В порядке

      Грейвсу сорок семь; за его изнывающими болью прожитых лет плечами почти полвека так называемого бесценного жизненного опыта, полнящегося, как он сам лично считает, преимущественно ошибками. У него не то чтобы впечатляющий список достижений, нет особых талантов и едва ли найдётся хотя бы пара выдающихся заслуг. Он не нажил себе целое состояние, не обзавёлся ни любящей семьёй, ни любимой карьерой; его имя — не настоящее, разумеется — на слуху разве что сотрудников местных полицейских департаментов и кучки богатеньких преимущественно полоумных лиходеев. Люди не узнают его на улице: у него не осталось друзей от прошлой жизни, а новым знакомым не нашлось места в этой. Его скошенные возрастом гротескные хищные черты не угадываются даже в криминальных сводках — об этом он позаботился.       Грейвс с десяток лет бессовестно врёт в письмах родным о парне по имени Мюррей Морган, что до сих пор женат, счастлив до колик под рёбрами и, безусловно, очень скучает. Потому что правда о Соколе Грейвсе их не обрадует: он скверный одинокий тип и под рёбрами у него колет разве что из-за подыхающих почек.       Грейвс прячется от мира в глухом загородном доме, а по работе зависает в тесной, но удивительно милой квартирке в промышленном районе Дакбурга. Он недолюбливает кроссворды, кофе и сладкое, почему-то не ладит с техникой и смотрит затянутые испанские мелодрамы. Он мало пьёт, но курит до потенциальной эмфиземы, при этом откровенно побаиваясь только высоты и того, что его убьёт не шальная пуля, а сердечный приступ. Лучше всё-таки пуля.       У него, вообще, довольно паршивая жизнь, но Грейвс считает, что он её заслужил.       В его далёком детстве то ли воодушевлённая, то ли старающаяся воодушевить мать почему-то обещала ему, — видимо, она в это искренне верила — что он многого добьётся, что его ждёт счастливое будущее. Наверное, всё действительно могло быть так, но высящиеся дженгой ошибки прошлого напоминали, почему так никогда не будет.       Плести для родных тонкую иллюзию примерного сына и чуткого мужа Грейвсу не нравилось, но казалось правильным при очевидной неправильности всего, чем полнилась его жизнь теперь. В ложь во спасение Грейвс особо не верил, знал, что пусть он не хочет этого сейчас, но когда-нибудь сделать больно придётся: самому ли иль косвенно, когда подробности его подпольной деятельности всплывут где-нибудь в новостях или его обезображенный разложением труп где-нибудь на реке. Оборачиваясь на своё прошлое теперь, противоречиво уместившее в себе и радость первых лет первого и последнего брака, и чувственные анапестовы строчки в записных книжках, оставленные юношеской рукой; анекдоты сослуживцев, исполненные обсценщиной, с которых смеёшься как умалишённый, забыв о воздухе и о том, как тебе на самом деле страшно; грохот залпов и надрывный визг развороченного металла; страх быть раскрытым и километры раскатанных лент дорог; пахнущие сухой бумагой купюры; от самого дорогого сердцу до самого ему омерзительного, Грейвс понимал: всё возможно.       Строго говоря, он привык не строить никаких ожиданий ни в отношении людей, ни самого себя. Но он отличается проницательностью и порой чрезмерной, почти параноидальной подозрительностью, не раз спасавшей ему эту паршивую жизнь; и когда ему поступает роковой заказ, Грейвс в меньшей мере изучает замысловатые технические планы нужного здания и саму цель, чем непосредственно Маркуса Харви Клювса. Интерес в целом оправдан работой, но подкреплён также внешними факторами: бедолаге чуть больше тридцати и его заказали на пике карьеры. Он такой не первый и не последний, на веку Грейвса уж точно. Эпатажного и вместе с тем придурковатого бедолагу не жаль, он, очевидно, сломался на медных трубах и не совладал с лишним вниманием. Его станет больше, когда вся феерия внезапно закончится, а потом Марк отправится на свалку истории, перемолотый жерновами своего же успеха, если не сразу прямо в утиль — эти одноминутные звёзды гордые и обычно предпочитают долго не мучиться.       