Кошмар на яву

Металлический вкус крови на языке, горящие от нехватки сна глаза и приевшаяся к коже отвратительная смесь пороха и пыли — неразлучные спутники Украины вот уже который месяц. Во рту — засуха похлеще африканской; от многодневного голода тело значительно ослабло, чем только вызывает периодические приступы гнева у своего хозяина; конечности еле поддаются контролю, а ближайшая деревня, где удастся восполнить запасы и хоть ненадолго передохнуть — только в километрах шестидесяти к северу. Украина не уверен, что сможет до неё дойти. Украина, если быть откровенным, не уверен, что вообще доживет до следующего восхода солнца. Но он и не то, чтобы боится смерти: за последние месяцы она пробиралась к нему так близко и так часто, что теперь, кажется, уже и вовсе не покидает — лишь терпеливо ждёт, когда поразительная удача страны, вместе с остатками сил и запасов, иссякнет окончательно, или когда пуля, обычно свистом разрезающая воздух совсем близко, наконец поразит свою цель. Украина вынужден каждый день балансировать на острии ножа, но больше всего его гложила отнюдь не своя скорая и возможная кончина. Худшей пыткой для него, как для воплощения, было видеть, слышать и знать, как безжалостно истребляют и зверски пытают его же ни чем не повинный народ на его же землях, но не быть в силах ничего с этим поделать. Официальных союзников у Украины нет, а сам он не нашел еще способа находиться всюду и одновременно, чтобы всё это предотвратить. Его армия, несомненно, тоже борется с захватчиками изо всех сил, но и те не были неспособны обеспечить полную защиту всего населения. По правде, за всю историю войн человечества, никто этого так и не смог. Да еще и враг, как назло, покушался именно на крупные города и именно на жилищные районы — те, что не успели эвакуировать или даже предупредить об опасности — а потом с дьявольским злорадством заявлял СМИ, что эти зверства были иницированы самой Украиной, чтобы, видите ли, омрачить репутацию Великой и Могучей Руси. В n-ный раз охватившие обессиленное тело отчаяние и злость змеей обвивают шею, острой и пульсирующей болью отдают в висках. Украина, прикрыв глаза, старается дышать ровнее. Ему подыхать еще запрещено. До тех пор, пока он самолично не изобьет самодовольную морду Федерации до кровавого неузнаваемого мессива.

***

Россия уже в который раз перебирает браслеты наручников, в попытке их снять, расшатать, сделать хоть что-нибудь для освобождения. Тщетно. К чему-чему, а к наручникам русский готов не был. Картина вокруг него уже успела утомить, заставляя переживать вновь и вновь до горечи во рту неприятный момент — момент поражения. Разбросанные бумаги с папками, опрокинутые столы и стулья, вскрытые сейфы, сорванные картины, разбитый ноутбук — по кабинету как будто пронесся мини апокалипсис. Который час он уже сидит? Первый, второй, может третий, или вообще прошло уже половина суток? Это сводит с ума. Томительное ожидание неизвестно чего, и одновременно с этим такого очевидного, но так отрицаемого; подобное, должно быть, снесло бы крышу любому. Даже самому психически стойкому человеку. По-хорошему, ему бы лучшче сейчас уйти в себя; попрощаться с родными у себя в голове, в очередной раз проиграть сцену горького расставания, раз за разом повторения слов о любви, горести, скуки. Но в себя не дает уйти противное открытое окно, под которым за современную — но такую же крепкую, как её чугунный собрат — батарею, прицепили русского. За этим окном мечет страшный грохот; слух режет свист пролетающих над зданиями самолетов, жужжание вертушек, взрывы, выстрелы и крики. Что происходит с его родным городом? Как все дошло до этого? На каком моменте Россия свернул не туда, и мог ли он вообще предотвратить этот ужас? Или, может быть, позже? А что если сможет исправить сейчас? Однако наручники, стершие запястья в кровь, ответили на последний вопрос отрицательным бряцаньем. В какой-то момент возле окна начинает трепетать широкий винт. Вертолет завис аккурат перед зданием, но двигатели его отдают некоторым знакомым звучанием. По всей видимости, это тот двигатель, производство которого русский лично наблюдал на авиастроительном заводе. Не уж то наши? Мысль обдает мурашками по спине и испариной на висках. Россия хочет приподняться, увидеть то, что может спасти ему жизнь — российский МИ-24 с десантниками на борту. Вполне возможно, что так оно и было, потому что, не успевает русский обзавестись радостной мыслью о спасении, как слышится грохот тяжелого пулемета, бьющего по стенам. Плавный ход винта вертолета превращается в противный свист, уходящий вниз и наискось, судя по звуку, и врезается в стену, заставляя