Под сенью гроз

— Мятежники получили мое прощение, — говорит богиня негромко и холодно. — Но как же быть с тем, кто, помогая им, будучи в трезвом уме и памяти осквернил нерушимость древних, священных клятв… Может вы скажете что-то об этом, глава комиссии Яширо? С ее руки невредимой взлетает маленькая птичка, ее глаза похожи на два прекрасных осколка чистейшего аметиста, но в низком, певучем голосе Аято отчетливо чудится еле слышный шорох, с которым божественный клинок Мусо Иссин рассекает само пространство и время в изящных руках. На спине проступает холодный и липкий пот. Перед глазами под гневом грома и молний обращается тленом, все, что за столько лет из обломков былого величия клана Камисато им было по крупицам спасено и преумножено, и нарочито медленно, с соблюдением всех церемоний и всех формальностей он опускается перед ней на колени в попытке выиграть себе пару бесценных сейчас секунд. Желает ли Сегун Райден раскаяния и мольбы, если его голова еще не катится по полу дворца? Или, может, еще не поздно выкрутиться и поискать лазейку в надежде ее обмануть? Мысли сменяют одна другую на бешенной скорости. — Как глава клана Камисато и глава комиссии Яширо я всецело отвечаю за каждого, кто имеет касательство к тому и другому, — перед гневом грома и молнии опускает Аято голову еще ниже — гордость и гнев тонут где-то на самом дне темных, холодных вод скованного той самой древней клятвой сердца, взгляд упирается в стройные щиколотки в темных чулках и кончик ее косы. — Недостойному, неумному слуге нет прощения и нет оправданий. Могу лишь сказать что за века, которые клан Камисато отдал служению блистательной и мудрой Наруками Огосе, никогда еще ее приказы не вели Инадзуму к тлену, упадку и гибели… Только это сбило меня с толку и заставило думать что ваша… что с Сегун не все в порядке и слепое подчинение подобным указам — измена не меньшая, чем… — Смеешь утверждать что мои приказы неверны? Капля пота щекотно и мерзко стекает по его виску, но Аято заставляет себя сделать голос твердым. — Лишь приказы вышедшей из повиновения куклы. Коса почти задевает его щеку, иссиня черная, тронутая пурпуром. Когда Райден Сегун подходит ближе от нее отчетливо пахнет свежестью как бывает после удара молний, и облачными цветами, что растут на острове вечных гроз. — Это мои приказы, — почти гневно отрезает она, и в ее словах на мгновение он чувствует холодное, мрачное дыхание гибели и надеется лишь что обрушившийся на его голову гнев обойдет стороной хотя бы Аяку. — И… они действительно едва не привели Инадзуму к тлену, упадку и гибели. Подобное признание собственной неправоты грозной правительницей обрушивается на Аято как молот на наковальню; язык прилипает к небу, а мысли разбегаются. Лишь низко склоненная голова позволяет ему скрыть непозволительно искреннее изумление. — Слишком давно никто не имел смелости сказать правду, глядя мне в глаза. — так же негромко продолжает Райден Сегун, ходя перед ним взад и вперед и говорит она скорее с собой, а не с ним. — Из тех, кто делал это прежде, со мной осталась лишь Мико… Но Мико не любит дела государственной важности, они навевают на нее лишь скуку и уныние, а я не желаю ее всякий раз упрашивать. — Вашему слуге достаточно лишь отдать приказ. Райден удостаивает его кивком и мимолетным взглядом. Лишь когда от богини Инадзумы в пустом, безлюдном просторе залы остается лишь едва уловимый аромат облачных цветов, Аято позволяет себе разогнуть затекшую в неудобной позе спину, так и не дождавшись милостивого позволения подняться на ноги. Сердце колотится в горле так что хочется рукой сдавить чтоб унять — запоздало, гулко, почти болезненно. Между божественным гневом и милостью черта не толще лезвия клинка Харан, а в замысловатой игре, в которую, быть может, придется ему сыграть по противоречивым и вздорным правилам Райден Сегун, ставкой станет благополучие всего клана, благополучие сестры, собственная жизнь, в конце концов… Губ главы клана