь насмехался над крепостными, бросающимися барину в ноги, лобызающими их ручки, гнущими спину перед ними. А теперь каков: пресмыкается хуже дворовой псины. Даже не ждёт, когда его к себе подзовут — сам лезет! Сам готов ноги барские целовать. Емельян запустил пятерню в чёрную бороду, подёргал, проверяя — спит он или нет. Явь. Вязкая, опасная истина, которой казак не мог найти объясненья. Он решительно и как-то стыдливо отвернулся от спящего барина, поднялся с лавки и шагнул было обратно на полати. Но, не совладав с собою, обернулся… Свечи потихоньку догорали. Оттого падал свет неровно, а колебался, двигался необычными золотыми волнами по горнице. Под этими отблесками волосы барчонка, светло-русые от природы, будто сияли поталью, и вокруг маленькой головы образовывался причудливый ореол. Емельян остановился заворожённый. Не мог он налюбоваться на это зрелище. Было в нём что-то сверхъестественное, благовейное. Казак потянулся к барину, желая зарыться пальцами в его златые волосы, огладить по голове, смахнуть с лица непослушные пряди… Но, взглянув на свою руку, грубую и мозолистую, совестливо пихнул её обратно в карман и мрачно пошёл к полатям. «Хмель, — угрюмо размышлял Пугачёв, взбираясь на койку. — Всё хмель!». Завалившись на спину и уткнувшись взглядом в бревенчатый потолок, Емельян прислушался к утихающему сердцебиению. Раздумье одолело его. Одна шальная мысль цепляла за собой вторую, третью; и таким сладким мечтаниям предался казак, что настроение вмиг сгладилось и сам он заметно повеселел. А будь они с барином равны, а? По чину ли или по положению. Будь он не беглым раскольником, а, положим, тоже барином или, чем чёрт не шутит, кем по знатнее? Царём, например… Огрубелые руки Емельян отмочил бы в травяных ванночках, одевался не в тряпьё, а носил бранный камзол и горлатную шапку, расшитую на заморский манер, и разъезжал по столице на красавце аргамаке. Питался бы славно: ветчиной, багряными раками, икрой размером с бусины, а на десерт пирожное и мороженое. И всё запивал рюмочкой вина шампанского. «А всё ж водочка, — подумал казак, — и кулеш с рыбой чем хуже?». Но мысли торопились дальше, будто их кнутом погоняли. Для барчонка стал бы он доброжелателем и покровителем. С радостью пожалует ему диплом офицерский и любой чин, какой тот только захочет: генерал, министр, герцог или князь — держи, не жалко! Одарит мальчишку богатой вотчиной и сделает своим наперсником. Даже храпливому старику дарует вольную: пусть идёт на все четыре стороны. А вместо деда выпишет барину с заграницы лучшую прислугу, чтобы любое слово выполняли без промедлений и оберегали его, как зеницу ока. Взял бы с барчонка лишь посул служить ему, царю, верой и правдой. «И клятва эта, — думал Емельян не без удовольствия, — будет сильнее свадебного обета». Они с барином стали бы не разлей вода. Будь Пугачёв царём или хотя б таким же дворянином, он с распростёртыми руками встречал мальчишку в своём доме, шутил с ним, играл в карты на интерес и вёл долгие задушевные разговоры. Испарилось бы чувство неловкости и стыда за то, что Емельян — голытьба и рвань. Низкий, недостойный человек, которому и барские ноги ласкать должно быть зазорно... И тогда мимолётные касания, объятия, горячие поцелуи были бы естественны, как восход и заход солнца, как годичное наступление зимы, как окутавшая их вьюга. Хороша мечта! Да дураки только в сказках удачливы. Пугачёв взглянул туда, где таяла последняя свеча, и в полумраке спал ничего не подозревающий драгоценный барин, и прикрыл вмиг потяжелевшие веки. Сон настигал удалого казака, гнался попятам волком. — Всё-таки мил барчонок, — с лукавой полуулыбкой прошептал Емельян. Вскоре казак крепко заснул. Следом стих и буран…