С тобой я мир обрел в разгар войны…
ноябрь 1805 — Холодно, сссобака! Какого чёг’та именно моих г’ебят послали в такую г’ань на г’азведку?! Хриплый шёпот молодого, закутанного в ментик с собольей опушкой офицера прорезал тишину раннего утра и затерялся где-то меж деревьев, среди которых пробирался небольшой отряд из человек двадцати. Они шагали, еле передвигая ноги от усталости, голода и холода; тонкие струйки тёплого пара, вылетавшего из приоткрытых губ, были единственным, что могло бы согреть оледеневшие руки и белые пальцы, сжимающие рукояти ружей и палашей. Внезапно один из группы наступил подошвой своего кирзового сапога на острый камень, едва видимый из-под тонкого слоя пороши, выпавшей накануне. Лёгкий вскрик нарушил безмолвие ельника и растревожил стайку снегирей, дремавших до этого на ветви и пригревшихся друг к другу. Все застыли в напряжённом и томительном ожидании: этот возглас, взметнувшиеся птицы, качнувшиеся ветки могли дать наводку, возможно, близко прячущимся французам, тем самым выдав всех, что закончилось бы неминуемо плачевно. Черноусое лицо шедшего впереди вмиг побагровело от ярости, он круто развернулся лицом к отряду и хрипящим голосом чуть слышно пробасил. — Г’остов! бес тебя г’аздег’и, сукин ты сын! Сказано тебе было: г’ядом иди! Послышался скрип сапог и тотчас ответный, ещё более свирепый рык. — На месте стой тепег’ь, на месте, болван стоег’осовый! Шаги прекратились — вновь воцарилось гробовое молчание. Так продолжалось то ли минуту, то ли час (точно сказать никто не мог), пока бородатый, насупленный солдат не нарушил затишье. — Васька, хорош дурить, а? Тихо всё, порядок, как на кладбище, ей-богу… Двигать пора, сам понимаешь: уж светать принимается. И все, не дожидаясь дальнейших распоряжений своего доброго славного командира, тихонько двинулись дальше. Василий Дмитриевич Денисов, назначенный главнокомандующим разведывательной операции, только махнул в сторону рукой и пробормотал себе под нос: «Делайте, чег’ти, что хотите…» и побрёл вслед за всеми. Денисов ускорил шаг, чтобы поскорее обогнуть свою компанию и вновь встать впереди, когда рукав его накидки схватила чья-то крепкая ладонь, а щёку и ухо обдало горячим дыханием. — Вася, слышишь, Вася, прости меня, да? Я не нарочно, пойми, хорошо? В сантиметре от своего лица, в рассветной дымке, он увидел озабоченное, но красивое лицо своего молодого и очень близкого друга по службе, Николая Ростова, лоб которого прорезала морщинка печали, а добрые и лучистые глаза выражали такое искреннее участие, что невозможно было злиться на этого мальчишку. — После, после всё. Иди уж. Николай кивнул, сказал что-то вроде: «Слушаюсь.» или «Так точно.», Денисов так и не понял, а после припустил вслед за своими товарищам, отошедшими уже достаточно далеко. — «Эх, чует моё сердце, что не раз ещё я с тобой умаюсь…» Денисов ещё немного постоял на месте, бросил последний взгляд в сторону ели, на которой совсем недавно сидела пара снегирей, и двинулся в сторону своего отряда.***
— Нет, товаг’ищ пг’апог’щик, вг’ажеских позиций не обнаг’ужено. В душной, маленькой и сильно натопленной комнатушке толпились пара майоров, офицеров, несколько поручиков и прапорщиков, расположившихся кто в креслах, кто на лавках, слушавших вечерний рапорт Денисова уже около часа и теперь разочарованно выдохнувших от дурных новостей. Все замолкли, так что комнатка погрузилась в тягостное беззвучие, прерываемое ленивым жужжанием ещё не уснувшей мухи. Денисову, беспрерывно говорившему несколько часов, не спавшему уже около суток, едва перекусившему за это время, затянувшееся молчание начало порядком надоедать. Он, очевидно, крайне утомлённый, недовольно стоял около двери и мечтал лишь об