Paris amoureux

Удивителен Париж: блистателен и величествен, торжественен и многолюден. Ещё один Вечный город раскинулся вдоль берегов реки, получившей своё звучное имя во времена Цезаря. Извечно праздная столица, любопытная, шумная… Впрочем, нынче город не в меньшей степени поражает людское воображение тишиной. Каждую ночь погружается Париж в колдовскую дрёму и просыпается лишь по велению могущественного чародея. Или, скорее, благодаря усердию многих способных волшебников, у которых всё колдовство – на кончиках барабанных палочек, в золочёных изгибах полковых труб. В течении первых апрельских недель население французской столицы увеличилось едва ли не вдвое, а мрачное волшебство военного времени по-прежнему работает на неё безотказно. Впрочем, днём мало что отличает повседневную жизнь от мирной – лишь пестрота мундиров, невиданная доселе, да уличный говор двунадесяти языков. Немудрено: вся Европа явилась засвидетельствовать своё почтение центру общественной жизни минувших десятилетий. Сам Меттерних ощущает себя посреди сего пёстрого великолепия уже почти что как дома. Пробуждение с первыми лучами солнца нынче для Клеменса необычайное благо. Прежде чем Елисейский дворец сбросит оковы сна вслед за горожанами и расквартированными в пределах столицы полками, у министра Европы есть пара лишних часов на то, чтобы вникнуть во все детали, упущенные из-за внезапной задержки. Порой воля императора Франца оказывалась прочнее стали. И даже министр, пользовавшийся августейшим фавором, не смел идти против своего суверена. В такие моменты энергичный политик в нём протестовал не хуже всех возмутителей общественного спокойствия вместе взятых, хоть царедворец неизменно брал верх. И всё же при первой возможности Клеменс отринул львиную долю аристократической спеси: скоропалительное путешествие из Дижона в компании коллег по дипломатическому ремеслу представляло из себя поистине уникальное зрелище. Впрочем, обманчиво улыбчивого лорда Каслрэя, казалось, ничто в этом мире не могло вывести из равновесия, а престарелый Гарденберг, на протяжении всего пути проклинавший как французские дилижансы, так и всю страну вместе взятую, скрасил часы дорожной тряски своим беспрерывным ворчанием. Воистину авантюры, выпавшие на долю Меттерниха за год континентальных войн, составили бы честь любому искателю приключений. Зато в Париже князя ждала достойная награда за все перенесённые тяготы. Роскошные апартаменты на верхнем этаже одного из блистательнейших столичных дворцов вполне соответствовали амбициям министра, высоко ценившего пышный церемониал старых и новых монархий. Несмотря на то, что княжеский камердинер - уроженец этого славного города, вновь ввергнутого в хаос, - последовал за хозяином лишь с толикой его привычного гардероба, Клеменс обустроился с должным комфортом… И теперь, подскочив по привычке ни свет, ни заря, кругами расхаживал по своему новому кабинету. Из-за дверей спальни, столь удачно примыкавшей к нему напрямую, и занавешенных окон тут и там падали на паркет косые лучи занимающегося солнца. Они то и дело высвечивали худую фигуру министра в одной ночной сорочке и алом шлафроке поверх. Не задерживаясь нигде дольше, чем на минуту, Меттерних переходил из одного угла залы в другой. Время от времени в его тонких пальцах очередное письмо сменялось секретным отчётом, отчёт – рапортом от высокопоставленного армейского командира, рапорт – срочной депешей, присланной из самой Вены. Кипам бумаг ни конца, ни края не видно. Пробежать глазами срочные новости; подивиться смехотворным предложениям, поспешно внесённым за последние дни русским царём; изучить слухи и сплетни, накопившиеся в городе за время пребывания в его пределах союзных войск… — Клеменс, вы мне нынче одержимого напоминаете, – мягкий смешок со стороны софы, наконец, выводит Клеменса