Как всё будет на самом деле Грейвсу остаётся только предполагать, исходя из личного опыта и имеющихся у него данных, но с последним не везёт: информации о Маркусе, какой-либо в принципе, оказывается неожиданно мало. Он хорошо заметает следы, если подумать, явно старается обезопасить себя, но этого всё равно недостаточно. Желающий получить миллионы, Марк получит разве что пулю в лоб, скверно размышляет Грейвс, хотя стоило бы подумать о плане. Бегло читая краткое — ничего не стоящее и не весящее — досье, он мимолётно цепляется взглядом за фотографию, сделанную на какой-то презентации. Строгий бордовый костюм, строгий вид; всё как полагается для парня, пытающегося продать себя подороже.       Или покойника. Да, в таком виде Марк бы хорошо смотрелся в гробу.       Пометку о том, что убивать цель ему запрещено, Грейвс находит позднее, но досады почему-то не чувствует.       В день, когда судьба в подлой насмешке сводит их дороги опять, Грейвс уже с заледеневшим и покалывающим душу смирением решает, что для него всё кончено. Свой эндшпиль он всегда представлял иначе, но в сложившейся ситуации разницы больше нет: не важно, какую дорогу он выбрал, если все они изначально вели его на электрический стул.       Когда к нему вопреки смиренному ожиданию приходит не конвоир, а юрист, Грейвс понимает, что Марк думает иначе. В отличие от него Марк смиряться не собирается и, судя по засланному казачку, очень боится. В это хочется верить; Грейвс был бы рад увидеть на его самонадеянной физиономии неприкрытый страх осознания. Ради такого стоило бы отсрочить заурядный финал.       Сидящий напротив юрист тоже сокол, — это у Марка фетиш, наверное, мелькает на задворках сознания потешная мысль — он представляется Кеннеди. У него отточены движения и поставлена речь, он звучит вкрадчиво и старается быть убедительным. Грейвс слушает его лишь в пол-уха и то не из вежливости, и не сразу осознаёт, что невольно сравнивает себя с ним. Осознание этого Грейвсу не нравится, и он спешит обратить весь свой слух и всё своё внимание на засланного к нему прохиндея.       — Дай угадаю, он испугался, что я его заложу? Мне ведь нечего терять.       — Спросишь это у него лично, когда с тебя снимут обвинения. — Кеннеди безразлично пожимает плечами и предлагает Грейвсу гелиевую ручку. — Назови цену, и мы закончим на этом.       Пластиковый кончик маячит перед клювом предостерегающе и призывно одновременно; Грейвс сосредотачивает на нём взгляд, и окружающие стены комнаты переговоров размываются болотно-серым пятном. Он может затребовать больше, чем Марк обещал ему за фальсификацию кражи, даже больше, чем должен был отстегнуть после всей эпопеи в музее, учитывая последствия.       Грейвс кривится, скашивает взгляд в сторону, и мир снова приобретает чёткость, а разрозненно витающие в голове мысли — целостность.       — Хорошо, одно условие. Не деньги. — Он хочет выпростать руку в предупредительном жесте, но запястья унизительно кольцуют наручники, тянут его к столу. — Я не желаю с ним работать. После того как меня освободят мы больше никогда с ним не встретимся, ни под каким предлогом. В противном случае я его убью.       — Значит, договорились, — сразу же миролюбиво объявляет Кеннеди и с неожиданным официозом добавляет: — Я передам мистеру Клювсу ваши слова.       В том, что Маркус услышит донесённое ему из первых уст требование, но не послушает, Грейвс не сомневается и задумывается позднее, почему вообще в таком случае выдвинул именно такое условие. Возможно, в его жизни просто слишком много Марка Клювса. Точно вредная плесень, оказавшись где-либо, он стремится занять как можно больше пространства, распространить своё влияние повсюду и везде, обозначить своё присутствие. Марка сложно не заметить, сложнее того — игнорировать. На фоне этого Грейвс полагает, что вытравить Марка откуда бы то ни было, где он хоть раз побывал, в принципе невозможно.       Предположение оправдывает себя в полной мере, когда попугай попадается ему на месте встречи с очередным заказчиком. Не проходит и полугода.       За полгода Грейвс не забывает о своём обещании.       — Я не чувствую боли, — небрежно бросает Маркус как бы невзначай, притомившись смотреть на то, как Грейвс напрасно осторожничает в попытках забинтовать его развороченную осколками руку.       