Камисато внезапно касается тонкая, едва заметная улыбка. Если это убережет Инадзуму и клан Камисато от очередной убийственно сумасбродной прихоти их сломанной, безрассудной богини — пожалуй, он все же готов рискнуть головой. В одном из пустых загородных поместий Камисато, охраняемом лишь доверенными и надежными ниндзя Сюмацубан, он старательно подбирает слова чтоб доступно и не оскорбительно объяснить напрочь оторванной от мира смертных Райден Сегун сколько вреда изоляция нанесла Инадзуме — в цифрах, в примерах, в расчетах, в людях; в том, насколько оказалась страна отброшена назад в своем развитии по ее вине. Хоть это вздорная богиня не отказывается признавать — скованный из старой клятвы ошейник служения ей передавливает глотку не менее тесно, но все же. Она слушает, лишь изредка перебивая вопросами и уточнениями — темные брови хмурятся, в руках она недовольно сжимает отложенную им среди бумаг кисть для письма. Глаза все еще схожи с прекрасными осколками чистейшего аметиста, но не в пример прежнему мрачному безжизнию в них временами мелькает то грусть, то раздражение, то совершенно искренний интерес… — Наша беседа дала мне немало пищи для размышлений, — наконец, поднимается Райдэн Сегун так же легко и гибко, словно бы утро уже не кралось в комнаты мягким, матовым светом сквозь расписные фусума. — Но, кажется, вам еще есть что мне сказать. — бросает она на него задумчивый взгляд. — А я готова услышать. И это не приказ мой, но лишь желание, в котором вы вольны отказать, господин Камисато, потому что если соблазн использовать мое желание в интересах клана Камисато, комиссии Яширо или ваших личных, окажется все же неодолимым… лучше бы вам оценить свои силы здесь и сейчас. И отказаться. Ни капли усталости, свежа и прекрасна, а с течением времени Аято, кажется, не чувствует уже ни языка, ни тела, но достаточно чуток чтоб расслышать в негромких, обманчиво спокойных словах свист рассекающего пространство, время и плоть Мусо Иссин. В иссиня-черных волосах цветы мальвы и ни прядки не выбилось из тугой косы — ослепительно прекрасное, неживое совершенство с мерцающими аметистами глаз. На мгновение Аято чудится в них даже легчайшая тень чего-то вроде сожаления и вины, но вне выгод, торговых расчетов и упущенных технологий, разве способна чуждая всему человечному Райдэн Сегун понять — как это вместе с Глазом бога лишиться стремлений и чувств, и мечты… Память о устроенной ей охоте на людей заставляет вскипать гнев где-то в груди, но у главы клана Камисато нет права ненавидеть свою неправильную, сломанную богиню. Есть клятва служить — ей и Инадзуме. Они встречаются раз и потом другой, и третий — со временем Тома недоумевает о внезапных дырах в плотном расписании главы клана, Аяка невинно и мило поддразнивает старшего брата, намекая на тайную склонность к какой-нибудь прекрасной даме. С невозмутимым лицом Аято подкидывает им еще больше зацепок и загадок — внезапной милости Сегун Райден лучше остаться втайне чтобы не вносить еще больше разлада в едва успокоившееся болото Трикомиссии. Но в этом есть поистине очаровательная и поэтичная ирония — чтоб внести подобный беспорядок и хаос в его жизнь даже самой прекрасной и мудрой из женщин стало бы недостаточно. Нужна по меньшей мере богиня. Невыносимая, упрямая как взбесившийся митачурл, наивностью и политической слепотой иной раз не лучше необразованной деревенской девчонки — мгновение спустя уже словно завораживающая, таинственная книга, загадок которой ему не хватит всей человеческой жизни чтоб разгадать. Райден Сегун злится, когда он, вооруженный десятком аргументов и фактов, имеет дерзость ей возражать; глаза на бледном, тонком лице загораются пурпуром, а бумаги электризуются и зловеще потрескивают, разложенные на низком столе из отоги. Но верная своему слову она лишь поджимает губы, кажется не знающие самого слова «улыбка» и успокаивается, снова готовая двигаться дальше. И страшно случайной вспышкой ее грома и молний