кабинет задрожать, как при землетрясении амплитудой в шесть баллов. Сбили. Россия, сраженный окончательно, прислоняет голову к батарее и собирается вновь грустить и представлять прощание с родными братьями, но его нагло прерывают. В кабинет заходят трое в униформе ВСУ, один бесцеремонно отстегивает русского от батареи и поднимает, оставляя руки свободными. — Пішли, москаль, тебе вже у кремля зачекалися, — звонко говорит боец, грубо толкая Россию к двери. Два других солдата у двери переминают в руках автоматы, недвусмысленно намекая, что цацкаться не намерены и лучше перед ними не бузить. Русский, понурив голову, выходит в коридор, ощущая на затылке взгляд шести глаз и как минимум один ствол автомата, направленный в его сторону. Лифт не работает, потому спуск осуществляют по лестнице — всего пять этажей, это не страшно. Проходя пролет третьего этажа, Россия видит в коридоре зарево пожара, который, кажется, никто не собирается тушить. В его гуще виднеется кабина вертолета — того самого, который только что врезался сюда, обрушив внешнюю стену здания вокруг себя метров в пять диаметром. Россию выталкивают на улицу, он щурится от света, ударявшего в глаза так же безжалостно, как безжалостно относятся к нему эти конвоиры. Деяния, что сейчас творятся вокруг сталинской высотки, куда русского приволокли на сохранение, поймав в павильоне станции метро ВДНХ, наводят ужас. Солдаты российской и украинской армий вперемешку ходят по улицам, сжигают машины, расстреливают пленников, вокруг летают вертолеты, клубы дыма закрывают собой небо. Что здесь происходит? Почему защитники города вдруг стали вместе с наступающими войсками ВСУ выкашивать патриотически настроенное население, министров и депутатов, солдат верных присяге и собственных офицеров? Не уж то Россия своими действиями настроил всех против себя, даже собственных защитников? Его ведут по парковке, на краю которой стоит побитая и обстрелянная Камри черного цвета. Возле нее роятся смешанные солдаты, каждый из них считает своим долгом взглянуть русскому в лицо — последний раз в жизни. О последнем Россия узнал уже перед машиной. — Поспішайте! Страта Почнеться через півгодини, вже репортери приїхали, тільки нас чекають! — стреляет водитель в окно конвоирам. Русский млеет на глазах. Его надежды, какими бы ни были глупыми, но все равно не оправдались! Страта — одно из немногих слов, которое он знает из украинского — означает казнь. Сердце начинает бешено стучать, ноги трясутся, на глазах выступают слезы — как у ребенка, которого ведут к дантисту, вырывать зуб, только в разы страшнее. Россия упирается ногами в землю и не собирается шевелиться, игнорируя крики конвоиров поторапливаться. Резкий удар твердого по затылку заставляет русского упасть на землю; он теряет равновесие. Понимая, что сейчас его силком затащат в машину, Федерация, не взирая на боль, старается как можно скорее подняться, но его тут же хватают под руки и начинают тянуть вперед. Вырываясь и упирая ноги в асфальт, Россия дергается из стороны в сторону, но не может противостоять двум лбам, державших его наикрепкой хваткой. В какой-то момент, солдат в русской экипировке бьет его по животу, заставляя скрючиться, а затем пробивает твердым наколенником переносицу, окончательно выводя русского из строя. Его в беспамятстве волокут к машине, открывают дверь и заталкивают на заднее сиденье, попутно еще раз ударяя прикладом при его попытке подняться. В себя Россия приходит уже в пути. Нос неистово болит, кровь сочится рекой, голова звенит страшным гулом. Чуть приподнявшись, русский встречает ствол пистолета, наставленный на него с переднего сидения. — Сиди спокійно, — грозно говорит пассажир спереди. — Мені не можна тебе вбивати, але ногу тобі прострелити я з радістю можу. Русский кивает и усаживается удобнее на сиденье. Камри огибает пробки, взорванные машины и горы трупов, устремляясь, судя по направлению, в сторону Кремля. Полуразрушенные высотки, клубы дыма и огня, тучи самолетов, пролетающих над городом, беспорядочная стрельба, взрывы, БТРы, бескомпромиссно расстреливающие невооруженных людей, что пытаются убежать к окраинам города. Это все твое. Твой город, твои люди, твое небо, твои дома, твоя армия. Ты все это потерял. Доверившись и попустительски отдав рычаги правления партийным маргиналам, ты запустил череду событий, которые привели тебя сюда, в это место, в это самое время. Твой город разрушен, твои люди умирают, твое небо чернеет от дыма и бомбардировщиков, твои дома рассыпаются, твоя армия разбита в своей половине, вторая же половина с охотой помогает захватчикам истреблять твой дом. Ты потерял все, и теперь ты