Пить с Марком ничуть не приятнее, чем сотрудничать. Ощущая, как тошнотворное пьяное головокружение постепенно вытесняет тупая ледорубом стучащая по темени боль, Грейвс решает для себя, что, пожалуй, это намного хуже.       — Ой ли? — насмешливо глядит он на храбрящегося оппонента. На помятом лице визави больше нет греющих душу проблесков страха, даже уродующего глубокими морщинами бешенства. Марк глядит в телефон со всей флегматичностью, словно не он час назад разбил бокал в пьяном припадке, грязно разлив виски с кровью по полу бара, и полностью его игнорирует.       Грейвс на пробу резко затягивает бинт, надеясь вырвать постыдный вопль или выдавить пару крупных солёных слёз, но Марк не ведёт даже бровью.       — Вообще?.. — Это бы многое объяснило.       Марк недобро косится сначала на руку, следом — на Сокола.       — В основном.       После той ночи Грейвс зарекается с ним пить, так же как и работать, но ушлый попугай находит лазейку и здесь — настолько ему принципиален то ли сам Грейвс, то ли нежелание следовать чужим требованиям и подчиняться.       Марк знает себе цену и, кажется, о желаниях Грейвса больше него самого.       — Что ты делаешь?.. — устало уточняет Сокол на всякий случай, пусть рваные движения рук, как и намерения Марка, читаются в сумраке гостиной достаточно хорошо.       Клювс старается расстёгивать рубашку плавно, словно в их ситуации есть место сексуальному напряжению и какой-либо интриге, но порезанные пальцы дрожат; каждое нарочито неспешное действие Марка слегка смазывает внутреннее нетерпение — Грейвс замечает. Сложенная лодочкой ладонь, дразня, теперь беспрепятственно скользит вниз по его плоскому животу, приглаживая и без того идеально лежащие серые перья, как бы случайно раздвигает разошедшиеся края рубашки, давая Соколу больше обзора на изгибающийся контур мышц жилистого тела и замирает, опустившись, у пояса брюк.       Какое-то время Марк играется с застёжкой, словно ещё о чём-то раздумывает, а потом подцепляет её с металлическим щелчком. Шире расставляет ноги и тянет бегунок молнии вниз.       — Делаю тебе одолжение, — бесстрастно объявляет он, и его невероятно выразительное при абсолютном безразличии лицо не меняется ни на секунду. — Ты же хочешь меня. Вы все меня хотите. Все пытаетесь залезть мне в штаны, так вперёд, Грейвси. Не стесняйся, давай.       В демонстрации серьёзности своих намерений Марк, плотнее прижавшись поясницей к краю стола, чуть откидывается, заводя руки за спину. Это так дерзко и провокационно. В этом весь Марк. Весь Марк сейчас перед ним: полуобнажённый и настоящий. А так ли? На мгновение Грейвсу кажется, что эти фальшивые образы и личины с него можно продолжить снимать слоями и дальше вслед за одеждой — сдирать вместе с кожей. Соскабливать до крови, до мяса, до подлинности, до самой сути. Если она вообще есть. Если от Маркуса Харви Клювса в конце хоть что-то останется.       Грейвс скользит по его фигуре мутным взглядом, и дурное наваждение в одурманенной голове склизко растекается красным маревом; железистый вкус соли оседает на языке. Мыслей слишком много: они все сумбурные, рваные, разрывающие.       — Ну? — Марк раздражённо глядит исподлобья, когда Грейвс так и не решается ничего предпринять, только сильнее сжимает в кулаки руки. — Или мне нужно сделать всё за тебя?       Ответ застревает в пересохшем горле, и Марк расценивает молчание как согласие, но действует весьма неохотно. Вот уж точно делает одолжение. Раз, второй; Грейвс не желает знать и толком задумываться, сколько будет за это расплачиваться. Всё происходящее и так уже ощущается довольно мучительно: и седлающий его бёдра Марк, и горячее дыхание на грудных перьях, и рука, юрко пробравшаяся ему под брюки.       Наверное, хуже, чем Марк, отдрачивающий ему глубоко изрезанной осколками рукой, быть просто не может. Ни о каком удовольствии не идёт речи: всё быстрое и смазанное, почти что болезненное — в отличие от Марка, Грейвс боль всё-таки чувствует, более того — весьма интенсивно. Он старается не сосредотачиваться на неприятно натирающем ощущении грубой текстуры бинта, и только запах свежей крови удушливо забивает горло.       Марк почти смеётся над ним, когда у него так и не встаёт, а Грейвс ошибается. Хуже быть всё-таки может.       — Ты всегда сваливаешь по ночам и оставляешь только номер, как какая-то проститутка? — претенциозно вопрошает Грейвс, с утра найдя на столе визитку, а в себе к вечеру того же дня — достаточно смелости воспользоваться немым предложением.       — А ты всегда перезваниваешь проституткам, Грейвси? — язвит в ответ Марк.       Секс без обязательств во многом прельщает; Грейвс не хочет с Марком отношений — ни деловых, ни каких-либо ещё. Он хочет… просто хочет Марка, чёрт бы его побрал, и этого хватает с лихвой, чтобы согласиться.       Когда Марк, избегая интимной близости, говорит, что у него много работы, Грейвс почти не ощущает себя обманутым. В конце концов, разве может быть как-то иначе, когда ты управляешь целой компанией? Грейвс не в полной мере понимает, каково это — руководить кем-то, он был подчинённым всю жизнь, и много ума для этого не требовалось. Не в его профессиональной среде. В полной мере он понимает только то, что Марк не блефует, прикрываясь от него и общественности липовой должностью и такой же липовой фирмой, только чтобы относительно безопасно отмывать деньги. Нет, безусловно, он это делает, но всё остальное тоже существует по-настоящему и исправно функционирует: «Ваддл» живёт уже много лет, имеет своё место на рынке, довольно неплохую репутацию и, что немаловажно, доверяющих этой репутации инвесторов. Это должно о чём-то говорить, в том числе — что-то о самом Марке.       — У тебя гуманитарное образование?.. — с плохо маскируемым удивлением уточняет Грейвс, когда Марк делится с ним нескромными подробностями своей университетской жизни.       Это оказывается достаточно неожиданным, чтобы на краткий миг выбить из равновесия.       — Ну да. Точные науки мне никогда особо не давались, это вообще не моё. — Марк безразлично пожимает плечами и, словно поняв что-то доступное ему одному, неожиданно зло добавляет: — Но это не значит, что я тупой.       Импульсивные вспышки гнева уже не в диковинку, хотя причины большинства из них остаются Грейвсу неясными. Это похоже на защитную реакцию, но Соколу невдомёк, от чего конкретно защищается Марк.       — Я этого и не говорил.       — Зато очень громко об этом думал, — явно настроенный на конфронтацию Марк презрительно цедит. — Какого-то хрена вы все измеряете ум исключительно по умению владеть числами, а не людьми. А я гендир, Грейвси, и производство товара — не моя обязанность, ясно? Моя обязанность знаешь в чём? В том, чтобы за всем следить, чтобы всё контролировать. Компания, на секундочку, сама себя не работает, вот так сюрприз. — Он нервно щёлкает клювом, и с надломом выделяет каждое местоимение: — Я управляю ею, я руковожу людьми в ней, и я делаю свою работу так, чтобы они исправно выполняли свою.       Марк — директор хоть куда, и этот факт почему-то производит на Сокола особое впечатление. Когда его сформированные ещё при поверхностном знакомстве с досье убеждения дают первую трещину, неприятно сочащуюся липким недоумением, он вдруг осознаёт, что ожидания у него всё-таки были и притом весьма скверные.       Грейвс почти не ощущает себя обманутым, и в этом «почти» умещаются все отказы, которыми его кормит Клювс, особо не утруждая себя ни подробностями причин, ни разнообразием хотя бы возможных оправданий. «Я работаю», «Сегодня я буду занят», «Мне некогда», «У меня дела» — всё сливается в одно решительное и непоколебимое: «Нет», хотя Грейвс точно знает, что у Марка находится свободное время на что угодно, кроме него. Не то чтобы Грейвсу особенно необходимо внимание, и он нуждается в присутствии Марка в своей жизни как в воздухе, просто это уже дело принципа. Когда Сокол хочет уличить нерадивого партнёра в очередной лжи, которая и не ложь вовсе, а обычная недосказанность, — именно так, во всяком случае, всегда бесстыдно заявляет ему Марк — то делает для себя ещё одно неожиданное открытие.       Как Марк только успевает везде и всюду, если в сутках всего двадцать четыре часа?       — Господи, скажи, что ты ложился. — Грейвс тоскливо глядит на часы и потирает застланные сонной поволокой глаза. Из-за неё цифры на дисплее сильно размыты, но он всё равно различает: четыре часа утра.       — Нет, мне некогда, — с привычным раздражением отзывается Марк, не отрываясь от монитора ноутбука. Пальцы отстукивают быстрый ритм по клавиатуре, в отражении духовки за его спиной угадываются какие-то электронные таблицы. — Мне надо работать.       То, что Марк такой труженик, до сих пор кажется Соколу дикостью. Чем-то нереалистичным, невозможным, по сути. Марк не видится ему совместимым с такой большой ответственностью, и это внутреннее непонятно откуда взявшееся противоречие задевает что-то личное, живо напоминает собою гнойный нарыв.       Обычно не терпящий и не склонный вешать на людей ярлыки, Грейвс почему-то чувствует себя уязвлённым и виноватым, но ещё не понимает, за что. За то, что был на самом деле очень предвзят? За то, что неосознанно поступился собственными принципами? За то, что вопреки всему продолжает относиться к Маркусу с пренебрежением? Хотя стоило бы с почтительностью, но Марк этого не оценит: он во всём видит насмешки и оскорбления.       — Ты можешь поработать позже, — предлагает Грейвс, изучая тонущие в предрассветных сумерках какие-то бумаги. Весь стол усыпан наверняка очень важной для Марка макулатурой: прошитыми журналами и стопкой папок-регистраторов.       — Когда позже, Грейвси?.. — Марку хочется засмеяться, но на смех это не похоже. — У меня полный завал в штате из-за этих проверок, а я ни черта не успеваю даже на завтра.       — И что проверяют?       — Угадай с трёх раз, — незамедлительно огрызается Клювс.       — Та левая кража?       Марк кивает.       — Только вот проверки по этому делу не левые, — строго замечает он. Непривычно видеть его настолько собранным и серьёзным. — Расследование и так уже идёт хрен знает сколько, но Налоговое управление от меня, видимо, не отстанет, пока в жопу мне не залезет, чтобы убедиться, что я ничего там от них не спрятал.       — Ты должен был знать, что так будет, — холодно заключает Сокол.       Стал бы Марк ввязываться в такую аферу, если бы всё не предусмотрел? На первый зачастую обманчивый взгляд он слишком непоследовательный, но, судя по всему, достаточно ушлый, раз ни одна инспекция на него так и не вышла.       — Я знал, — припечатывает Марк и нервно машет на него свободной рукой, попутно перелистывая журнал. — И я над этим работаю. Поэтому, если ты пришёл сюда просто чтобы меня раздражать разговорами об этом, то поговорим завтра, а сейчас лучше сгинь по-хорошему и не мешай мне.       — Чем ты обычно питаешься?       В квартире Марка чего-либо съестного практически не бывает. Изучая полупустые полки и скудное содержимое холодильника, Грейвс не в первый раз задумывается, что с нормальным питанием у горе-миллиардера всё очень плохо, несмотря на возможности. Он находит ящик каких-то таблеток, склад технического мусора неясного назначения, боевое оружие со стёртыми номерами, что не очень-то удивляет, бессчётное количество очередных несомненно важных бумаг, несколько гардеробных, стеллажи под косметические средства и по меньшей мере три мини-бара в разных комнатах, но не может найти базовых продуктов на кухне.       О том, что Маркус живёт на всём готовом, Грейвс думает только мельком. С таким трудоёмким образом жизни, разве можно успевать баловать себя регулярным ресторанным питанием? А доставками? Станет Марк прибегать к паршивому качеству паршивых сервисов?       — Тем, что я обычно хочу.       — И что ты обычно хочешь?       — То, что я обычно ем.       Не без труда Грейвс давит в себе тяжёлый вздох. С Марком сложно, совсем как с ребёнком, и в подходе к нему явно нужно немало терпения, похвастать которым так же, как своими кулинарными навыками, Грейвс уже не способен.       — А конкретнее?       