Сегодня не кончится никогда

Наша судьба абсолютно точно зависит от нас самих — в этом, по крайней мере, был убеждён Тамаки. Он жил в мире, в котором у него в руках всегда была определённая сила что-то изменить, и не уловил момент, когда эта сила начала ускользать от него сквозь пальцы. Когда стало неважно, что он делает, ведь в любом случае конец виделся только один. Когда ему вдруг как никогда отчаянно захотелось переломить неизбежность. Тамаки боялся влюбиться — было бы нечестно отрицать этот факт, и он просто в итоге принял его. Ещё в средней школе ему нравилась одна девушка — старше него на два года, восхитительно смелая, с горящими глазами и решительно сверкающей улыбкой. Всё закончилось очарованными взглядами ей в спину, несколькими тщетными попытками заговорить, ну и, закономерно, её выпуском. Больше Тамаки её не видел. И, надо сказать, не особо вспоминал. С Хадо же всё началось странно, как минимум, потому, что Амаджики заговорил с ней первым. Она выглядела отстранённой, но совсем не отталкивающей. Все вокруг бросали на неё косые взгляды, а Тамаки не мог найти причин, чтобы избегать её. Одиночки всегда сразу замечают похожих на себя, но бывший забитый ребёнок Тамаки не видел в девушке того, что было в нём. Однако в ЮЭЙ у него уже был Мирио, а у неё не было никого, и он подошёл к ней, потому что вдруг очень захотелось раскрыть её личность, которую девушка запрятала за бетонную стену молчаливости и сдержанности. Один вопрос — и стена разрушилась моментом, на лице мрачной высокомерной одноклассницы расцвела улыбка, и Тамаки понял, что не зря. И он не поймал мгновение, когда Неджире Хадо стала его угрозой — иначе, возможно, инстинктивно замкнулся бы раньше. Она беззастенчиво ворвалась в его личное пространство, в его душу — острые взгляды, смешинки в глазах, — и в его сердце — в груди внезапно начало происходить замыкание от небрежных касаний, от шуток, нашёптываемых возле уха в толпе прочих студентов, и когда свет мягко ложился на её профиль, и когда сила причуды подбрасывала её в воздух, сильную, яростную, — она просто ворвалась, а он просто позволил. И поэтому в какой-то момент решил побыть смелым. Не на выпускном — всё вышло глупо, сумбурно, но он был рад тому, как оно обернулось. Тогда он неловко вручил ей вторую пуговицу с пиджака, когда они стояли всей Большой Тройкой, и Мирио, вдохновившись, сделал то же самое, после чего все трое растроганно хныкали в объятиях друг друга, обещая никогда не расставаться. По большому счёту, так и вышло — хоть они и разбежались по разным агентствам, как, впрочем, и планировали, нередко работали или просто собирались вместе. Они виделись уже не каждый день, но Тамаки уже знал точно, что не пройдёт его это чувство всепоглощающее и убивающее, потому что всякий раз перехватывало дыхание, прокалывало грудь, и просто уничтожало и воскрешало безостановочно. Признание всегда больше всего боится отказа, и Тамаки был настолько готов его получить, что уже почти убедил себя, что ни на что другое ему рассчитывать не стоит. Но он не спросил её, — все вечно говорили, что это важно, — и просто в конце концов понял, что хочет услышать ответ. Любую реакцию, главное, донести до Хадо всё, что долго собиралось, варилось, осознавалось и просто жило внутри него. Решение признаться давало надежду, и она, на самом деле, была довольно приятна. Им стукнуло двадцать шесть, и Тамаки наконец почувствовал достаточно свободы. Март стоял поразительно тёплый, светлый и возмутительно жизнерадостный. Амаджики всегда был из тех людей, кто ни любит, ни ненавидит весну — он просто относится к ней никак. Все