одном: закончить тяжёлый долгий день и, как полагается нормальному человеку, поскорее прийти к себе, принять горячую баню, сытно отужинать и лечь в тёплую, мягкую постель с заботливо взбитыми подушками. Однако он понимал, что в тех военных, практически походных условиях, на которые его и много кого другого обрекла судьба, это не предоставляется возможным, поэтому он продолжал молча стоять и ждать. Ждать непонятно чего, хотя, вернее, ждать того, чего жаждет любой солдат: возвращения. Возвращения к семье, к родным и любимым. — Вася, операция твоя, а с тем и наша, считай, провалена. — тихим голосом промолвил тот, с кем говорил Денисов всё это время. — В этих лачугах… — Извиняюсь премного, товарищ прапорщик, но не в лачугах, а в постоялых домах! — молодой майор, знакомый по службе Денисову, вскочил со своего места. — Имейте уважение к моей сестре, а не то… — А не те шо, милый мой? Якщо твоя люба сестрица довела энти постоялые дома, як Вы выражаетеся, до состояния бараков, то неча пенять на честной народ. Ух, молодежь кипуча пошла, га? Уж старших по званню перебивают. В наше времечко недалёкое уважение имели, словом не перечили, а чичас от какое воспитание… — перебил молоденького майора старый казак, дремавший до этого в глубоком мягком кресле, — Воспитание… да, воспитание нынче иное: разбаловали Вас, детоньки, маменьки да тятеньки, вот и плоды пожинаются. — Свой пес, оттого что свой, не перестает быть собакой. — возразил другой. — Бить надо, щоб аж шкура трещала — потим спасибо скажут. — Тю на тебя! Времечко, я говорю, другое. Ты не обижайся, любий, мы люди старой закалки. Ты, дитятко, иди-ка проветрись, остынь — опосле приходи сызнова к нам. Однако последние слова казака обращались, скорее, к двери, чем к оскорблённому майору, который выскочил за неё на полуфразе, при этом больно задев плечом Денисова. В который раз безмолвие от недавней абсурдной сцены прервал смущённый, оттого тихий и неуверенный голос прапорщика. — Так, гм, о чём это я? Наше местоположение в этих, гм, постоялых домах, скорее всего, с прискорбием сообщаю, вскоре будет рассекречено. А битва дальнейшая, которая произойдёт и произойдёт неминуемо либо застанет нас во всеоружии, либо, господа, в дураках. Так что, дорогой мой Вася, нужно что-то предпринимать, понимаешь? Если наших ребят тут найдут, то подорвут и глазом не дёрнут. — Али прирежут. — добавил один из казаков. В груди у Денисова защемило. — «А с моими ребятами, моим эскадроном, уставшим и измученным, кто считаться будет? Кто их, молодых и неопытных, оторванных вчера от материнской юбки, а сегодня с оружием в руках, защитит? Двадцать из них со мной по буреломам ходили, а самим едва восемнадцать минуло, другие — всё по госпиталям лежат с ранениями после Шенграбенского. Им бы по балам ходить и с барышнями забавляться, а тут вот такие дела…» — Будет сделано, товаг’ищ пг’апог’щик. Пойдём снова чег’ез паг’у-тг’ойку дней. — «Через пару-тройку… Только как об этом сообщить им, моим подопечным, практически детям родным? А я? я разве готов к этой очередной вылазке?» Щелкнув каблуками, поклонившись и больше ничего не дожидаясь, Денисов круто развернулся и вышел, чуть сгорбившись, за дверь. Он быстро, не смотря по сторонам, шёл прямо в снятый им дом. Хорошенькая хозяйка, молодая девушка Маруся, вероятно, приготовила вкусные харчи, постелила перинку на печи и ждёт его, Денисова, перспективного, молодого и богатого барина, у которого к ней нет никакого интереса совершенно. — «А ведь она любит меня, бедная. Жаль её даже чем-то.» — Вася! Васька, бестия ты черноглазая, стой, ну, говорят тебе! Он услышал его прежде, чем увидел. — «Ух, Ростов, нигде от тебя не скроешься. И кто тут ещё из нас бестия?» — Николушка! Ты