стать кучкой пепла — и почему-то немного смешно. Хочется иногда по-мальчишески хлюпнуть погромче новомодным чаем через трубочку и взглянуть как изменится от непочтительности ее строгое, красивое лицо. На мгновение Аято опускает взгляд чтоб скрыть под ресницами неуместную искру веселья. — Что ж, госпожа, — аккуратно подсовывает он ей под локоть горький зеленый чай, который та явно терпеть не может, и одними углами губ улыбается. — Позвольте изложить вам пару слов о нынешнем положении дел на острове Ясиори. Поставки руды, проблемы в шахтах, шахтерские бунты и эпидемия — эта земля запаршивела, как дворовая собака без хозяйской руки. Райден Сегун слушает очень внимательно, перебирая в изящных пальцах кончик своей косы. — Так значит гнев великого змея утих, наконец… — когда Аято упоминает вскользь что благодаря трудам путешественницы дожди и грозы на Ясиори утихли, роняет она вдруг негромко, глядя куда-то даже не в сторону, а в само прошлое, в ту эпоху мифов и древних легенд Инадзумы. — Он был воином. Надеюсь, где бы он ни был, он обрел свой покой. Древняя и вечно юная, могущественная и почти беспомощная в незнакомом, изменившемся за века ее изоляции мире… Всякий раз, когда Райден Сегун упоминает о прошлом, в ее глазах видна печаль — и горечь многих, многих потерь, о которых никто и не знает толком, но Аято не испытывает ни капли сочувствия к сломанной богине, которой служит; кому щедро дано — с того взамен строже и спросят после. Он ведь и себя судит все той же мерой, а могущественной Архонту небом подарено в разы больше многих. Богам не положено жалости. Почитание, служение, страх — вот их удел. Но позже, с энгавы поместья глядя как тяжелые, холодные капли дождя сбивают последние лепестки с почти отцветших камелий под раскаты грома, против воли он вспоминает известные всей Инадзуме сказки о мудрой кицуне Сайгу из рода Белого дракона, о грозной воительнице-они Торачие, павших в битве с окутавшей Инадзуму тьмой… И от оживших сказок о тьме холод незаметно пробирается в сердце и в душу. На уставшие от бумажной работы плечи вдруг ложится теплый домашний хаори. — Как прошел день, старший брат? — маленькой, хрупкой птичкой Аяка как в детстве прижимается к боку, она пахнет теплом и почему-то чуточку влажными перьями от серебристых волос. Вполголоса она рассказывает ему о своих занятиях икебаной и потом немного молчит, уткнувшись острым подбородком ему в плечо, и незаметно холод в его собственном сердце понемногу отступает, затихает. Что если бы это ему пришлось бы пожертвовать, к примеру, Аякой? И всем что он знал, всем, что любил, всем что было дорого, и снова, и снова в бесконечном цикле из безжалостных повторений… Вечное служение Инадзуме. Воистину иной раз бессмертие не благо, но скорее проклятие. Тяжелые, темные тучи разражаются снова дождем, глухими раскатами грома, вспышками молний над городом цепляясь за крыши древней резиденции Тенсюкаку. Запахи свежести после грозы и мокрых лиловых глициний отчего-то напоминают о Райден: задумчивые глаза с тщательно скрытой тенью печали, иссиня-черные, тронутые грозовым пурпуром волосы в тугой косе. Пахнет ли она грозами? Или это все грозы на свете пахнут лишь ей? — Старший брат? — словно почувствовав что-то, Аяка ласково тянет его за рукав. Глядя на них обоих, Тома горестно вздыхает, зовет пить горячий чай и разжигает жаровню. Осуждать вздорную, сломанную богиню с глазами-осколками безжизненно чистого аметиста было проще. О ней не думать куда сложней. Для богов лишь служение — ни жалости, ни любви. А Райдэн Сегун по-прежнему единственная богиня, что у людей Инадзумы есть, богиня не мира и процветания, в котором они так нуждаются, но войны. Первый раз ее взгляд кажется Аято по-настоящему оживленным, когда разговор заходит о мече Харан. Разглаживается хмурая, сосредоточенная морщинка на лбу, с которой она выслушивает отчеты и доклады по экономике, пальцы осторожно и нежно сдвигают ножны, обнажая взгляду похожую на поверхность