эти выражения про то, что весна — лучшая пора для любви, он всегда считал довольно неловкими попытками привязать человеческие чувства к природному циклу. Но позже он думает об этом, — когда вызывается проводить Неджире по темноте после очередной посиделки составом Большой Тройки, когда решает, что именно эта ночь самая подходящая, — позже он вспоминает эти мысли уже в ироничном ключе, и каждый раз его чуть ли не пробирает истерический смех, когда ему в очередной раз попадаются подобные фразы про весну-любовь на просторах социальных сетей. Но пока он чувствует только то, что с Неджире приятно гулять. На том этапе отношений, когда долгое молчание перестаёт казаться неловким, когда каждый может думать о своём, но при этом не пропадёт объединяющее ощущение. И Тамаки спокойно может размышлять о тёплом ночном воздухе, об удивительно тёмном небе, но мысли упорно крутятся вокруг одной темы, и чем дальше, тем больше ощущение, что ему уже не отделаться, что он слишком давно и далеко всё продумал. — Неджире, — тихо зовёт он, уже не дёргаясь от этого имени. Сразу после выпуска «Хадо-сан» превратилось в «Хадо», а несколько месяцев спустя девушка попросила, почти потребовала, глядя наигранно строго, чтобы и не подумали отказать, чтобы Тамаки с Мирио называли её по имени. Амаджики тормозит, и девушка следует его примеру, поднимая заинтересованный взгляд. — Послушай, я хотел тебе сказать, — он запинается и смотрит на привычные черты лица, каждый, абсолютно каждый грёбаный раз вызывающие нездоровую реакцию. Прошли годы, а организм до сих пор никак не успокоится: и сердце не перестаёт биться чаще, и тепло опять подступает к щекам, и это уже невыносимо, почему нельзя привыкнуть к любви? Тамаки понимает — он либо начнёт говорить сейчас и скажет всё, что только придёт в голову, либо, промолчав ещё немного, не скажет ничего и никогда. — Да? — неуверенно отзывается Неджире. Тамаки нервно сглатывает, улавливая промелькнувшее в её взгляде сомнение и скользнувшую по лицу тень настороженного беспокойства. Как легко просто сказать. Тамаки делает вдох и решает быть смелым. — Ты мне очень, очень нравишься. Ты такая невозможная, что иногда мне кажется, что тебя со мной не случалось. Просто… эти чувства, знаешь, — Тамаки глотает воздух ртом, кислорода резко перестаёт хватать, глаза напротив выражают что-то неопределённое, и Амаджики едва сдерживается, чтобы не отвернуться или не зажмуриться, — я не знаю, как описать их лучше, я просто люблю тебя. Когда слова срываются с губ, он жалеет всего на долю секунды — в ужасе округляет глаза и прокусывает язык. Звучит совсем не так, как он думал. Горы не рушатся, асфальт не расходится трещинами, и вообще ничего, вроде как, не происходит. Внутри него шторм, сметающий все остатки самообладания, в ушах бьётся кровь, но ничего не меняется, и страх быстро проходит. — Я… люблю тебя, — повторяет он, словно убеждая себя, что от этой фразы не умирают. Внезапно пришедшее внутреннее удовлетворение доказывает, насколько правильно это звучит, и Тамаки вдруг понимает желание признаваться в этом бесконечное количество раз, но сдерживается. Потому что Неджире всё ещё молчит. Окрылённое состояние спадает нехотя, отчаянно цепляется за надежду и никак не хочет уступать колющему напряжению. Неджире смотрит напугано, растерянно открывает и закрывает рот, будто слова каждый раз застревают на полпути. — Я… — сдавленно выдаёт она, прочищает горло и смаргивает пелену. А затем по её щеке скатывается слеза. Тамаки мысленно вводит себе в живот катану, ощущает в руках жёсткую рукоять и дёргает её вверх. Рука Неджире дёргается