чего тут делаешь, дог’огой? Николай, вынырнувший откуда-то из-за двери, перегородил дорогу Василию и теперь стоял прямо перед ним. Под его добрыми, сверкающими глазами залегли чёрные тени, лицо осунулось, а золотые локоны как-то даже потускнели, однако от него веяло такой молодостью, таким поэтичным изяществом и силой, что это вовсе его не портило, но печать усталости и измождённости оставила свой след. След, который не смоешь и не перекроешь. — «Он говорил, что мечтал о военной службе. Рад ли он сейчас? Так рвался на войну, бросил учёбу, неужели думал, что здесь в игрушки с пистолетиками и пульками играют? Но он, скорее, умрёт, чем признается в своей слабости. А ведь он красив, сильно хорош собою, за него любая с радостью пойдёт…» От своей последней мысли он внутренне поёжился. В его жизни стало слишком много Николая. Он начал замечать за собой то, что было для него странно и непонятно. — Вася, я насчёт утреннего… Послушаешь? — Послушаю. — Ещё раз хочу извиниться, хотя извинения тут излишни. Эта ошибка, оплошность, не знаю даже, я понимаю, она могла нам всем жизни стоить. Уверяю, что такого больше не повторится, клянусь своей честью, я не подведу больше никого. Ты мне веришь, Денисов? — Вег’ю, охотно, вег’ю, милый. Я тебя знаю, как достаточно ответственного юнкег’а. Учти это. Денисов смотрел на Николая с той самой улыбкой, с которой смотрят на маленького, провинившегося, но очень любимого котёнка, вылакавшего свежие сливки с хозяйского стола. — И, ещё, Вася, спасибо тебе, что меня не отрапортовал. Это мне важно. Правда. — «Он ещё молодой. Всё к нему придёт в будущем, а сейчас… Я ему не мать, чтоб его в угол ставить, хотя, как командир, должен бы отчитать, а язык даже что-то не поворачивается.» — Покойной ночи, а подслушивать, г’одной, нехог’ошо всё-таки. Отчего-то улыбаясь и обнажая свои белые зубы, он похлопал друга по плечу и пошёл прямо к себе. В спину ему донеслись тихие два слова с ласковой интонацией, которую Денисов слышал только от Николая: «И тебе.» Он услышал удаляющиеся шаги и с сожалением отметил, что ему недостаёт, сильно не хватает их предыдущего приятельского общения, когда они ещё не были на войне, когда Николай только приехал к нему в часть и не видел ужасов, которые окружали его теперь ежесекундно. Не оборачиваясь, а только развернув голову, он бросил с лёгкой ухмылкой через правое плечо уходящему товарищу. — Завтг’а, Г’остов, идём на кабана. Подъём к пяти. Ждать не буду — уйду сам если что. Ответом ему был тихий, отдалённый смех. Чистый и звонкий.***
— «А ведь он меня ждал несколько часов.» — крутилось в голове у Денисова всё время, пока он шагал по пустынным переулкам. — «И не один час ждал, а для чего? Я его извинений и оправданий не требовал, видимо, сильно виноватым он себя почувствовал, но ничего: полезно бывает. Жаль, мы не в одном доме больше соседствуем. Хорошее было время, беззаботное. С другой же стороны — не жить же нам вдвоём, как любовникам, честное слово. Что могут люди подумать?» С такими мыслями, старательно гонимыми прочь много недель подряд, он подошёл наконец к деревянной двери, ограждавшей ужасы безлунной ночи от тёплого, весёлого очага, заботливой хозяйки, и внутренне содрогнулся. — «Опять лгать, давать какую-то придуманную ею самой надежду, нет, надоело.» Распахнув створки, он тотчас попал в кольцо белых рук и причитаний: «Васенька, да что ж Вы меня так пугаете? Ни слуху ни духу от Вас уже несколько дней, а я волнуюсь…» Денисов, едва взглянув на накрытый стол и саму хозяйку, пошёл прямо к печи, на ходу размундириваясь, а после запрыгнул на полати, закутался пуховым одеялом и попытался сделать вид, что не слышит жалобного, еле слышного плача молодой девушки. — «Больно, но так нужно.» — думал Денисов засыпая, — «Давно нужно было это сделать, а не тешить её иллюзиями пустыми. Я ей дать всё равно ничего не могу. Живу каждый день, как последний. Нет гарантии, что завтра рассвет застану, вот и всё. Ещё и вставать скоро, зря я про кабана сказал…» Мысли начали путаться, мешаться. — «Спасительная темнота…» — успел подумать Василий прежде, чем погрузился в беспокойный и тревожный, тёмный и тяжёлый сон.***