из глубоких раздумий. Хлопковый баньян министра чудного изумрудного цвета главнокомандующему узок в груди и плечах. В его широких ладонях – чашка крепкого чёрного кофе, который камердинер Жиру готов по первому зову предложить высокородным гостям, изволившим навестить князя в самый неурочный для того час. К счастью, с Шварценбергом дела обстоят куда проще: Меттерних прошлым вечером его и не отпускал. Припухшие губы Клеменса тут же складываются в усмешку, полную неприкрытой иронии. — Так ведь именно вы столь любезно предупредили главный штаб об опасностях, грозящих нам на юго-восточных дорогах. На основании ваших рекомендаций Его Величество предпочёл задержаться. Однако политика промедлений не терпит – вам ли не знать этого, мой дорогой друг. В последнем обращении яда хватило бы на всех союзных монархов и Наполеона в придачу. — Полноте, я ведь хорошо запомнил урок, преподанный мне вами в Труа. Усмешка министра становится шире. — И что же вас задело в особенности? — Помимо того обстоятельства, что без вашего слова я и пальцем не в праве пошевелить, куда там заключать перемирия? Кажется, мне удалось разобрать что-то про трибунал… Клеменс преображается в мгновение ока: ухмылка, почти издевательская, сменяется прищуром кота, вдоволь отъевшегося сметаны и сливок. — Совершенно верно. И я бы, вне всяких сомнений, прибегнул к крайнему средству… — Тогда вам следует войти в моё положение, – качает головой Карл с мягкой улыбкой. – Так или иначе, я всегда вас видеть рад. Вместе с тёплым взглядом пронзительных глаз, таких же насыщенных и глубоких, как кофе в его руках, до Клеменса доносится явственный вздох облегчения. Наконец сбросить с плеч гору толка дипломатического Шварценберг счастлив безмерно: неблагодарная работа по примирению союзного генералитета и августейших особ высасывала из главнокомандующего последние соки. Несмотря на все деликатные соображения, Клеменс над ним потешается вновь. — О, будьте покойны! В этом вы меня убедили сполна. Одного наклона лебединой шеи достаточно, чтобы вогнать ветерана стольких войн в краску. — Было больно? — Что вы, отнюдь! Пламя, порой разгорающееся в чужом рыцарском сердце, Меттерниха не обжигает, отнюдь. Мягкость во внешности, извечная обходительность подавляет природную необузданность едва ли не на корню. В какой-то момент Клеменс заподозрил, что в скором времени окончательно остынет к нему… Благо у Шварценберга, благословлённого самим Святым Губертом, но отвратительного игрока от природы, оставалась ещё пара тузов в рукаве. Мгновение Клеменс смеряет соратника задумчивым взглядом, а после сокращает расстояние между ними до нескольких дюймов. Молчаливое согласие порой красноречивее пылких признаний. В ответ Карл с него глаз не сводит: без лишних слов отставляет чашку подальше на столик и улыбается открыто, совсем как мальчишка. Возраст, старые раны, положение в обществе больше не имеют значение: Клеменс усаживается к фельдмаршалу на колени с грациозностью двадцатилетнего юноши. Бумаги государственной важности рассыпаются по цветастым подушкам: изящные пальцы нащупали на подлокотнике бело-красный муар чужой орденской ленты. Клеменс подбирает её с явным довольством, любовно гладит плотный мерцающий шёлк. — Жалею подчас, что на Лейпцигском пепелище не отличил собственноручно спасителя нашего правого дела… — Да и вам княжеский титул к лицу! Они содрогаются от беззвучного хохота одновременно и смеются до тех самых пор, пока Клеменс не набрасывает ленту поверх чужой шеи. Короткий рывок: поцелуй выходит скомканный, но до крайности искренний. — Fröhliche Feier… – шепчет князь напоследок в приоткрытые губы фельдмаршала. Воистину Париж влюблён до беспамятства в горделивого австрийского канцлера. И сколько бы Шварценберг не ругал сей город беспутный, на его долю выпало не менее пьянящее чувство.