навстречу его, и Амаджики непроизвольно уводит ладонь, мгновенно сожалея об этом. Хадо не настаивает, только расстроенно сводит брови и поджимает губы. Тамаки честно ожидает любых слов, молчание давит больше всего. Он совсем не хотел произвести такого впечатления. Никаких остановок планеты, пожалуйста, всего лишь одно признание не может так повлиять. — Пожалуйста, — он прикрывает глаза, — прошу тебя, скажи что угодно, я не обижусь, не переживай, пожалуйста. Неджире слабо верит ему, но мелко кивает, быстро проводя руками по щекам. — Прости, я ужасно веду себя, — бормочет она, пытаясь справится с дрожащим дыханием. — Прости. Слушай. Тамаки не может не слушать, как и не может не смотреть. Надежда была слабой, он совсем не удивлён. Он чувствует пустоту, а не обиду, и эта пустота совсем не причиняет боль. — Пожалуйста, поверь мне, я правда люблю тебя, очень, — Неджире смотрит умоляюще, без жалости, но с такой грустью, будто лично приложила руку ко всем несчастьям Амаджики, — но, думаю, не так, как тебе нужно. Тамаки кивает, не отвечая, не расстраиваясь, просто переваривает слова девушки. — Ты злишься? — тихо уточняет она, не в силах выдержать натянутую тишину. — Никогда, даже не думай, что я буду на тебя злиться, — неожиданно резко отвечает Тамаки. Неджире сверлит его извиняющимся взглядом. Хочется отвести взгляд, спрятать лицо в ладонях, боги, он не выдержит этой пытки. — И я никогда не пожалею о том, что сказал тебе. Это просто правда, ну, а твоё к ней отношение может быть любым. То есть, ничего не должно измениться. Я прав? Неджире кивает и складывает ладони у подбородка. — Да, конечно. Я чувствую свою вину, я не хотела расстраивать тебя, — она вглядывается в его лицо, пытаясь найти хоть какой-то признак, что всё не так хорошо и спокойно, как он утверждает. — Давай? — она расставляет руки для объятия, слабо улыбаясь. К горлу подступает ком. Тамаки шагает в объятие, почти невесомо касается пальцами спины Неджире и думает, насколько это «всё как раньше» сохранится. Они доходят до дома Хадо в относительной тишине. Девушка ещё пытается завести непринуждённую беседу, чтобы развеять обстановку, но после пары попыток бросает это дело. Только когда она скрывается за дверьми, махнув на прощание, Тамаки облегчённо выдыхает. Он прикладывает руку к груди, успокаивая нервное биение, сглатывает тяжёлый ком и вдыхает ночной воздух. Лёгкие щекочет сухостью, из горла вырывается глухой кашель. Тамаки лихорадочно ищет рукой опору и царапает ладонь о выступающий кирпич на стене дома. В глазах стоят рефлекторные слёзы, но Амаджики наплевать. Внезапная мысль накрывает волной, и страх — не тот, что раньше, надуманный, безосновательный, а иррационально всепоглощающий — холодом сковывает внутренности. Тамаки судорожно вздыхает и сжимает пальцы на горле. Слишком мала вероятность. Это редкость, удел романтичных натур со слабым душевным равновесием. Это просто страшные истории и картинки из интернета — отголосок подросткового возраста, когда новости о болезни раскрутили до масштабов паники. Несколько глубоких вдохов и выдохов слегка отрезвляют голову. Тамаки не чувствовал никакой боли, никакого вселенского разочарования, чтобы в его организме могло что-то резко измениться. Он только накручивает себя самым плохим исходом. Двумя исходами. И оба самые плохие. Глупо было бы умереть от неразделённой любви. Отзвуки персонального мифа шепчут, что это случалось где-то, с кем-то, но не может произойти с ним. Тамаки криво усмехается, надавливая ладонью на кирпичную стену. Любопытно, с каких пор он стал полагать, что худшие исходы обходят его стороной.