Конкретно ест Марк немногое. По меркам Грейвса — вообще ничего. Выяснять, что у него за гастрономическая травма, совершенно не хочется, и Сокол, покорно согласившись поискать подходящие ему рецепты, тратит на это как минимум час: Марк придирается. Говорит, что ему нравится китайская и вьетнамская кухни, но он вегетарианец, не любит картошку, мучное, супы и жидкую пищу в целом. Пролистывая очередную статью с популярными блюдами, Грейвс думает, что проще уморить Марка голодом. Воспоминания о вопиюще выпирающих рёбрах, легко прощупывающихся сквозь перья, недвусмысленно намекают, что он неплохо справляется с этим сам. Между тем, Грейвс думает ещё о том, что Марк никогда не ел при нём прежде: не завтракал, если им случалось пересечься перед работой; не обедал, когда Грейвс пару раз приходил к нему в перерыв, чтобы занести что-то из дома; не ужинал сам, если они вместе возвращались домой, и не звал поужинать где-то ещё, что с его стороны было даже разумно, но всё-таки странно — выпить вместе Марк ему предлагал.       — Я не ем особо, — объявляет Марк, наблюдая за процессом тушения древесных грибов, и нервно перебирает в пальцах какой-то помятый блистер. — В лучшем случае раз в день.       — Плохо, — безынтересно отзывается Грейвс. — И вредно. Так жить, как ты живёшь, нельзя, ты в курсе?       — Я не морю себя голодом, если ты об этом. — Марк рывком закидывает непонятную таблетку в рот, не без усилия глотает, не запивая, и продолжает через тяжёлую паузу. — Я просто не хочу есть.       — Это тоже не нормально.       Ещё ненормальным — не тревожным, но настораживающим — Грейвсу кажется отсутствие столовых приборов, за исключением штопоров и ножей. Большую часть кухонной утвари, которой тоже нет, ему пришлось купить самому; Марк не был против.       С некоторых пор появившиеся у него ложки и вилки Марк всё равно не использует.       — Тебя научить? — Тофу и грибы он ест палочками, ну конечно. После всего Грейвсу не кажется это необычным.       В свободное время Грейвс, вообще, неожиданно для себя размышляет о благоустройстве чужого жилья: сама по себе квартира Марка ему не нравится. Она безжизненная, словно сошедшая со страницы современного мебельного каталога, где интерьеры лишены интересных деталей, но пестрят многообразием прямых углов да монохромных палитр, и пугает своими пустыми пространствами больших комнат и высоких в них потолков; нечеловеческий минимализм прослеживается везде и во всём. Марк говорит, ему всё равно; Грейвс ненавидит его дом всей душой и не задерживается в нём дольше, чем на неделю. Жить вместе на постоянной основе как минимум невозможно.       Не только из-за нелюбви Сокола к гнетущей атмосфере жилого-нежилого пространства. У Марка паршивый аппетит, поганый характер и большие проблемы со сном. Наблюдая за ним пристально и достаточно долго, в итоге Грейвс понимает: Марк не спит не потому, что много работает. Марк много работает потому, что не спит.       — Может, тебе молока налить? — неуклюже предлагает Сокол в смущающей тишине ночной кухни.       То, что Клювс не в ладах с собственной жизнью, его не волнует; то, чем он занимается вместо здорового сна — не волнует тем более. Но они вместе спят, а значит — ночуют, и Грейвс не высыпается с Марком практически никогда. К несчастью, он уже не в том возрасте, чтобы без последствий пренебрегать режимом. Марк, в общем-то, тоже, и Грейвс почти машинально всматривается в его очерченный жёлтым уличным светом профиль в поисках любых нездоровых деталей, явственно проступающих именно в ночное время суток, когда глубокие тени ломаными линиями ложатся на измученное бессонницей бесстрастное лицо.       — Чего? — Марк медленно поворачивает голову и смотрит на него как на кретина.       Сокол неловко ведёт плечами.       — Обычно оно помогает заснуть. Если тёплое.       — Ты ещё и молоко что ли пьёшь? Ну и мерзость, — бубнит себе в ладонь Клювс и моментально кривится в отвращении. — Лучше налей мне виски, пока меня не стошнило.       Хорошо перенося алкоголь, Марк при этом совершенно не переносит его отсутствие. Синдрому отмены у него Грейвс не удивляется и ничуть по этому поводу не сочувствует: ему нет дела до многолетней зависимости и того, куда она может завести; ему — почему-то — есть дело до Марка, которому с ней уже не помочь и остаётся только не навредить ещё больше.       В заговорщическом молчании Сокол неспешно на треть наполняет бокал, но Марк игнорирует его услугу: он тянется к принесённой бутылке через весь стол и жадно делает несколько крупных шумных глотков из горла. Это похоже на смертельную жажду, на болезненную нужду, но не похоже, что Марку сколько-то легче от выпитого.       — У тебя проблемы, — ровным тоном объявляет Грейвс, смотря, как Марк тяжело выдыхает. Не хочется ни порицать, ни жалеть, даже конкретизировать свои слова — тоже не хочется. Грейвс говорит только потому, что ему кажется, что он должен что-то сказать; тишина убивает.       Самозабвенно часами трещащий о какой-то неважной ерунде Марк, конечно, раздражает до нервных мигреней, но его неподвижно-неживая и безмолвная фигура по ночам на контрасте раздражает Грейвса не меньше. Это раздражение иного рода, незнакомого ему сорта — неуловимое, неразличимое, непонятное; оно не рождается в голове и не скребёт горло до спазмов, оно голодом стынет в желудке, и руки и ноги от него сразу становятся ватными.       — Это не проблема. — Марк всё-таки парирует, но как-то лениво, совсем обессилено. — Что б ты понимал в моих проблемах, Грейвси. Я ведь на самом деле стараюсь, знаешь? Я каждый день из шкуры вон лезу, и так делаю всё возможное, чтобы быть… — Он почти произносит «нормальным», но вовремя прикусывает язык и сжимает волосы у корней. — Я очень стараюсь. И это нихрена не просто, когда тебе надо быть тем, кого все так хотят в тебе видеть. Я… я так стараюсь держать это лицо, Грейвси, но что бы я ни делал, этого всегда недостаточно.       В неверном свете уличных фонарей видно, что Марк снова злится: он жмурится и шумно дышит, и надсадные клокочущие где-то в груди выдохи похожи на рык. Не секрет, что в своих неудачах Марк всегда выбирает крайнего — неблагодарных окружающих, бестолковых работников, завистливую родню, даже Сокола, с давних пор едва ли фигурирующего в его делах. Прежде Грейвс ещё дивился этому; оказавшись на месте попугая, привыкший к ответственности, он бы точно корил себя. Но Марк явно не из тех, кто станет снедать себя саднящим чувством вины и неразрешимыми муками совести, должно быть, потому, что ни тем, ни другим он в принципе не отягощён. Невольно Грейвс вспоминает слова Клювса о боли. Боль, оказывается, не исключение. Боль — часть от целого. Марк на самом деле не чувствует гораздо большего, словно совсем ничего.       Мгновением позже Марк с отчаянным стоном бьётся лбом о стол — в звякнувшем бокале плещется виски — и замолкает, и Грейвс, чтобы не сгущать и без того неуютную атмосферу нежелательным наблюдением проявленной слабости, спешит отвлечь себя сигаретой. Шарит рукой по подоконнику в поисках пачки, взглядом мажет по окну; Марк жалуется на горклый сигаретный дым, а Грейвс, посмеиваясь, за глаза кличет его ханжой, но всё равно старается лишний раз не курить в квартире.       Ручка пластикового окна не поддаётся. Для верности Сокол дёргает её снова: быть может, заело?       — Не откроешь, — Марк приподнимает голову на шум, — нужен ключ. — Чуть погодя его хмурое лицо озаряется гримасой растерянности. — Только я не помню, где он.       Это, конечно же, странно. В этой квартире всё под стать её хозяину странное. И Грейвсу наивно хочется верить, что это также одна из марковых диковатых причуд вроде вездесущих зеркал, потому что думать и неизбежно осознавать, зачем бездетному тридцатилетнему алкоголику Марку замки на окнах на самом деле, ему не хочется вовсе.       Со временем Грейвс привыкает к тому, что Марк ночами не спит, но не к тому, что Марк просыпается посреди ночи. Он не будит его ни целенаправленно, ни случайно, это Грейвс, подсознательно чующий что-то неладное, просыпается почти сразу же, стоит Марку оторвать голову от мокрой подушки и сиротливо сесть на краю матраца, пряча в ладонях лицо. По мелко дрожащим голым плечам и спине невозможно понять, плачет он или пытается успокоить дыхание. Понятно одно — ему плохо и чёрта с два к утру станет хорошо.       — Спи. — Марк всегда раздражённо шипит на него, едва Сокол подаёт хриплый после сна голос в безнадёжной попытке узнать, что случилось. Возможно, это боли — с Марка станется при таком образе жизни убить себе пару-другую органов. Возможно, кошмары, а, возможно, всё сразу, сложно сплетённое в болезнетворный клубок тревожных симптомов, распутывать который Клювс не спешит, а Грейвс не возьмётся тем более. Он ему не врач и не сиделка, он даже не любовник толком, хотя изначально в их уговоре это было первым и единственным пунктом, но как-то скоротечно забылось в ворохе, если не предусмотрительно отброшенных обязательств друг перед другом, так неожиданных обоюдных забот. И кто они по итогу? Грейвс думает над этим всякий раз добровольно встречаясь с Клювсом ради очередной одинокой ночи и не находится с однозначным ответом.       