бурного, штормового моря сталь. О школе Фуцу, о Хасаи, первом из двух мече Гэппаку, и о Райдэн Гокайдэн, о клинках и мастерах таких древних, что даже памяти о них не осталось толком — рассказ той, кто стояла у самых истоков оружейных искусств Инадзумы, едва не увлекает Аято, словно очарованного древними тайнами мальчишку. Он почти забывается. Впрочем, проблемы настоящего занимают его все равно сильней. — Секреты давным-давно утеряны, — немного озадаченно вспоминает Райдэн Сегун в ответ на аккуратное, вскользь замечание об утерянной славе оружейников Инадзумы. — Мастера умерли, школы за исключением Аменомы распались… — Разве осенние листья не ложатся в землю чтобы весной стать пищей для нового, еще более пышного цветения? — еще более аккуратно подводит он к тому, о чем думает уже много, много месяцев. — С благословения и одобрения блистательной и мудрой Наруками Огосе… Ее аметистовые глаза, когда она возвращает ему спрятанный в ножны меч, полны совершенно нечеловеческой, нездешней, воистину божественной отчужденности и еще сожалений. — Человеческий век и впрямь короток как цветение. — Важно лишь что останется после нас, — с редкой для лжеца и манипулятора искренностью отвечает Аято. По спине словно разряд простреливает под устремленным на него взглядом богини, и это странное чувство словно бы впервые она осознала его иначе чем обстановку этой комнаты в летнем доме Камисато или безликие сведения о новом мире, которые он все это время пытался ей передать. Принимая обратно Харан из ее бледных ладоней, он, кажется, даже сквозь перчатки и ножны чувствует колючие, холодные разряды электричества от напитанной ее силой элементальной стали клинка. Рукава короткого кимоно вблизи пахнут грозой и сталью, а случайное прикосновение косы похоже на шелк. Пальцы сводит на ножнах — не разжать. Позже, когда указ с личной печатью Сегун Райден доставляют в штаб-квартиру комиссии Яширо, в уединении своего кабинета Аято задумчиво проглядывает уже давно собранную информацию о знаниях старых школ, о талантливых оружейниках… в конце концов, Фуцу, Каэдэхара, Нива — все знаменитые кланы начинались с чего-то. А благословение богини?.. Что ж, иных, впечатлительных, оно и впрямь вдохновляет к свершениям. Надо хотя бы начать. Пляска ночных бабочек у тлеющего огонька светильника невольно наталкивает на тревожные мысли. Милость Сегун Райден непредсказуема… Не преступил ли он границы дозволенной беспристрастности, не заигрался ли, пусть и отнюдь не для личной выгоды и даже не для выгоды клана? Хоть соблазн собрать под крылом Камисато лучшие школы оружейников велик, время для этого придет много, много позднее. А пока с легкой усмешкой Аято признается хотя бы себе — кажется, с тех пор как на плечи ему много раньше времени свалилось бремя главы клана, никогда и ни с кем не был он настолько честен. Пусть и под угрозой кары Мусо Иссин. Впрочем, Сегун Райден и впрямь теперь смотрит не сквозь него, как на бабочку-однодневку, чье лицо на фоне вечности нет нужды толком запоминать за ее мимолетностью. — Вы нездоровы, — с сомнением хмурит она брови при следующей встрече, осмотрев его с головы до ног. Словно эхом повторила за Томой, который на все лады стенал что с таким жаром не следует и с постели вставать, не то что идти куда-то. В голове и правда немного шумит, но милостью богини не стоит разбрасываться ради несущественных часов отдыха. Это не любовное свидание, не встреча приятелей. Милость богини драгоценна, кратка и непредсказуема. — Ничего что заслуживало бы внимания и беспокойства госпожи Наруками Огосе, — в попытке сосредоточиться Аято трет висок. Бросает любопытный взгляд искоса из-под ресниц — в голове сильней и противнее начинает ломить, бросает в пот; жар неучтиво оставляет на аристократически светлой коже красные пятна. Склонив голову набок, Райдэн какое-то время молча наблюдает за ним — и вдруг крепкой, прохладной ладонью касается лба. Словно под ударом молнии он столбенеет от