***

Через пару дней Неджире приходит, пожалуй, самое важное письмо за всю её геройскую карьеру — её приглашают подписать годовой контракт с одним из самый известных геройских агентств в США, и не то чтобы это было очень неожиданной новостью (такие вещи вообще редко случаются неожиданно), но Неджире чувствует себя достаточно счастливой, чтобы устроить по такому поводу небольшую вечеринку в ресторане, пригласив, помимо близких друзей, несколько человек из своего агентства, включая Рюко Тацуму, что всё ещё оставалась его начальницей. Тамаки стыдно признавать, но, помимо искренней радости за подругу, в нём также поселяется эгоистичная горечь от того, что он теряет её — на год, как минимум, а то ещё в США захотят продлить контракт, и Хадо, конечно, согласится, потому что она не дура, чтобы упускать такой уникальный шанс. Но он и не рассматривает мысль пропустить столь важное для подруги событие, даже несмотря на слабое недомогание, накатившее на него в последние дни. Из-за него он даже записался на более-менее свободный от работы день ко врачу, потому что с детства был приучен к тому, что любую мелочь можно запустить до такой степени, что замучаешься потом разбираться с последствиями. На вечеринку он является при параде, даже с подготовленным им с Мирио подарком. Парни торжественно вручают его под аплодисменты остальных немногочисленных гостей (помимо героев из агентства Рюко, Неджире пригласила только Юйю Хайю как лучшую подругу ещё со времён ЮЭЙ), и Хадо моментально начинает чувствовать неловкость, отмахиваясь от всех формальностей. Она одета по-деловому — прямые светлые брюки и шёлковая сиреневая майка, — но всё равно выглядит сногсшибательно. Когда видишь человека преимущественно в геройском костюме или в домашнем, любой необычный образ вызывает восторг, особенно если речь идёт об обворожительной Неджире. Особенно если без памяти влюблён в неё. Тамаки знает, что иногда, немного, позволяет себе пялиться. Поблескивающий мелким жемчугом ободок в коротких волосах приковывает взгляд, как и светлая улыбка, и блестящие возбуждением глаза, и заинтересованный наклон головы. В груди отдаёт болью каждый раз, когда он на неё смотрит, но прекращать почему-то не хочется. Когда она улыбается ему — как обычно, по-дружески, вот ей легко удавалось весь вечер вести себя непринуждённо и сохранять прежнее отношение к парню, — у него неиронично перехватывает дыхание, и он прячет смущение, отпивая немного воды из стакана. В этот момент к горлу подкатывает уже знакомая сухость, но отставить воду Тамаки не успевает, и с резким кашлем разбрызгивает её по столу. Мирио оперативно перехватывает стакан из судорожно сжатых пальцев и неуверенно смотрит на друга. За столом замолкают, обращая взгляды на кряхтящего Тамаки, пока тот больше всего хочет исчезнуть отсюда прямо сейчас. — Хей, ты чего? — обеспокоенно хмурится Мирио, когда кашель вроде стихает. — Я в порядке, — отмахивается Тамаки и мимолётно находит устремлённый на него потерянный взгляд Неджире, — просто подавился. — Уверен, что всё нормально? — Хадо закусывает нижнюю губу, в её глазах читается растерянность, и Амаджики никогда в жизни не стал бы портить ей праздник своими проблемами и опасениями. — Абсолютно, не стоит переживать, — он скупо улыбается и быстро отводит взгляд. Ему удаётся незаметно улизнуть в тот момент, когда Рюко решает произнести речь. Яркая женщина легко переключает всё внимание присутствующих на себя, давая Тамаки преимущество, и тот незамедлительно им пользуется. Очередной приступ кашля настигает его через секунду после того, как он вбегает в мужской туалет. Он успевает ввалиться в кабинку и щёлкнуть дверным замком, прежде чем его скручивает окончательно, и становится тяжело стоять без опоры. Горло дерёт, грудь отзывается рвущей болью, а перед глазами плывёт. Тамаки чувствует металлический привкус на языке, видит затуманенным взглядом, как красные капли попадают на подставленную под кашель руку, но крови точно не так много, как это ощущается — будто всё горло представляет собой открытую рану, из которой хлещет, и хлещет, словно пытается вырваться что-то инородное. Рвота подступает