— Васяяяя! Вааасяя! Говорил, дожидаться не будешь, а сам десятый сон видишь, вот чудак! По ногам спящего Денисова стукнуло прикладом. Смешливая интонация Николая заставила Василия окончательно распахнуть глаза и сиплым ото сна голосом пробормотать: «Котог’ый час?» — Шестой, уважаемый, а Вы не собраны. Все кабаны разбегутся, пока ты, Денисов, пробудишься. Давай поднимайся! стол накрыт… — А Машка где? — За молоком ушла, мы на пороге разминулись. Она мне такие ужасы рассказала про тебя… Страх, Василий Дмитриевич, страх! У меня самого мурашки пошли, пока слушал. Денисов так резко сел на постели, что у него перед глазами поплыло и голова закружилась. — Чегооо? — Того. — ухмыляясь отвечал ему Николай. — Ты ног’мально объяснить можешь или мне из тебя слова щипцами вытягивать нужно, бестолочь? — кричал, расхаживая вокруг Ростова в одной только нижней рубахе, Денисов, притом размахивая руками, — Говог’и, баг’чук, немедля! Покатываясь от смеха, вызванного растрёпанным, гневным и покрасневшим лицом друга, Николай примирительно поднял вверх руки и, давясь, пролепетал. — К-к-как…как ты мне вчера г-говорил: «После, после всё.» Ой! не могу, какой смешной ты! сил нет смотреть на тебя: такой симпатичный, когда сердитый! Василий так и остановился, остолбенев от неожиданности, а Николай, совсем развеселившийся, принялся ходить около Денисова, поминутно трогая его то за руки, то за смоляные локоны и приговаривая: «Красавец, красавец ты, Васька!» Однако немного погодя резко остановился, чуть ли не отпрыгнув, сел за стол, жестом приглашая к себе друга. — У тебя лицо покраснело отчего-то. Садись трапезничать, а то мы так не выйдем, а я на кабана ещё никогда не ходил. Интерес берёт. — Знаешь что, Г’остов, — через некоторое время, уже сидя напротив Николая, сказал Денисов, — Ты меня однажды сведёшь в могилу своими шуточками и пг’ибауточками, слышишь меня? — Тебе жить ещё и жить, Денисов, а ты рассуждаешь, как старик. Я говорю: забавный ты! — рассмеялся его собеседник. Некоторое время они молча ели, пока Денисов не вспомнил из-за чего взбеленился. — А что Маг’уся говорила про меня, м? Что было ночью такого? Чего она испугалась? — Да я так, знаешь, это сказал просто, ради шутки… — ответил ему посерьёзневший Николай после недолгой паузы, — Не было ничего, забудь. — «Вот так новости… Не умеешь ты, Николушка, врать…» — Г’аз начал о чем-то говог’ить, так и договаг’ивай до конца, не утаивая, слышишь! — зло крикнул Денисов, стукнув кулаком по столу, — Тебя твоё лицо выдаёт с потг’охами, милый мой, вг’ать не умеешь — вот и не бег’ись! Ростов, пристыженно примолкнувший, с удивлением наблюдал за беснующимся Василием. Прокашлявшись, он решил начать разговор. — Ты, Денисов, не с той ноги встал сегодня, видимо… — Дай бог этими ногами до конца войны доходить, а то и вставать нечем будет… — угрюмо парировал командующий. — Денисов, а ты верующий? — перебил друга Николай. Василий даже поперхнулся. — На службе и невег’ующий вег’ующим станет, а что касается меня, сам как думаешь? — проговорил он, попутно достав из-под рубахи нательный образок и золотой крестик. Николай отмахнулся. — Ты не так меня понял, точнее, я не правильно выразился: ты суеверный? Денисов задумчиво устремил взгляд в окно. Он рос в барской семье, мало