подобной бесцеремонности. — Это жар? — почти по-детски неуверенно вопрошает она, глядя на него большими внимательными глазами, и Аято становится самую малость смешно, расслабляются даже до боли застывшие в напряжении мышцы. — Я… плохо помню, каким должно ощущаться настоящее тело. Ничего от женских уловок и кокетства — Райден Сегун убийственно серьезна и только в аметистовых, ярких глазах выражение некоторой неловкости и смущения что ли — единственного, что в ней человечного. Обманчивая хрупкость запястья с бледно-матовым рисунком вен и без намека на шрамы — какая же на вкус эта фарфоровая кожа, если коснуться ее кончиком языка? Есть ли у нее вообще вкус? Или она так же безжизненна как все тело куклы? Шелк ее рукава с прохладным шорохом соскальзывает на его лицо, задевает пересохшие от жара губы — словно одернув себя, она не отдергивает ладонь суетливо; убирает медленно, скрещивает на груди руки. Взгляд вновь становится отстраненным и строгим. — Возвращайтесь домой, — бросает она, резко развернувшись на каблуках. — Я велю прислать лекаря. Только шелк рукавов, от прохлады которого все еще фантомно покалывает губы, только мимолетное прикосновение длинной косы да аромат облачных цветов и глициний… Райден Сегун исчезает, и только краем глаза Аято замечает как касается она кончиков своих пальцев, словно еще раз пытаясь распробовать ощущение чужой близости. Ночью он ворочается в постели, впустую расходуя драгоценные часы сна на память о шелке, темно-пурпурных косах и облачных цветах с острова гроз… Изысканная, тонкая красота и опасность, загадочность, наивность и глубина веков и конечно, манящий флер недоступности — с беспощадностью врача Аято вскрывает себя самого, разбирает на части и изучает в стремлении если не держать клубок путанных и колючих как побеги дикой ежевики чувств под контролем, то хоть бы пустить в верное, полезное русло. Это — то, с чем он может жить хоть ту самую вечность. Пока, конечно, не надоест. Это не любовь, но немного смешно даже — чтоб внести сумятицу в его сердце даже самой любимой женщины было бы недостаточно. Но Сегун Райден не женщина. Упрямая, вздорная, властная богиня Инадзумы, которой он и так обречен служить. С любопытством он пробует придуманное для нее молоко-данго и при следующей встрече после очередной маловкусной порции политических интриг и экономических хитросплетений угощает ее новомодным молочным чаем с пузырьками, на который немного подсел; Райден недоверчиво смотрит на него и на стаканчик из непривычно-прозрачного материала. — Это вкусно, — обещает Аято, кусая изнутри щеку чтоб не улыбаться от серьезности ее вида, когда она двумя ладонями обхватывает хрупкий стаканчик и очень пытается не сломать. — Попробуйте. Бледно-розовые узкие губы старательно и неумело обхватывают трубочку — Архонты, она все кроме войн делает так неумело, словно с собственным телом совсем не в ладах? — тянет слишком сильно и шумно, конечно же обливается, давится пузырьками. Чайно-молочные пятна каплями растекаются на матово-бледной коже ее щек, шеи и даже грудей. — Госпожа Сегун, молю впредь быть осторожнее, — из кармана Аято извлекает идеально чистый платок и кладет на стол рядом с ее ладонью — Иначе верного слугу обвинят в изощренной попытке извести вас чаем, и его запретят. На плохоскрытую насмешку Райден вскидывает взгляд — как всегда холодный, властный, готовый вот-вот разразиться неминучей грозой. Словно разряды невидимого электричества обжигают тело, тяжестью собираясь где-то в груди, в паху, и внезапно он до отвращения злится на себя за этот жалкий трепет смертного перед упрямой, грозной, смешной богиней, по-детски перемазанной в чае с молоком. Он тянется, касается кончиками пальцев ее щеки, стирая с бледной кожи влажные капли. — Это тело так легко не убить, — медленно говорит Сегун Райден, пока он тщательно стирает влажную дорожку чая с ее изящной шеи и вновь поднимается к уголку рта. Богиня сидит за низким столиком с разложенными отчетами