как-то параллельно с кашлем, и Тамаки уже не соображает, просто инстинктивно склоняется над унитазом и, корчась от боли и шока, хочет умереть. Он открывает глаза — только тогда осознаёт, что в какой-то момент крепко зажмурился, — спустя некоторое время после того, как приступ отступил. Его всё ещё немного выворачивает, но он стойко поднимается на ноги и, нажимая кнопку слива, подходит к раковине. Не глядя в зеркало, он подставляет лицо под холодную воду. Его слегка знобит, возможно, от только что пережитого организмом стресса. Когда Тамаки поднимает взгляд, он чувствует в целом удовлетворение своим внешним видом. Не считая едва заметного мазка крови на щеке, его лицо выглядит вполне сносно, если не считать ошалелого и расфокусированного взгляда, и Амаджики рад, что не знает, каким оно было до умывания. Он открывает дверь, вытираясь на ходу бумажным полотенцем, и застывает, натыкаясь на стоящего у двери Мирио. Он облокачивается о стену и выглядит почти непринуждённо, только в глазах виднеется опасный предостерегающий блеск. В кабинку он проходить не торопится, продолжая молча сверлить Тамаки взглядом. Тот приоткрывает рот, но тут же закрывает его. Он не знает, что говорить, сколько Тогата вообще тут стоит и сколько успел услышать. Мирио, со своей стороны, начинать разговор тоже не торопится, а потому первым всё же сдаётся Тамаки. — Я, ээм… — не слишком содержательно тянет он, так что Тогата с охотой перебивает. — Ага, я понял, — с нескрываем сарказмом кивает он, и это звучит почти угрожающе, — ты просто подавился. Опять. Тамаки виновато поджимает губы, но не отвечает. Мирио, однако, ответа и не ожидает, так что просто продолжает. — И давно это у тебя? — Я-я не знаю, может, пару дней, но не прям так, мне ещё не было настолько… — Тамаки закусывает язык, уже жалея, что, возможно, сказал что-то лишнее, и затравленно наблюдает за тем, как стремительно меняется лицо Мирио. Он подходит почти вплотную, срываясь на яростный полушёпот. — Ты понимаешь, что я хотел сразу же ворваться в дверь этой кабинки, а потом действительно почти сделал это, когда ты затих, и только шум воды меня остановил? Потому что я решил, что, может быть, ты там уже отключился и помер, настолько жуткие звуки доносились оттуда. Тамаки замечает, как у Мирио подрагивает подбородок, и не знает, что из чувств у него сейчас преобладает — гнев или беспокойство. Он нервничает, по-настоящему, а ещё на его лице явственно читается расстройство. Амаджики становится немного стыдно, что, возможно, он перегнул в своём решении «не тревожить лишний раз своих друзей». — Прости, — прочистив горло, отзывается он, виновато комкая несчастную салфетку в руке. — Я не хотел раньше времени беспокоить, если честно. Я понятия не имею, что у меня может быть, но я записался к врачу, так что… Ну, возможно, что-то прояснится. И, эм, я надеюсь, это просто на нервной почве или вроде того. Может, простудился, не знаю. Мирио одаривает его скептическим взглядом, но серьёзно кивает и поддерживающе сжимает плечо Тамаки. — Чёрт возьми, ты правда напугал меня, — выдыхает он со свистом и на мгновение жмурится, приводя себя в чувства. — Ты бы знал, как со стороны… Боги. Просто, знаешь, никогда больше не пугай меня так, ладно? Просто… рассказывай сразу всё, что тебя беспокоит хоть каплю, сразу, договорились? — Прости, я понял, — потупившись, проговаривает Тамаки, и в его горле опять першит, но он тяжело сглатывает, подавляя кашель. — Вернёмся в зал? Тогата кивает и пропускает его вперёд, когда Амаджики вдруг тормозит и поворачивается с резкой решительностью. — Только Неджире ни слова пока, обещай. Мирио недовольно хмурится и отвечает не сразу, но всё же понимающе вздыхает. — Обещаю, дам тебе время сходить ко врачу и сказать ей всё самой, если будет нужно. Но меня ты ставишь в известность сразу же, ты понял? Тамаки удовлетворённо соглашается, чувствуя зарождающийся ноющий клубок вины перед девушкой за недосказанность. Он на самом деле не думает, что вообще когда-нибудь соберётся рассказать ей обо всём до её отъезда за границу, если анализы выдадут что-то похуже его надежд, но пока решает не заводить спор.

