Оттенки карамели

             Чайник был старый. Тихое бормотание уже давно переросло в густой, глубокий, заполняющий собой всё доступное пространство рокот, а рычажок всё не отщёлкивался, как ему следовало бы сделать.       Какое-то время Николай вслушивался в бурление, всё-таки надеясь на то, что барахлящий температурный контроллер оправдает своё присутствие, но по всей видимости механизм вышел из строя окончательно. Пришлось подниматься, чтобы стукнуть пальцем по шершавому пластику.       Чайник продолжал бурлить по инерции. С минуту Николай стоял, вглядываясь в сгустившиеся за окном сумерки, а потом руки пришли в движение — пластиковая крышка захрипела, прокручиваясь. В нос как всегда ударил кофейный запах. Прежде чем сунуть ложку в банку, Николай туда скептически покосился. Кофе заканчивался с какой-то космической скоростью. Вот и сейчас серебристое жестяное донышко лукаво подмигивало сквозь тёмно-коричневые крупинки.       Дверь приоткрылась с тихим щелчком, когда Николай успел не только засыпать кофе в чашку, но и расколотить его в кипятке. Теперь же стоял, с подозрительностью и даже некоторой враждебностью изучая глазами пакет сгущенки. Чёрт её знает, зачем притащил сюда и вообще заказал зачем.       Мысленно не смог не хмыкнуть. Как раз таки чёрт и знал — тот самый чёрт, который поселился внутри, тот самый бессовестный чёрт, который топтался у стола, чего-то видимо ожидая.       — Я задержался. Простите.       — Простить? — Николай позволил себе бросить через плечо только короткий взгляд. — Ты как раз вовремя, Малиновский. Тебе вот этой гадости сколько класть? — И продемонстрировал упаковку. Розовый заяц с её голубого фона приветственно взмахнул монструозными ушами.       — А зачем? — Малиновский приблизился. Краем сознания Николай зачем-то сосчитал его шаги. Пять. Пять широких шагов. А если бы восемь…       — Моя очередь страдать.       Глеб улыбнулся. Лишь уголками губ. Протянув руку, отнял у Николая монструозно заячью упаковку.       — Не хочу, чтоб страдали. — И улыбнулся снова. Пломба щелкнула, когда он вскрыл сгущенку. Слегка потянуло молочным.       — Клади уж.       Глеб отмерил даже меньше одной ложки. Кофе слегка посветлел и, призадумавшись, Малиновский добавил ещё немного. Густая, липкая и сладкая даже на вид, сгущенка тянулась вслед за круглым носиком тонкой нитью, и, ничтоже сумняшесь, Малиновский поймал эту нить пальцем. Нить порвалась, распластавшись по коже белым.       — Жаль, что не любите, — проговорил пацан, откладывая упаковку. И сунул палец в рот. — Ошень вкушно, — прошамкал так. Николай наблюдал за ним в каком-то взволнованном умилении.       Сегодня выдался первый по-настоящему тёплый день, и, как и сам Николай, Глеб поспешил переоблачиться в удобную форменную футболку. Простая серая ткань, аккуратный тёмный воротничок, нашивка на рукаве — всё как у всех, но именно Малиновскому это по какой-то неясной причине просто безумно шло.       — Это слишком сладко для меня. — Говорил ли Николай о сгущенке? Или о стройной шее, перестать вглядываться в которую ни за мысленные посулы, ни за мысленные же подзатыльники просто не выходило?       — Да ну…       Облизывать палец он к счастью прекратил, и внезапно снова схватился за упаковку.       Светлая тягучая капля на кончике пальца. Оба несколько секунд в неё всматривались, а потом палец совершил нечто из ряда вон — без всяких зазрений совести вторгся в личное пространство Николая, коснувшись губ.       Липкость и тепло. Палец слегка надавил и губы разошлись сами собой. Тело отреагировало на предложенное так, как и должно было отреагировать. Так, как не должно было!       