Больше. Глубже. Плотнее.

Стоны. Стоны. Стоны. Да… Ты слишком сладкий. Да… У меня в горле першит. Мне стыдно за себя, ведь я люблю девушек, а ты мой враг. Рома, не делай так ртом, не облизывайся… Блять, ты сделал всё это, чтобы я поддался. Ты обвил мои бёдра ногами, чтобы я сдался. Чтобы поменял свои планы прикончить тебя. Но теперь хочу лишь без приставки. Кончить тебе в волосы, облизывая уши. Да… Сладкие красные ушки, когда я долго и с придыханием посасываю их так, что ты начинаешь срываться на томные, пиздец томные вздохи, разрешая растрахивать тело пальцами. Толчок, толчок, толчок. Некоглай берёт всё силой. Но вот только Рома сам пошёл ко мне в руки. Сам зашёл так далеко. Тельцо мягкое и сочное, и я выбиваю из тебя своё имя в блядском скулеже. О боже, как же вкусно ты стонешь… Ближе, ещё ближе прижмись ко мне своими бёдрами. Мокривский — не друг мне. Но никто не говорил, что я не могу возлюбить его. Заставить стонать, плакать, извиваться. Кончать от удовольствия, когда я ласкаю всё, что только есть, кусая за уши и насаживая на свой член так быстро, что у тебя шатаются хрупкие ножки. Мой малыш, мой мальчик… Слишком липкие чувства между нами, слишком жадные скрипы кровати и удары об неё же. Не одна шлюха не сравнится с твоей элегантностью, Мокрица. Ни одна не выведет меня на столь яркие эмоции. Не в одну из них я не вошёл так глубоко и надолго. Я делаю медленный темп, не разрешая тебе кончать. От недовольства ты хнычешь, ёрзая бёдрами, сидя на мне, но от этого в наказание я задерживаюсь, медленно обводя плотью стенки. От этого ты приходишь в сознание, начинаешь стыдиться, краснеть, бояться и кричать, пока я вновь не возвращаю привычный темп. Легонько посасывая твои белые волосы: они прекрасны. Вновь терзаю ушки, терзаю твои мягкие губы, играя языком и пачкая слюной. Целую так жарко, что она течёт по нашим подбородкам. Ах, давай же: вцепись своими красивыми пальцами в мою дорогую одежду, порви её ногтями. Порви кожу на моей спине. Соври всем, что ты не делал этого, но ты помнишь, как тепло чувствовался пульсирующий член в твоём нутре? Мокром. Расстраханном так, что слишком глубоко вхожу. И ты начинаешь ещё громче стонать: пошло, похабно, сладко, и так охуенно, что я почти чуть ли не извергаюсь внутри тебя. Но я сдерживаюсь: ты должен кончить первым. Поэтому я оттягиваю твой член, веду, отдрачиваю мучительно медленно, настолько медленно, что ты начинаешь умолять. Да. Да, ах, да. Боже. Больше. Больше, больше мольб, просьб и стонов от Ромы Мокривского. Я отдам для этого всё. Все деньги, все суммы. Я дам ему всего себя, лишь бы он говорил, кричал бы для меня, пока я его имею. Больше. Глубже. Плотнее. Плотнее вбиваюсь в сахарное тельце. Пухлое, но для меня такое лёгкое, что я поднимаю его одними руками. Поднимаю и насаживаю, и восхищаюсь этой сексуальностью каждого участка его сластного тела. Жаркое. Податливое. Хрупкое. Уязвимое. Блять… Рома… Невозможно сдержаться. Невозможно быть невозмутимым, когда он на мне, когда так классно, плотно, глубоко и правильно впускает внутрь мой член, углубляя, давая пачкать себя жирной смазкой, давая себя возбуждать. Ты даёшь мне всё, всё, что я прошу. Но прошу я лишь одно: держать тебя за мягкие ягодицы; заходить так далеко, как только могу; трогать, мять, кусать так, что уже сам я стону и вою от восторга, тая мёдом внутри тебя и под твоими взглядами. Ах, Рома. Ты только мой мальчик. И только тебя я желаю. Только в твои волосы я хочу кончать и только тебя трахать. Только с тобой я хочу быть и целоваться. Хочу вестись на твою удочку. Хочу растекаться. Я хочу тебя — и ты разрешаешь. Давай же станем одним мороженым и растаем. Дыши громче, и я обещаю — я ещё разок тебя трахну, мой Ромочка. Мой мальчик…