знал поговорок и пословиц, но считал себя всем сердцем крестьянским, русским мужем. Раньше он не придавал значения шепоткам и заговорам, однако военная служба изменила его мнение. На его памяти были такие случаи, когда солдаты, взрослые, сильные и образованные, ходили к деревенским ведуньям, чтобы получить оберег на удачу, на здоровье, на жизнь. Когда-то он потешался над этим, ему были забавны все эти глупости, однако один из случаев поразил его, как говорят, до глубины души. Было это с год назад и вовсе не на войне. Прогуливаясь по одной из московских улиц, Денисов увидел страшную сцену: две кареты столкнулись лицом к лицу. Море крови, раздавленные люди, крик и плач, а среди всего этого один лишь выживший: девчушка лет двенадцати, которая дрожащим голосом всё повторяла и повторяла: «Булавочку мне бабушка с шепотком дала, булавочку…» Все, конечно, покачали головами, поговорили о милости божьей и бедной сиротке, а Василию эта сцена и эти слова как-то крепко в сердце засели и вот никак не вылезают. Он думал об этом частенько, потом стало забываться, а сегодняшний вопрос Ростова заставил его задуматься. — К чему ты спг’ашиваешь? — спустя некоторое время решился поинтересоваться он у Николая. — Важно это: если не суеверный, то мои слова будущие и гроша для тебя не стоят, а уж если суеверный, то не знаю, как ты это воспримешь. — горячо ответил Ростов. — Ну, положим, суевег’ный, а что с того? — Да всё Маруся эта твоя. Прихожу я… — Не моя она вовсе! — оскалился Денисов. — Ты меня не перебивай, а слушай лучше, а иначе я сам на твоего кабана пойду: полчаса на месте топчемся и никак тебя не собрать, словно ты дитя малое! — вскипел в ответ Ростов, — Прихожу я, значит, к тебе в половину пятого и вижу: сидят на крыше два ворона и сова. Я сначала не понял, думал, что привиделось от недосыпа: ну какие утром могут быть ночные птицы, а, главное, откуда взялись они? Лес далековато будет. Вот смотрю я на них, оторопел, а сова эта ещё страшная такая: чёрная вся, общипанная, и глаза, как две луны в затмении. Жуть! И странно ещё вот что: как только эти птицы меня увидели — тотчас вспорхнули и улетели за секунду, что я и глазом моргнуть не успел, будто испарились. Я уже собирался заходить к тебе, а мне навстречу Маруся заплаканная выходит. Увидела меня, подбежала, а её прямо дрожью колотит. Спрашиваю: «Что случилось?», а она глаза округлила и начала мне рассказывать, как ты ночью бесновался и во сне чуть ли не выл. В общем, Денисов, бедную свою хозяйку ты до истерики довёл, что она ночь не спала, зато я прихожу, а ты спишь себе преспокойно! — со смехом закончил Николай. Ростов, окончив рассказ, сидел теперь напротив Василия и забавлялся. — А я ей, Марусе, про птиц сдуру сказал, так она совершенно испугалась и сказала, что это роковой и нехороший знак не только для увидевшего это, но и для живущих в доме, представляешь? — и тут же обратил внимание на посеревшее лицо своего товарища, — Но я в эту всю суеверную чушь не верю, Денисов, если хочешь знать. Тебе тоже не советую, ведь ты человек поопытнее меня и должен понимать, что это всё бабушкины сказки. — «А вдруг и не сказки вовсе?» — подумал Василий, но вслух весело сказал: — Да, истог’ия! Но всё это цветочки. Ягодки нас ждут на охоте. Пог’а идти, мой милый Николя! — щёлкнув товарища по носу, он, собравшийся во время рассказа, ловко выбежал за дверь и оседлал своего любимого коня, ударил шпорами по его лоснящимся бокам и прокричал куда-то назад, в сторону Ростова: «Догоняй, бг’ат!» и был таков.***
— Смотг’и, Г’остов, тихо мне! — шепча произнёс Василий, лежавший бок о бок с Николаем в неглубоком овражке, не сводя прицела ружья с жирного секача. — И учись, как стг’елять нужно!БАХ!