Порядок действий сознание перебирало стремительно: во-первых — выплюнуть предложенное немедленно, во-вторых — отбросить руку пацана, в-третьих — увеличить дистанцию, в-четвёртых — задать взбучку, в-пятых…       Но, что там «в-пятых», сознание так додумать и не успело. Палец исчез так же быстро, как появился. А Николай остался — с липкостью на губах, жаром в животе и предательским звоном в яйцах.       Если бы когда-нибудь кто-нибудь сказал Николаю, что…       Снова не додумал, сглотнул.       — Это… Слишком сладко для меня, Малиновский. — И прежде, чем малолетний паршивец успел совершить что-то ещё более непотребное, Николай обеими руками вцепился в проклятую упаковку. Заяц с неё насмешливо помахивал розовыми ушами. — Это, — Николай глядел на зайца так, будто именно он был виновен в том внутреннем извержении, которое спровоцировал один проклятущий палец. — Это не по моей части…       — Сгущенка? — Глядя в глаза, пацан переспросил лукаво. И будто почти облизнулся. Будто, как наглый кот.       — Это… по твоей.       Когда Малиновский отнимал пачку, он улыбался. Улыбался и тогда, когда перехватывал было отдёрнувшуюся руку Николая.       Улыбаясь, он гладил подушечкой пальца тонкую кожу запястья. Эти легкие поглаживания пробегали по руке чертовым электричеством. Там, куда это электричество стремилось, у Николая видимо спрятался блок питания. А иначе что там так выразительно топорщится где-то… почти в кармане?       Николай явно сошёл с ума, раз чувствует подобное, и раз позволяет мальчишке такое делать.       — Слишком сладко — это вот так. — И кожа ощутила липкость и холод. Холод рисовал дорожку по предплечью почти к ладони. Николай не отнимал руки, смотрел заворожено. Это было что-то новое, что-то… вообще за гранью добра и зла.       Губы на коже.       И слишком сладко. Тёплые касания, выдохи, кончик горячего, влажного языка…       Он двигался от ладони к локтю, а, наконец добравшись, уткнулся носом.       — Вот это сладко. Слишком.       — Потому что сгущенка.       Николай перебирал пальцами его волосы — жесткие. Курчавые, непослушные, волосы путались в пальцах — так… правильно, так… сладко. Безумно сладко.       — Совсем не она. Нисколько.       Он был ниже Николая почти на голову. Чтобы украсть с его губ сладкий молочный вкус, свою пришлось наклонять. Как и всегда. Как практически каждый вечер.       — Я же кофе делал…       — Кофе… — Глеб сопел куда-то в ключицы, прижимаясь так крепко, что вне всяких сомнений ощущал полную боевую готовность некого вскинувшегося орудия. Орудие было огнестрельным. Именно таким ощущалось во всяком случае.       — Ты всегда делаешь то, что делать как минимум не правильно.       Николаю дышалось тяжело. Он медленно перебирал пальцами хрупкие, маленькие позвонки.       — А вы всегда делаете вид, что вам это не нравится. — Малиновский отстранился. — Хоть раз скажите, что нравится.       — М… — Николай качнул головой.       — Не-ет? — Глеб смеялся. — Опять не скажете? Я-то всё и сам вижу. — И, увеличив расстояние, снова взялся за пакет. Какое-то время в задумчивости его разглядывал, будто ведя немой диалог с монструозным зайцем, а потом выдавил немного сгущенки себе на палец, чтобы снова, как в первый раз, поднести его к губам Николая. — Может вы просто не распробовали ещё?       — М…       Холод и сладость. Палец.       Палец оставлял след на коже, очерчивая нижнюю губу. Справа — налево. Тёмные осколки грозы щурились напротив. Мальчишеское ещё, сейчас лицо Малиновского казалось таким серьёзным. В этой своей серьёзности — настолько родным и милым.       Николай ощущал касание, чувствовал липкость и тёплый молочный запах. Глеб медленно облизнулся, и собственный язык Николая невольно повторил это простое движение.       