Отдышавшись, Марк позорно сбегает в ванную, оставляя Сокола наедине с пустой постелью, глухим шумом воды и недобрыми мыслями. Марк сидит на чём-то серьёзнее экстази, в котором признаётся чуть ли не с гордостью, но Грейвсу не особо интересно на чём — суть от знания не изменится, как и потребность периодически вслушиваться в неразличимое дыхание и прощупывать пульс на его руках со смиренным ожиданием худшего.       У Марка, как он сам заявлял без намёка на юмор, нет времени, чтобы жить, и времени убить себя, по такому случаю, у него не должно быть тоже. Грейвс очень на это надеется и не меньше того — старается, но его потуги сдержать марково саморазрушение мало чем отличаются от попыток собрать разбитую вдребезги вазу. Как в ней не хватает потерянных в прошлом кусков и сквозь бреши росчерков трещин неизбежно сочится вода, так Марк, с виду не без изъянов, но физически целостный, в действительности лишь некогда сломанное и ныне утлое подобие самого себя.       У Марка много зависимостей, у Грейвса же только одна — созависимость с ним.       — Уходи. — Хлёстко и неприятно. Как получить мокрой молодой веткой по лицу.       Грейвс, излишне глубоко погрузившийся в свои мысли, вздрагивает, словно это случилось по-настоящему.       — Что?       — У парня проблемы.       — А у кого их нет? — усмехается он, окончательно сбрасывая с себя нервное оцепенение. Да, их общение ощущается именно так — периодическими отрезвляющими ударами куда придётся.       — С головой в том числе, — отсекает Цапля, не желая понять шутку, либо же не желая её принять. Непоколебимая прямолинейность, вообще, в её духе. Это в ней падкого на откровения Грейвса и подкупает.       — Вопрос прежний. — Он сбивает пепел с — какая это по счёту? — сигареты, наблюдая с моста за тем как он планирует на железнодорожные пути.       В такой ситуации ему остаётся только шутить. Не плакать же, в самом деле? А даже если и плакать, то по кому? По Марку или по себе в первую очередь? Грейвс скоро и даже с комфортом притирается ко всему, что между ними происходит, когда должен быть в ужасе. Любой нормальный человек на его месте был бы в ужасе, но ни себя, ни Марка Грейвс вполне справедливо нормальными не считает.       — Слушай, не ломай тут комедию, — требует Берта, хотя Грейвс ещё даже не начинал. Она складывает руки на груди и ядовито заявляет: — Ты же знаешь, что это не безобидная дурь, и что он не просто невоспитанный богатый придурок. Он больной.       Сокол необдуманно глубоко вздыхает и почти давится дымом; в его кашле слышен двадцатилетний стаж заядлого курильщика. Ну, знает, а толку? Окажись Марк именно таким безобидным затейником-балагуром, которого из себя так старательно корчит перед общественностью, этой истории вообще не случилось бы, и Грейвсу бы не пришлось сейчас смаковать все тонкости сердечных дел с той, кто смотрит на всё исключительно с прагматизмом.       Хотя сейчас Цапля смотрит на него с сомнением.       — Заменить лёгкие — нелёгкое дело, думаешь, я смогу? — интересуется она не без доли сарказма.       В этот раз прямую подколку игнорирует Грейвс.       — Ты тоже дура сумасбродная, и тоже богатая. Напомни, почему твой мужик тебя не бросает?       Цапля находится с ответом также быстро, как и с остротами:       — Потому что он любит меня, очевидно, — лукаво улыбается она. — А вот ты? Ты его любишь? Или остаёшься просто потому, что он классно трахается? Если что, хороший секс можно найти не только там, где тебе помимо прочего трахают ещё и мозги.       Ответа на этот вопрос у Грейвса нет, и Берта в курсе, иначе бы так не спрашивала. Нужно чем-то парировать, чтобы прилетевший от неё удар по его самолюбию не ощущался настолько болезненно или, хорошо бы прикрыться, уйдя в отрицание, но проблема в том, что Грейвс не может.       — Ну, так?..       Грейвс не готов признать вслух ни один из двух единственно возможных вариантов.