***
— Я правда люблю его. — говорит Пепа голосом, булькающим от накопившейся в горле слюны, от чего неясно, говорит ли она правду или её голосом завладели чувства. — Он мне правда нравится, но я не хочу выходить за него замуж. Я хочу пожить для себя. — кажется, что девушка задыхается, не может сделать даже малейшего вздоха без этого тяжёлого, непосильного давления в груди. Вязкая жидкость перекрывает дыхание. Паника просыпается в её сознании. Слышатся короткие всхлипы, Пепа старается сдерживать резкий порыв ледяного ветра в комнате. Ей не нужны проблемы. Она не хочет, чтобы их обнаружили — обколотых в зю-зю представителей местной знати. Не хочет, чтобы родная мать смотрела на неё сверху вниз (такие взгляды люди направляют в сторону Бруно, но подсознательно она понимает, что получает похожие). Тем не менее, слезы предательски скользят по щекам девушки, а маленькие капельки горького дождя мелодично отстукивают свой собственный вальс, словно подпевая её всхлипам. Пепа судорожно вытирает слезинки с собственных глаз, шмыгает носом и утыкается лицом в заранее отложенную рядом подушку. Всхлипы становятся громче и крик застревает где-то глубоко в глотке. Но Пепа не может просто закричать прямо сейчас, даже если её лицо, глубоко зарывшееся в мягкую ткань предмета, уже исказилось гримасой чистого ужаса и отчаяния, которое она сдерживает всю свою сознательную жизнь — Пепа не имеет желания называть свои «скромные» посиделки позней ночью «сознательными» моментами в её жизни, так как они были скорее эфемерными. Настолько быстро-счастливыми, что она еле-еле запоминает их оставшейся крупицей разума. Она не сопротивляется, когда её с непонятно откуда взявшейся силой (может даже агрессией?) хватают за руки и оттаскивают от её эмоциональной опоры, её главной поддержки в виде шелковой ткани, набитой мягким пухом (единственный подарок, доставшийся ей от жителей их Энканто). Она не сопротивляется даже тогда, когда мужские, можно сказать мальчишеские руки, хватают её впалые щеки, а сухие, покусанные в кровь губы сталкиваются с её собственными в грубом поцелуе. Она не сопротивляется, ведь этот поцелуй — единственный показатель того, что она действительно жива. Показатель всех чувств и эмоций, которые она — они оба — скрывают от всего мира.***
Дождь стихает, а кислород в лёгких кончается все быстрее и быстрее, но Бруно не отпускает свою hermana. Не сейчас. Он ловит себя на мысли, что вообще не хочет её отпускать. Что если бы была такая возможность, он — Бруно — забрал бы её подальше. Далеко-далеко, где существует снег, а они были бы настолько далече от Каситы, что магия маленькими тлеющими углями догорала бы в их телах, оставляя горький пепел, а следствием — хриплый кашель, и послевкусие ужаса, вызывающее несварение в желудке. Бруно отрывается от кусания губ Пепы (которые они называют «поцелуем»), только для того чтобы продолжить это действо снова и снова, пока и он, и она не забудут кто они такие. Пока они не забудут, что то, чем они занимаются каждую ночь в его комнате — непростительный грех. Пока Бруно не забудет, что завтра будет дольше всех стоять в церкви, перед иконой, дабы замолить свой самую глупую и сладкую ошибку. Отказаться от таких же сухих губ Пепы он уже не смог бы. Он подсел, как и на старый добрый Винт. (— Amor, sicut medicamento — te experiri et semel, et non prohibere — вспоминает он краем сознания слова своего знакомого). И Бруно видит, знает, что Пепа подсела не меньше его самого. Он видит её скользящий взгляд, чувствует, как она всегда провожает его своими до боли грустными глазами (ох, как же он иногда хочет выколоть несчастный взгляд своей hermana). Мысленно ощущает прикосновения ее тонких пальцев — даже во время долгих, затяжных молитв представляя Пепу перед собой, светящей собственным солнцем только для него.***
Через 3 месяца Пепа вышла замуж.