***

Свист чайника разрывает тишину, плотно накрывшую всю квартиру Амаджики. Мирио подрывается выключить плиту, но Тамаки поднимается первым, пользуясь любой возможностью улизнуть от разговора. Казалось бы. Он сам пригласил Тогату, и не ему было сбегать. — Тебе зелёный чай? — кричит он с кухни, застыв с нераспакованным пакетиком в руке. — Что угодно, давай быстрее, — ворчит Мирио, плохо скрывая тревожный надлом в голосе. Конечно. Тамаки бы не стал звать его, если бы врачи определили обычную простуду. Распечатка с диагнозом всё ещё лежит в его сумке при входе — до сих пор не хватило духу достать и взглянуть свежим взглядом. Наскоро залив кипяток в кружки с чайными пакетиками, Амаджики возвращается в гостиную. Он понимает, что рано или поздно ему придётся объясниться, поэтому заскакивает по пути в прихожую, достать нужную бумажку. Мирио прожигает его внимательным взглядом, — наверное, уже перебрал у себя в голове все самые страшные диагнозы. Он не вытягивает слова — если Тамаки позвал его, значит, готов поделиться. Тогата знал его достаточно, чтобы понять, сколько времени ему может потребоваться на моральную подготовку к откровенному разговору. Тамаки, однако, сам не знает, что говорить. Он не поставил в известность пока никого, даже своих родных — особенно их. А Мирио сидит перед ним и молча ждёт. — Ты знаешь, что я был у врачей… — Тамаки, пожалуйста. Лучше сразу скажи, что ты не умираешь, потому что ещё немного, и не выдержу я, — выпаливает Мирио, глядя с сожалением о своей нетерпеливости, но подтверждая взглядом, что не преувеличивает. Тамаки медленно выдыхает, непроизвольно царапая ногтями ненавистный файлик у себя в руках. Слова никак не находятся — он понятия не имеет, как может преподнести то, что имеет. Мимолётно опустив взгляд на чернеющее заключение у себя в руках, он просто протягивает его Мирио и отходит к двери, стараясь не смотреть на первую реакцию друга. Тишина давит. В ней гулко отдаётся стук сердца, шелест бумаги и короткая пауза в ровном дыхании Тогаты. Тамаки прикрывает глаза, одновременно боясь и желая услышать хоть что-нибудь. Он всегда был трусом. — Какого… — едва слышно хрипит наконец Мирио, и кажется, словно прошла вечность, неиронично. Тамаки прерывисто вздыхает и поднимает на него взгляд, однако Тогата погружён в чтение (наверняка, одной и той же строчки, основной среди тех бесполезных листов, раз за разом, просто пытаясь поверить). — Это… твоё? Его голос слишком ровный, и не хочется представлять, что он за ним скрывает. Тамаки дёргает бровью, нервно усмехаясь. — Имя «Тамаки Амаджики» в верху каждой страницы тебе ни о чём не говорит? — он чувствует горечь на языке от понимания, что не должен сейчас говорить с Мирио в таком тоне, но не может иначе, — иначе он просто сорвётся, а это будет хуже в разы. Тогата неопределённо ведёт головой и действительно проверяет каждую страницу на наличие знакомого имени. Тамаки со свистом выдыхает и наклоняется за кружкой, чтобы занять себя хотя бы чаем. Мирио пусто моргает, растерянно переводя взгляд с бумаг на друга. — Какая-то ошибка?.. — робко предполагает он, и Амаджики горько фыркает. — Ну да, аж три раза, у всех специалистов, во врачи пошли, никуда не годится этот непрофессионализм. Во взгляде Мирио наконец проскальзывает тень осуждения, но Тамаки мысленно отмахивается — в конце концов, это его анализы. Это он должен рвать на себе волосы и в горе метаться по квартире. Так же нужно реагировать на подобное? Впрочем, если жить осталось не так много, не хочется тратить бесценные дни на истерики. — Ханахаки, — произносит наконец Мирио, и Тамаки не без удовлетворения отмечает, что его уже не пробирает холодный пот от этого слова, даже не трясёт, как было в кабинете терапевта. — Оно самое, — выдыхает он, снова присаживаясь за стол. Тогата молчит ещё какое-то время, очевидно, проглатывает ненужные сейчас сожаления и бессмысленные слова поддержки. Тамаки искренне благодарен ему за это. — Неджи знает? — Мирио сначала подозрительно щурится, когда Амаджики отрицательно качает головой, а потом понимающе поджимает губы. — Это она.? — Это не её вина, — с нажимом выпаливает Тамаки, ставя точку в этой теме — Тогата и так понял достаточно, но пусть только попробует свалить на девушку проблемы Амаджики. — Прости, — всё-таки вырывается у Мирио, и медицинское заключение мнётся в его непроизвольно сжимающихся руках. — Да за что, не ты же позвал друга в гости только чтобы сообщить, что неизбежно умираешь от идиотской полумистической болезни, в которую ещё несколько лет назад даже не все верили. Тамаки пытается усмехнуться, но проглатывает очередную язвительную шутку, когда натыкается на непроницаемый взгляд синих глаз. — Не говори так, — почти шепчет Мирио. — Есть же… — Так, так, а тут я должен сразу остановить, чтобы ты не думал заговорить про операцию, — Тамаки вновь подскакивает из-за стола, попутно вырывая свои анализы из рук друга, пока тот окончательно их не смял, — я не собираюсь делать её, слышишь? Лишаться памяти, чувств, эмоций, хрен знает чего ещё, возможно, и жизни? Спасибо, обойдусь мучительной смертью от кашля. — Ты сошёл с ума? Ты позвал меня для того, чтобы сообщить, что решил умереть? — Знаешь, я не выбирал заболевать ханахаки, — ядовито цедит