Палец проскользнул вслед за языком — по губам и внутрь. Тут же подался назад, но Николай не пустил, удержал его, слегка прикусил, чтоб повторять не повадно было. Это оказалось приятно. Приятно слишком.       Всё-таки вырвавшись на свободу, палец пробежал по подбородку. Глеб оказался близко, безумно близко. Прижав ладонь к груди, лукаво всмотрелся в лицо — чертёнок ни дать, ни взять.       — Ну что… пьём кофе? Или вы всё-таки скажете?       Глупость. Паршивец.       — Нет.       — Нет? Что «нет»?       Напряжённая поясница под правой рукой, хрупкие, выпирающие лопатки — чуть выше левой. Николай не хотел ничего говорить. Николай не собирался Ничего говорить. Он наклонился, прижал, подтянул — и скомкал любые слова, вопросы, чертовски соблазнительную, хитрую, лукавую эту улыбку скомкал. Яростно, ярко, жёстко — толкнул, развернул. Глеб глухо застонал, цепляясь за шею, перебирая пальцами волосы. Он всегда любил волосы Николая — с самого первого дня, когда подкрадывался трусливой мышью, когда пытался трогать так, чтобы оставаться якобы незаметным.       Глупый такой… маленький глупый Глеб.       Ожидая его каждый вечер, Николай убеждал себя, что Малиновский просто придёт на кофе. Кофе оставался чаще всего не выпитым.       Что-то со стола посыпалось, зашуршало. Опершись о него задом, Глеб обхватил бёдра Николая длинными, стройными ногами. Тесно прижавшись, вздохнул, застонал, сощурился. Встрёпанная голова откинулась. Длинная шея и тёмный воротничок.       Шея была нежной и тёплой. И пахла теплом. И сгущёнкой. Совсем чуть-чуть. Николай водил по шее кончиком носа — по напряжённым мышцам, по выемке между ключиц, по пульсирующей артерии…       Сонная артерия. В случае ранения смерть наступает в течении десяти-двенадцати секунд. Николаю уже не раз приходилось такое видеть. Помочь не успели ещё никому. Совсем.       Пальцы настойчиво потянули за волосы, будто вытаскивая в реальность. В тёмных осколках грозы бушевали молнии. Дар. Он снова применял дар.       — Я здесь. Вы — здесь. Не уходите от меня. — Ласковые пальцы на висках, шёпот тихий. Он всегда удерживал, всегда отслеживал. Тёплое дыхание. Лоб ко лбу и нос к носу.       Глеб качнул бёдрами. Стиснутый плотной тканью, член отозвался болезненно сладко, а тело вздрогнуло. Руки Малиновского спустились по спине к пояснице и ниже, ниже. Ягодицы поджались инстинктивно. Сильные тонкие пальцы настойчиво стиснули, смяли, прижимая. — Сядьте. — И лёгкий толчок.       Николай был генералом, был командиром — хорошим командиром, практически идеальным. Но здесь и сейчас подчинился. Теперь Глеб смотрел сверху вниз и мягко, загадочно улыбался.       На том и заканчивалось обычно. Никто не пересекал тех пределов, которые устанавливались одеждой. Они просто останавливались. И долго сидели бок-о-бок, сплетя пальцы. Оба отводили глаза, порой — выпивали остывший кофе. И молча расходились.       Глеб смотрел сверху вниз. Что-то бушевало в чудесных его глазах.       — Вам… — он вдруг покраснел. Он. Покраснел. Наконец-то. Пора бы уж. — Вам, — повторил, облизнувшись, — футболка идёт.       Николай молча кивнул. Что думал о том же самом, конечно же он ни за что пацану не скажет.       В повисшей неловкости Глеб медленно опустился на пол. Удобно устроившись между колен Николая, опустил голову, прижался щекой к отвратительно, позорно оттопыренной ширинке. И замер там.       Сердце колотилось в ушах, практически оглушая. Николай бережно перебирал жёсткие светлые волосы. Дыхание медленно успокаивалось. Тело медленно успокаивалось. Чувство вины лениво всплывало откуда-то из тёмных глубоких недр.       — Стульев мало? — Николай наконец спросил. Хрипло. Надтреснуто.       — М… — Мальчишка что-то промычал. Его пальцы рассеянно оглаживали бедро, не позволяя успокоиться окончательно. — Так. Хорошо.       — М-да… Ты вытираешь мой пол. И всё остальное.       И снова мычание. Тяжесть головы и тепло щеки.       — Вы же опять меня пошлёте, да?       — М… — Николай вцепился в подлокотник. Как в тот вечер, когда жёстко обрисовал границы, оберегая остатки своего благоразумия и его гордости.       Пальцы что-то вырисовывали, аккуратно, неторопливо скользили всё выше и выше. Когда-то предполагалось, что голову он будет класть на колени. Или на живот на худой конец. Коль уж ему настолько втемяшилось так сидеть.       Глеб с усилием потёрся щекой о ширинку. Стон пришлось сдержать стиснутыми зубами. Член зашевелился. Если бы мог, прорвался бы навстречу его щеке.       — Я тебя пошлю. Малиновский. Ты снова на это нары…       — …М… Не пойду. — Продолжая стоять на коленях, он выпрямился, стиснул ладонями рёбра. — Ник. — Он редко называл даже по имени. Хоть Николай никогда этого не запрещал, хоть даже на этом сперва настаивал, по имени его пацан почти и не называл. А чтобы вот так… такое случалось редко. Ладони изучали живот, очерчивали пресс сквозь тонкую ткань, и плавно скользили ниже. — Всё хорошо. Это — хорошо. — Пальцы — под футболкой на теле, пускают по коже дрожь. Дыхание сбивается, бёдра движутся навстречу бесконтрольно. В глазах — пелена.       — Глеб. — Николай выдохнул. Резко схватил за плечи. Так, как сумел, отстраняя. Малиновский аккуратно перехватил руки. Левую отпустил, а в правую всмотрелся, прижался губами к шраму. С улыбкой повернул, целуя ладонь, отираясь щекой по-кошачьи.       — Всё хорошо. — Он всегда это говорил. Всегда подкупал этой своей бесконечной нежностью, на которую Николай, как бы не хотел, не умел ответить. — Снова вина. Почему?       — Глеб… Ты…       — Я. — Поцелуй в запястье. Пульс под его губами. — Я. Вас. Люблю. — И выше по руке, горячим по коже.       — В шестнадцать лет ты любишь всё, что движется. А неподвижное двигаешь, и любишь.       — Какая длинная фраза. — Он хмыкнул. — Семнадцать. Уже семнадцать.       — Тем более.       — Ник. — И тяжёлый вздох. — Ну почему ты такой сложный?       Внутри что-то покачнулось. Потом будет мучительно больно. То, что мучительно сладко сейчас, будет мучительно стыдно позже.       Он снова проскользнул пальцами под футболку. Выше и выше, неотрывно глядя в глаза. Пальцы обхватили сосок, слегка надавив, отпустили.       — Время. Вы сами говорили. Сколько его у нас?       — Время… — Николай отозвался эхом. Застанет ли он его старость? Успеет ли Глеб постареть? Или погибнет уже завтра?       Страх. Снова. Как всегда и, как раньше, страх.       И поцелуй в живот. В обнажённую кожу.       — Николай. Я здесь. Вы здесь. Всё хорошо. — И снова поцелуй. И опять. — Люблю. — Потом будет мучительно больно. Потом будет мучительно стыдно. — Не будет. Я буду здесь.       Неужели Николай произнёс это вслух? Или настолько явственно прочувствовал?       — Не надо меня читать.       Улыбка. Поцелуй.       — Моя любимая книга. Самая лучшая книга.       Щелчок. И лёгкость.       Он просто заболтал, и просто отвлёк. А тонкие трусы — это для пальцев уже и не преграда вовсе.       — Глеб… — Предостережения не вышло. Вышел вместо этого судорожный выдох. И дрожь с поцелуем. Горячим, хоть был сквозь ткань.       Глеб поднял голову. Тёмные осколки грозы туманились. Длинный палец замер, только слегка оттянув резинку. Николай хотел его оттолкнуть, должен был оттолкнуть. Ведь глупость, такая…       — Всё хорошо.       Николай оттолкнуть не смог.       Николай проклинал тот день, когда подошёл к нему, проклинал тот день, когда обронил перчатки. Николай приподнимал бёдра, чувствовал, с какой готовностью член выскакивает на свободу. И закрывал глаза.       