едешь туда, где будешь посмешищем в глазах сотен людей и, наверняка, новостных камер. Тебя вздернут, как карманника или рецидивиста, все будут смотреть на это с удовольствием и все за то, что ты отдал свое руководство другим людям. И твои извинения, и попытки выложиться — все твои старания ни к чему тебя не привели. Хотя нет. Привели. К Кремлю. На красной площади собралась огромная толпа людей, выцедив огромный круг в центре с камерами, несколькими людьми вбитым в брусчатку широким стальным столбом. Камри подъезжает к краю толпы, дверь открывается. Солдаты ВСУ и РФ толпятся, кто-то пытается вытянуть Россию из машины. Русский, как может, сопротивляется, но сила ярости и жажды крови намного сильнее желания жить. Его выволакивают из машины, бросают на землю и тут же одаривают ботинком по лицу — чтобы не возникал на глаза у толпы. Избитого и изувеченного русского проносят через толпу и толкают на брусчатку, тот чудом успевает выставить ослабшие руки и не удариться лицом. Вокруг собирается несколько человек, и Россия в ужасе представляет, что сейчас может произойти. Вспоминаются годы в Чечне, когда в такой же ситуации были сотни солдатов-молодняков, которым без года неделя поисполнялось восемнадцать. В такой же ситуации пареньков окружали душманы, задирали за ноздри головы и перерезали горло — как баранам. Не уж то с Россией хотя поступить так же? Жесткая рука хватает русского за волосы и поднимает голову. ЕС самодовольно смотрит на избитое и излитое кровью лицо России. Позади Союза ухмыляется США, натовцы и на самом краю холодным взглядом русского буравит младший брат. Украина. Солдаты хватают слабое тело под руки и волокут к столбу. Придавливая Россию спиной, заводят руки назад и застегивают наручники. Русский видит толпу. Это его люди, его граждане. Они сейчас стоят и с животным любопытством смотрят на то, что сейчас собираются с ним делать. Американец толкает пафосную речь перед людьми и камерами. Что-то о победе над главным противником всего мира. Русский особо не вслушивается. Гул в ушах, выходящее с орбиты сердце, учащенное дыхание, подкошенные ноги — все начинает туманить разум; кажется, что он сейчас даже потеряет сознание. Ему, по правде, очень этого хочется — пропасть в небытии; не видеть предстоящего конца, но он не может просто взять и выключиться. А американец, тем временем, торжествует. — And now I want to let our dear friend do justice. Let Ukraine determine the fate of Russia! С этими словами США достает из-за пазухи револьвер и демонстративно заряжает его одним патроном. Украина подходит к нему и встречает дуло пистолета. Американец целится в него с некоторой усмешкой, но после секундного замешательства украинца разворачивает револьвер и протягивает его рукоятью от себя. Республика, с холодной невозмутимостью на лице, молча принимает оружие. Время как будто замедляется. Каждый шаг Украины, как топот слона, заставляет брусчатку красной площади дрожать. Русский сильно сжимает руки, в ужасе начинает дергаться на месте. Мурашки панического страха, поражавшие его от затылка до спины, будто вонзаются под кожу, а биение сердца своей скоростью начинает напоминать шум винта вертолета, встретившего свою героическую смерть двадцать минут назад. Месяцем тому назад ему казалось, что его страна — символ могущества и процветания; она иллюстрировала мощь Российской Федерации и ее народов; ему ничего не страшно; он велик и прекрасен, и нет такой силы в мире, способной ему помешать. Сила как раз приближается стремительно, и в то же время с парадоксальной неспешностью — словно исход уже твердо предопределен, и торопиться совсем некуда. Русский хочет закрыть глаза, но животный страх предсмертной агонии не позволяет ему ни сощуриться, ни отвернуться, и он беспомощно оставляет себя тлеть под взглядом готовящегося нападать хищника. Истерическое дыхание со стонами не умоляют кровожадности толпы и камер, и когда Украинец останавливается, наводя револьвер прямо ему в лицо, все затихает. И дыхание, и сердцебиение, и шум. Только ствол американского револьвера в руках украинца с его довольным лицом на фоне. Натягивание молоточка, взгляд оружия в глаза. Выстрел. Темнота. Ощущение невесомости, как будто твоя душа взлетает на месте и устремляется отнюдь не в небо — в сторону, куда-то вверх и вправо, как будто подхваченная ветром. Потом слабое рассеивание темноты и потолок спальни. Россия не спеша приподнимается на кровати, оглядывая свою скромно обставленную комнату. За окном тихая ночь, размазанная чириканьем птиц, по телевизору документальный фильм об обороне Москвы сорок первого года, на полу десятки осколков от упавшей фарфоровой люстры.