Тамаки, и в его глазах вспыхивает предостерегающий огонёк. — Да, но ты выбираешь отказаться от лечения! — Мирио звучит поражённо, будто он сразу держал в голове этот вариант, что Амаджики согласится на операцию. Печально известную, от которой никто не оправляется, а некоторые просто могут не пережить. Хорошо решать за других. Возможно, живой Тамаки в любом состоянии и лучше для него, чем просто мёртвый, но сам Тамаки подобной жизни для себя не желает. — Эта чёртова операция — не лечение, а то же лишение жизни, просто в более… философском смысле. Даже не думай, что я соглашусь, — даже не думай рассчитывать на это, — мрачно предупреждает он, с сожалением сталкиваясь только с непониманием в глазах друга. — Пожалуйста, послушай. Ты сказал матери? Что она? Ты думаешь, мёртвый сын для неё лучше, чем потерявший способность переживать сильные чувства? — Это только минимальные последствия. — Ты даже сможешь продолжить работать героем, я слышал о случаях! — Я не знаю, о чём ты слышал, но у меня пока есть голова на плечах и здравый смысл, подсказывающий мне, что это невозможно без нормальной мотивации, которая базируется — надо же! — на чувствах. — Это в любом случае лучше, чем смерть! — Ты думаешь, я хочу умирать?! — рявкает Тамаки, и Мирио виновато хмурится. Амаджики чувствует подрагивание собственных губ, но не хочет верить в подставу от собственного организма. Он глотает вставший в горле ком, и тот вдруг с вырывающимся хрипом просится обратно. Тамаки сам не осознаёт, как сгибается пополам от кашля, и в какой момент Мирио оказывается рядом с ним, поддерживая за руку. Кровь пачкает губы, но приступ и не думает прекращаться. Пока Тамаки окончательно не выкашляет свои лёгкие, эта чёртова зараза не отстанет от него. Дыхание перехватывает от чего-то ещё, и Амаджики едва подавляет подступающую тошноту, когда чувствует на языке что-то мягкое и инородное. Облегчение, наступившее после, не сильно помогает, когда Тамаки под напряжённым взглядом Тогаты опасливо достаёт изо рта что-то отвратительно смятое, кровавое, и почти живое. Лепесток узнаётся с трудом, но Амаджики просто знает, что это должен быть именно он. Держать в руке это нечто невыносимо, так что по пути за салфетками парень брезгливо выбрасывает его в мусорное ведро. Вытирать кровь с губ он уже почти привык. Ещё немного, — шепчет ехидный голосок, — и это станет обыденностью. Не привык он к реакции посторонних, но Мирио, к счастью, умеет держать себя в руках. Именно поэтому рассказывать больше никому не хотелось. По крайней мере, не Хадо. Но Мирио всё ещё остаётся собой, а настойчивости ему не занимать. — Подумай, пожалуйста, просто подумай о втором варианте. Ради… Да ради кого угодно. Просто, ну, подумай, ладно? Я не буду давить, — быстро добавляет он, даже поднимая руки в примирительном жесте. После всего на спор уже не остаётся никаких сил, и Тамаки просто сдаётся, кивая. На следующий день ему становится хуже, и он берёт больничный. Никаких точных прогнозов ему пока дать не могли, сказали только следить за состоянием и приходить на повторное обследование через неделю. Амаджики надеялся, что до этого обследования хотя бы доживёт. Почему-то смириться ему было довольно просто. Труднее, намного тяжелее было сообщить матери. Она была больна и находилась в другом городе под присмотром своей младшей сестры с медицинским образованием, поэтому на первое время Тамаки обошёлся звонком тёте со слёзной мольбой не говорить пока ничего матери — глуповато было оттягивать неизбежное, но Амаджики меньше всего хотел её тревожить, пока ещё сам не знал ни точных прогнозов, ни самых худших симптомов, которые будет у себя наблюдать. А в своё внезапно освободившееся время он понятия не имел, чем себя занять. Мирио приходил к нему каждый вечер на протяжении уже нескольких дней, а Неджире была слишком занята подготовкой к отъезду, чтобы заметить неладное. Пока что. Но в плане Тамаки было как можно на дольше это «пока что» растянуть. Амаджики слушал музыку. Много музыки. Пожалуй, немного больше, чем были готовы выносить его соседи, но ему было всё равно — закона он не нарушал, шумел только в строго положенное время. Когда попса с её вечными любовными темами уже сидела в печёнках, он перешёл на классику. Никогда раньше не быв её фанатом, он как-то неожиданно стал проникаться. Про себя он объяснял это тем, что, почти гуляя под руку со смертью, он смог духом приблизиться и к давно покинувшим этот мир маэстро. На самом деле у некоторых композиторов были действительно любопытные истории творческих исканий, не говоря уж о бытовых страстях, происходивших в их жизнях. Тамаки беспорядочно швыряло от классицистов до импрессионистов, и на последних он почему-то завис — его всегда привлекало это течение в живописи, и тут было интересно понаблюдать его во временно́м виде искусстве. Когда он дошёл до разностороннего творчества Равеля, он вдруг понял, что всё это было не зря, потому что обнаружил лучшую шутку для Мирио. Тамаки знал, что за неё друг убьёт его раньше, чем ханахаки, но просто не мог удержаться. Тамаки заливается смехом, пока открывает чат с Тогатой. Желание поделиться чем-то забавным щекочет своим весельем и предвосхищением реакции друга. Он быстро набирает сообщение и жмёт «отправить».