Закрытые глаза — это трусость.       Но ничего не происходило. Николай чувствовал тяжесть ладоней на своём животе, чувствовал прохладу разгорячённой головкой. И ничего.       Любопытство вынудило приоткрыть один глаз. За ним — приоткрыть второй.       Малиновский сидел со странным, каким-то зачарованным выражением. И просто смотрел.       Несмотря на все внутренние терзания, такое волнительное, такое будоражащее присутствие пацана продолжало удерживать Николая на пике, а член — в готовности первого порядка. Видеть его так близко от лица Малиновского — это было так странно и так… возбуждающе… сладко.       — Любуешься что ли?       — Ну да. Пальцы порхнули в каком-то миллиметре. — Думаете я такой опытный и всё знаю? — Николай только тяжело откинул голову.       — Я вообще не думаю. Если я буду ду… Мать!..       Глеб осторожно погладил, и это движение выстрелило целой обоймой, чёртовым фейерверком.       — Мне нравится. — И стиснул, скользнул ладонью. — Чувствую так. Хочу так. — И с почти кошачьим урчанием прижался губами. По телу прошёл разряд. Губы обхватили, втянули, легонько сжали. Язык протанцевал по головке, и, влажная от слюны, она ощутила прохладу особенно резко.       Глеб двигал ладонью — ласково, нежно. Тёмные глаза заглядывали снизу вопросом: — Так?       Голову Николая заполнял шум. Такая глупая, лёгкая, голова кивнула.       Руки опали безвольно, губы приоткрылись, выпуская на волю стон. Это стало сигналом. Глеб снова обхватил, задвигался жестче. Николай видел, как член исчезает в его рту — исчезает и появляется, исчезает и появляется.       Николай чувствовал, как живот заполняется жаром, как нарастает напряжение, как кровь приливает, как бёдра вздрагивают, как двигаются навстречу, усиливая, углубляя, вонзая практически в горло.       Глеб тоже стонал. Эти приглушённые звуки отдавались вибрацией.       И стали последней каплей.       Сотрясаясь всем телом, Николай до помертвевших пальцев вцепился в подлокотники. Совсем скоро Николай рухнет в ад раскаянья. Но прямо сейчас он где-то высоко-высоко… в раю.       Несколько минут Николай не находил в себе сил даже пошевелиться — чувствовал и видел, как Глеб бережно баюкает съежившийся, маленький, разом опавший член в ладонях, как аккуратно оглаживает пальцами. Как ласково улыбается. Снова, опять. Как почти всегда. Эту улыбку Глеб предназначал только для Николая. Эту его улыбку снова и снова хотелось поцеловать.       — Глеб. — Голос был хриплым, слабым. — Иди ко мне.       Забравшегося на колени, обнявшего за шею, Николай целовал его: чувствовал на губах солоноватый вкус, гладил по спине, прижимал, как умел, ласкал.       — Нравится, — Пробормотал Николай куда-то Глебу в висок, когда встрёпанная голова разместилась на его плече.       — Что? — Голова встрепенулась. Пришлось аккуратно укладывать её на место, гладя по слегка колючей щеке.       — Ты хотел, чтобы я сказал. Мне это нравится.       — Ну конечно. — Николай не видел, но чувствовал его особую улыбку. — Я повторю.       — Ты… научишь меня.       Смешок. Губы на ключице и нежное тихо:       — Ты кофе испортил. Себе. Принести.       — Сегодня слишком много сладкого.       Малиновский одним плавным движением соскользнул с колен, и без его горячего тела стало внезапно зябко. Несколько шагов, тихий звон ложки.       — Даже ещё остыть не успел. — И щербатая чашка почти у самого носа. — Ваш кофе, господин Главнокомандующий.       Взяв чашку обеими руками, Николай сделал крошечный глоток.       — Сладкого много, — резюмировал мрачно.       Глеб улыбался. И долго смотрел в глаза.       — Это не много, — заключил наконец задумчиво. — Я тебя к сладкому только пока приучаю, Ник.