almost Judas for almost Jesus

«Моих молитв — их всегда будет мало». Эксл толком не мог разобрать, когда Бог действительно находился рядом: когда его импровизированный отец-мудак трахал его сестру или когда Эксл — сам себе папа Римский, свой собственный Мессия, Иезавель с членом, — трахал его, этого патетичного торчка из Абердина? Если Бог и присутствовал хотя бы на какой-то одной из этих побед плоти над разумом, то Эксл ощущал себя поглощенным небытием, а это, несомненно, было никак не похоже на блаженство вечности. За блаженство там, за самым возможным пределом золотых куполов, ты платишь слишком высокую цену. Любое, даже самое возвышенное наслаждение, какое только может быть, — это не более чем щель между ширинкой, из которой выползает вожделеющий червь, пробуя на вкус каждый изгиб твоего тела, самую его ничтожную выпуклость. И чтобы не разглядеть во всем этом черноты, Эксл зажмуривался и опускал веки. И пусть эти мысли были полными противоположностью счастья, какие же они были сладостные. Он обнаружил Кобейна пьянющим вдрабадан сразу после того, как впервые посмотрел на молодцов из Нирваны вживую, а не созерцал их размытыми фигурами на потасканном ТИВИ — все же живая, двигающаяся плоть, сочащаяся потом плоть, заставляющая вожделеть плоть все же куда интереснее и забавнее, чем пластик внутри пластика. Этот пластик неизбежно бьется током, жжет пальцы, а эта плоть — она жжет что-то другое. Что-то совсем уже другое. Помимо того, что духовно богатый был пьян, он еще был невъебенно обдолбан. Эксл от таких обычно шарахается, отдергивается аки болезный, хотя сам все равно нет-нет — да забьет косяк раз-другой, позволяя дури пройтись по его легким, змеями обвить их, заставить позабыть о том, что дома ждет дура-жена, которая уже не выдерживает — она скоро уйдет. Но она слишком глупа, чтобы осознать, что это от нее уйдут и, более того, уже ушли, пока она улыбалась в объектив и играла во что-то более весомое, значимое, нужное обществу. Бога рядом с ней Эксл никогда не видел. Даже этот, даже этот ублюдок — и этот ее больше не хочет, не хочет этот глянец в юбке с пеленой у глаз. Когда-нибудь он напишет что-то стоящее, что невозмутимо сопливое, такое, что увлажнит женское население Благословенной в очередной раз, думал тогда Эксл, старательно, с оттягом, со вкусом погружаясь в дрожащее тело под ним, попеременно с этим ощущая себя Иисусом — и ведь вся мощь, она вся сосредоточилась у основания его мужского начала, бурлила горячей кровью у его паха. Ему было не до песен, не до соплей, не до слез — тогда он думал и в принципе мог думать только о себе. Кобейн дрожал под ним не потому, что ловил кайф от того, что его имеет особь сходного с ним строения и половой принадлежности. Он дрожал, потому что торчал — это отображалось в его глазах, это звучало в его голосе, это прослеживалось даже в его текстах. Чего только стоила одна «Школа». — Если у тебя есть право задвигать мне в задницу, — голос ядовитый, надменный; он почти Иуда для почти Иисуса, — то у тебя нет его на то, чтобы считать меня шлюхой. Эксл всегда считал права человека фарсом: ты можешь накликать на себя беду даже просто тогда, когда ты впервые задышал — кто-то обязательно попытается доказать и даже показать тебе, что ты и в этом ошибаешься. Этот же, со своим склизким голосом, этот умудряется смотреть ему в глаза, смотреть — и при этом говорить о правах, о том, чего у плоти не было и не будет никогда, даже если плоть возомнила себя властью. — Шлюхам обычно платят за их услуги, — Эксл удосужился промолчать о том, что даже этим он платил редко, — а ты с меня и пени не сдерешь. Только зря время тратишь. — Раз так, то тогда высунь его, — наглец специально начал активно подмахивать ему, сбив этим Эксла с толку — тот, совершенно задуренный этой возникшей между ними игрой, даже успел сбиться со своего собственного ритма. — Зря время тут тратишь. Со мной. Боже. Блядь. Он говорит, что он не шлюха — и он не шлюха, потому что, будь он ей, ему бы за это платили, но он все равно умудряется выглядеть, как портовая шваль. Эксл свой язык считал бритвой, но, как оказалось, свое лезвие уже давно затупилось, а этот только того и добивается — поскорее бы ему наточить все ножи. Курт хватает его за горло, точнее, как — он просто пытается удержать свой вес и умудряется взвалить его еще и на самого Эксла, который, что уж там говорить, задыхаться начал почти сразу. Патетичный специально надавливал там, где даже просто прикасаться означало содержать в себе прыть почище цезаревой — на венки, выпирающие; он смотрел в глаза своими обдолбанными, искрящимися, с бегающей в них шальной красной жилкой — и тут Эксл понял, что со времен даже своего первого секса не знавал поражения столь ошеломительного, как сейчас, когда он кончил гораздо раньше своего товарища... Приятеля. Дружка. Пластика. Плоти. Своего Иуды. И все это было подстроено таким образом, как будто бы никогда до этого Эксл вообще не понимал этой теории — теории прелюбодеяния. Поцеловаться ему перепало лишь на глазах у знатно подохуевшего Иззи, который оказался гораздо большим джентельменом, чем сам Эксл, когда еще на улице, обнажен до костей и явлен Божьему глазу, он начал безжалостно кромсать поддающееся ему тело с невероятной жадностью, со своими загребущими ручищами. Если бы он только мог, если бы он имел такую власть, то этими ручищами он бы достать и Солнце, и Луну, и все то, что вокруг них окочуривается, и все остальное-прочее, из чего по кускам собирают представление о космосе. Он мог бы взять это все — и водрузить это себе на плечи. Но он не мог и не сможет, о чем ему мистер Абердин с выжженными волосами и поведал сразу после того, как за ним закрылась дверь. А ведь кепочку, добытую им еще перед началом концерта, Эксл приберег — она сейчас пахла конвейером, бешеными деньгами, уличной пылью и будущим пиздецом. Мы толком-то и не потрещали, поймал себя на мысли Эксл, почему-то продолжая лелеять в памяти свой сиюминутный опыт мгновениями ранее, как будто бы не было у него ничего, кроме этого. Но ведь было и даже сейчас есть — тогда чего ебать себе мозг? У него явно была при себе докторская степень по части мозгоебли — в этом не было ему равных. Сопливый текст написал сам себя, впрочем, через несколько недель. Рука Эксла, мысль Эксла, сердце Эксла — они написали песню о том, что слушающей нельзя плакать, что она все еще любима. Она меняется — и это здорово, ведь он уже был там, за пределом современного понимания Рая и Ада, и это здорово. Бог действительно когда-то явился к нему раз. И Эксл отымел его по самое свое вероломное, как прежде. Как он и должен был.