Громкий хлопок. Раскатистый хохот Николая. — Промазал, промазал! — прыгая вокруг Денисова, гримасничал Ростов. Он хохоча, упал на жухлые листья и теперь с усмешкой глядел прямо на Василия. — Научился, спасибо, Вася, за урок! — весело уколол его Николай, — Три часа тут мокли, лежали, а в итоге остались без кабаньей шкурки! Это замечание больно задело до сих пор разочарованно лежащего Денисова. Он тоже рассчитывал не на такое окончание охоты, но сегодня у него сильно дрожала рука, а в голове был какой-то туман и тысячи путаных мыслей. Он зло посмотрел на Николая и отвернулся от него. Эта перемена настроения быстро умерила пыл молодого Ростова. Он заметил хмурое лицо товарища и понял, что сказал немного лишнего. — Вася, ты обиделся что ли? — поинтересовался Николай спустя время. Ответом ему было молчание и мрачный взгляд из-под чёрных бровей. — Васька! я несерьёзно это всё! — Всё у тебя всегда не сег’ьёзно, а легко. — ядовито отметил Денисов. — Мне понравилось, честное слово юнкера, товарищ Денисов! И охота, и времяпровождение с Вами, и Вы. — попытался отшутиться Ростов. — Мы уже на Вы, оказывается… — Я же шучу, Денисов, шучу, понимаешь? — Нет, я таких шуток не понимаю и понимать не желаю. Едем домой: поздно уже. Николай оцепенел. — «Вот точно говорят: язык мой — враг мой…» — Ну, хочешь…хочешь я тебя поцелую для прощения?! — внезапно вырвалось у Ростова, когда он, в крайнем отчаянии, наблюдал за тем, как Денисов собирался запрыгивать на коня. Василий замер, так и не закинув ногу в стремя. — Что? — переспросил он, стоя к Николаю боком. — А что тебе здесь может быть непонятного? — севшим голосом ответил ему Ростов, — Говорю: сейчас я тебя поцелую, Денисов, и не испытаю ни грамма застенчивости. С этими словами он частыми шагами подошёл к Василию и с лёгкой робостью коснулся своими губами его сухих губ. Этот воздушный, почти невесомый поцелуй, трепетный и практически неощутимый, свёл Денисова с ума. Он понял, что погиб. Погиб и больше не сможет воскреснуть. — «Знает ли кто-нибудь из ныне живущих, когда «просто друг, товарищ», превращается в «предмет воздыхания, любовь, смысл жизни»? Вот что со мною творилось. Глупо, глупо это отрицать…» — Г’остов, ты понимаешь, что так нельзя? — хрипло, прямо в губы своего совсем недавнего друга, а теперь даже непонятного кого, пробормотал Денисов, — Ты знаешь, что тебе это не нужно, мы взг’ослые люди, по кг’айней мег’е, я… Николай резко отпрянул и в волнении начал бродить по поляне. — Ты! Ты не знаешь и знать не можешь, что твориться у меня в душе! — теперь он был похож на утреннего Денисова: так же размахивал руками, не в силах контролировать их, растрепал золото своих волос и в ярости кричал, — Я с самого прибытия сюда мечтал об этом, слышишь меня, Денисов?! Каждый раз ходил за тобой и искал твоего взгляда и одобрения, мне не всё равно, слышишь? Я больше не могу, не могу это хоронить в себе, рвать себе душу, когда вижу тебя и не могу прикасаться, а ты, ты говоришь, что мне это не нужно? Да как ты смеешь, Денисов, как ты смеешь… Рыдания, вырвавшиеся прямо из недр души, не дали ему договорить. Он в гневе остановился