Сюмацубан очень ровно и прямо, похожая на статую самой себя. Ни мускул не дрогнет. На ощупь теплая, совсем живая; фарфоровая кожа тонкая, нежная как у совсем юной девы, бархатистая с едва заметным рисунком тонких вен у виска и нарушающей безупречность родинкой на скуле — только полыхнувшие грозовым пурпуром глаза выдают как же мало в ней от человека. — Оно совершенно, — кивает Аято, отчетливо ощущая нависший над собой Мусо Иссин. Внезапно темные веера ее ресниц опускаются, приглушая холодное пурпурное пламя. — Будь оно совершенным, — почти незаметно Райден Сегун склоняет голову, как будто стремясь еще чуть-чуть продлить легкое, теплое касание его руки, и тяжелая коса змеей соскальзывает с ее плеча. — не нуждалось бы. Даже сердце кажется не стучит — только звонко щелкает в саду фонтан, переливаясь водой по пустым внутри стеблям бамбука, и пусть наверное, его ждет судьба глупого и потому мертвого друга Каэдэхары, но уголки губ сами изгибаются в невозмутимой полуулыбке, и, не слыша собственного сердца, он опускается перед богиней на колено. Узел ленты в ее волосах поддается легко, иссиня-черная коса, пышная, даже через перчатки мягкая словно шелк расплетается сама, прядь за прядью, окутывает ее плащом. На мгновение Аято позволяет себе дерзость представить как это — обнаженной кожей коснуться этих длинных, шелковых волос и от одной мысли в жгучий, дурманящий жар бросает, он становится почти болезненно твердым от невинного прикосновения. Ни одна женщина Инадзумы еще не заставляла его желать так мучительно сильно — но Сегун Райден не женщина. — Долг Камисато — служить богине, — может, в первый раз в жизни решает Аято вполне искренне, и в ответ холодные руки Райден неуверенно, неловко словно бы пробуя, касаются его губ и волос. Любовница из нее похуже обычной деревенской девчонки — обнаженная, прекрасная, она двигается на нем неспешно, в каком-то своем рваном, почти злом ритме; напряженно сжаты узкие, сухие губы, глаза прикрыты, скрещенные руки касаются белых, точеных плеч. Со своим телом и правда совсем, совсем не в ладах. Как будто сама не знает что хочет, не знает как это получить от себя, от него… По привычке уже Аято нарушает замкнутость ее мира — приподнявшись, касается обнаженных, полных грудей ладонями, прижимается к губам в первый раз; сколько, интересно, веков, прошло с тех пор, когда ее хоть кто-то смел целовать. От дерзости Райден вздрагивает словно ударом своих же молний задетая, почти беззвучно стонет в губы. Целуется ничуть не лучше обычной деревенской девчонки — приоткрывает рот, неуверенно касается языком кончика его языка, но на вкус она как пурпурный, слепящий, холодный свет, как свежесть после грозы, как удар молнии… Никогда не насытиться. Стиснув зубы, Аято с силой ловит ее запястья, укладывает ее спиной на разбросанную по татами одежду. Устремленный на него снизу вверх взгляд Райден вновь вспыхивает гневом — уступать смертному, пыли, бабочке-однодневке не достойно богини. Мягко касается он ее губ — сегодня ни слов, ни имен — и внезапно она поддается. Сегодня. Поцелуи делают ее жадной и пьяной — аметистовые глаза туманятся, она запрокидывает голову в ореоле растекшихся по полу, потрескивающих от электричества волос, подставляет шею, грудь, всю себя под прикосновения его рта и ладоней; беспомощно комкает в пальцах край пояса своего короткого кимоно, поджимает колени. Бессмертной богине Инадзумы хочется самых простых и дешевых как сладости человеческих удовольствий. Она послушно ложится лицом вниз, громко ахает, вздрагивает, когда Аято почти грубо вздергивает вверх ее обнаженные белые бедра. Непочтительно надавливает на поясницу, без слов говоря прогнуться, и она послушно выгибается в спине словно кошка. По фарфоровой коже без единого шрама прокатывает рябь мурашек, когда он толкается в нее, в тесную, жаркую плоть, так глубоко как только можно. Она действительно совершенна в своем подобии всему человеческому. Время теряет смысл и счет — он отдает Райден все, на что только способно тренированное, выносливое тело. В последний момент, когда волна наслаждения уже охватывает жарким, сладким маревом, сжимает длинные, наэлектризованные волосы в кулаке, вбивается еще сильнее, быстрее — в ответ она, вновь лежа на спине под ним, в который уже вскидывается в сладком спазме, сжимает его бедра коленями. Перед глазами темнеет, а потом все превращается в ослепительную, беззвучную пустоту с ароматом влажных пурпурных цветов и гроз. Обожженным, опаленным, выжатым — Аято чувствует себя хорошо, равнодушно и странно. Теперь, когда он узнал богиню, которой служит, не жалко и увидеть ближе скрытый в ее груди Мусо Иссин. Когда Сегун Райден встает, распущенные, растрепанные волосы, отливающим пурпуром плащом окутывают сияющую белизну ее тела. А по внутренней стороне ее бедер вязко стекают потеки его семени. — О неосторожности… — с трудом заставляет он шевелиться язык. — И неучтивости я сожалею, моя госпожа. Вполоборота Райден бросает на него взгляд — ни запоздалого смущения, ни растерянности, ни сожалений, как будто любое, такое даже служение ей легко и естественно принимать. — Это тело создано не для материнства. Не для любви. Не для мира. Не для правления, Для войны — да и только. Так я умею. Так я привыкла. Бесшумно поднявшись, Аято одевается. — Инадзуме больше чем когда-либо нужна сила и мудрость ее Райден Сегун, — набрасывает он кимоно на ее белые, без единого следа его поцелуев плечи и фарфоровой, нежной кожи больше старается не касаться. — Как в мире… так и в войне. На мгновение красивое точно маска, холодное лицо Райден искажается чем-то вроде горечи или, может, памяти о застарелой боли, делая богиню мучительно и понятно человечной. Не настолько, чтоб он позволил себе ее снова поцеловать. — Над нами вновь сгущается тьма, — высоко и властно вздергивает она острый, упрямый подбородок. — Но пока Райден Сегун жива, Инадзума будет сиять вечно. Воплощенное стремление, воплощенная, несгибаемая воля… Глаза словно осколки чистейшего аметиста все еще горят на ее бледном, тонком лице, когда, помолчав, она бросает на Аято еще один взгляд, уже немного смущенный. — А сейчас, пожалуйста, заплети мне косу. Это… внезапно. Больше похоже на просьбу чем на приказ. И вновь прикасаясь к шелковой мягкости длинных, пышных волос он даже со странным облегчением подчиняется воле своей сумасбродной богини. Воистину, да будет так. Позже, когда глухой ночью он возвращается в спящее поместье Камисато, Аяка и Тома ожидают его у двери его комнаты. Устроившись прямо на полу, она спит, доверчиво положив голову Томе на плечо, и обхватив руками коленки, но едва заслышав шаги, широко открывает глаза. — Мы беспокоились, старший брат. Вы так надолго пропали. — Нет нужды, — коротко и мягко успокаивает ее Аято. — Все что мне надо — горячая ванна, — переводит он взгляд на Тому. — И два часа сна, прежде чем приступить к запланированным на сегодня делам. — Три, — вежливо, но твердо уточняет Тома, прежде чем отправиться выполнять указание. — Три часа сна. Аято хмыкает, но соглашается. В привычной обыденности поместья, кажется, что все что случилось сегодня — бред, вымысел, фантазия распаленного желаниями подростка, которым он давно не является, никогда толком не был. Но едва уловимый аромат облачных цветов, грозы и глициний даже согретая глазом бога Томы вода в купальне не может смыть с его кожи. Как и маленькие точки ожогов на пальцах, напоследок оставленные грозовой бурей ее волос. Это не любовь, нет, напоминает он себе дотошно, потому что богам — служение. Не любовь. Нет. Впрочем, служение такой Райден Сегун, готовой к переменам, готовой к долгой, изнурительной битве за мир, уже не кажется настолько противоречащим его же стремлениям. В конце концов, все что определяет их — Инадзума и ее люди. И лишь единственная мысль немного тревожит главу клана Камисато. Тот, кто однажды узнал так близко свою богиню, сможет ли никогда больше ее не желать?..