напротив Денисова и сквозь злые слёзы с ненавистью смотрел на него, кричал ему яростно прямо в лицо. Василий впервые в жизни не знал, что делать. Сердце бешено стучало, в ушах звенели последние слова Николая, в висках шумело, а сам он с ужасом начинал осознавать, что испытывал всё то же самое на себе. Испытывал, но пытался не обращать внимания, списывал всё на то, что Ростов привлёк его своей молодостью и живостью. — «Всё не то, нет, я гнал это от себя, убеждал, но всё, что ты любишь, рано или поздно, становится твоей страстью. Мы пропали, Господи.» С деревьев осыпались самые последние, уже почерневшие, скрюченные листочки. На пороге была зима, и через пару недель лес окончательно омертвеет и замолкнет так, как молчали два молодых человека, стоящих напротив друг друга. Денисов так и не отпустил узду своего коня, который, фыркая, перебирал ногами от холода. — Знаешь, Николай, это всё ошибка. Огг’омная ошибка. Слова дались ему тяжело. Он несколько раз делал паузы, пытаясь выдавить из себя эту коротенькую фразу. Николай бессильно опустил руки. — Тебе совершенно всё равно, да? Мои слова…они имеют значение? — слёзы вновь застелили его глаза, он прикрыл их рукой и отвернулся. — «Я слабый, слабый, слабый…» Тёплые руки Денисова обвили его со спины и прижали к себе. — Мне не всё г’авно, если ты хочешь знать. Я тоже это чувствую, тем не менее, это ошибка. Я увег’ен, что ты это поймёшь когда-нибудь… Он развернул Николая лицом к себе и прижался горячими губами к его ледяному лбу. — Пог’ой мы влюбляемся в тех, в кого не следовало бы влюбляться, это всё, что тебе нужно знать, мой хог’оший. — Тебе нечего больше сказать мне? — спросил у него Николай. — «Есть.» — Нет. Ростов исступленно ударил его в грудь, оттолкнув от себя. — Ты лжёшь, Денисов, и это видно. «Врать не умеешь — вот и не берись!» — твои слова, чёрт возьми! Но раз так, то на этом и кончим. Желаю тебе всего хорошего, Вася, но трусость — не выход, и ты это знаешь, это всё, что тебе нужно знать… Он вскочил на лошадь и бешено помчался вон из леса, не обернувшись к оставшемуся на поляне, одинокому и покинутому, Денисову. — «Трусость — не выход, я это знаю, но разве могу я подвергнуть его осуждению и неприятию? Он умный молодой человек и обязательно, непременно устроиться если не на военном поприще, то в ином месте…» С серого, затянутого бескрайней тучей неба хлынули струи воды. Денисов почувствовал у себя что-то на лице. Слёзы или дождь? Одно и тоже.И временами они так похожи.
— «Не сказки, значит…»***
декабрь 1805 Его убили на поле Аустерлица. Шальная французская пуля, от которой он не смог увернуться, попала в грудь, так что некоторое время он был в сознании. Всё слышал. Всё понимал. Понимал, что медленно умирает. Понимал, что смерть уже на пороге, а жизнь — очень сложная штука. Когда в районе сердца начало болеть, ныть и печь, но не так, как до их расставания, а совсем уж нестерпимо, он вспомнил его. Его лицо, его счастливую улыбку, его шутки и их совместные забавы. — «А так ли много было нас.?» — успел подумать он, а после навсегда закрыл глаза да и не смог бы уже открыть. Зато сердце больше не болело.