Мирио, я почти королева

"Баллада о королеве, умершей от любви" из плейлиста классики стоит на паузе. Он выпускает ещё пару смешков и покрепче обхватывает телефон, пялясь в экран в ожидании ответа. Тот не заставляет себя долго ждать.

??? Ты в порядке? в абсолютном

Тамаки нетерпеливо закусывает губу и быстро листает сохранённые файлы в алфавитном порядке — чёрт подери мессенджер, не дающий возможность поиска при выборе вложения. Нужная аудиозапись быстро попадается на глаза — спасибо легко отличимому французскому названию — и отправляется в чат с Мирио. Проходит, наверное, минута, а Тамаки уже успевает представить, как знаменитый герой Лемиллион выныривает из-под его пола с чётким намерением добить больного. Амаджики до истерических хихиканий веселили шутки о собственной смерти, нависшей почти неизбежно, но вот Тогата их вряд ли оценит. Что ж, пусть привыкает. Телефон вибрирует несколько раз подряд и чуть не подлетает в воздух из дрогнувших от неожиданности рук. Тамаки жадно вчитывается в пришедшие сообщения.

Когда это ты стал фанатом Равеля Ты с ума сошёл такое слать. Стой где сидишь и не смей ничего себе делать Я заеду вечером

Тамаки давит тяжёлый вздох и запрокидывает голову к потолку. Мирио всегда был слишком хорошим, а вот Амаджики, судя по всему, только портился со временем. Взгляд цепляется за неоднозначную формулировку предпоследнего сообщения, и парень не может удержаться.

как жаль, я хотел сделать себе обед

Он чересчур ясно рисует у себя в голове картинку, как Мирио закатывает на это глаза, и уж он-то точно тяжёлых вздохов сдерживать не будет. Тамаки почти успевает пожалеть, что решил сегодня демонстрировать ему чудеса своего остроумия, но долго переживать по этому поводу не даёт кашель, вновь прорывающийся из груди и вынуждающий согнуться пополам. Амаджики с интересом разглядывает каплю крови на тыльной стороне ладони и как-то перестаёт понимать, почему должен сдерживать свой чёрный юмор, когда буквально умирает. Телефон снова вибрирует.

Приятного аппетита

Тамаки усмехается. Интересно, сколько раз Мирио считал про себя до десяти, прежде чем ответить так спокойно. Амаджики почти откладывает телефон, но следом приходит ещё одно сообщение, и парень недоумённо проверяет уведомления.

Вечером придёт Неджире. У тебя будет возможность сказать ей всё лично, пока ты ещё в состоянии это сделать.

По телу проходит судорога, и Тамаки больше не до смеха. Он пару мгновений в ужасе глядит на чернеющие строчки сообщения, затем тыкает похолодевшими пальцами на значок вызова, чертыхается на заговоривший автоответчик и сбрасывает, откидывая телефон на противоположный край дивана. Челюсти непроизвольно сжимаются, а напряжённые пальцы впиваются в подушку. Злоба накатывает волнами, сдерживаемая глубоким дыханием. Конечно, у него изначально не было выбора. Ему решили его не предоставлять — просто Неджире нужно рассказать, наплевать на её поездку в Штаты, которая ни в коем случае не должна сорваться. Потому что это считается правильным. Её необходимо было уведомить о том, что, по хитрому решению судьбы, из-за чувств, на которые она физически не могла ответить, Тамаки умирал, кашляя кровью и изредка выплёвывая смятые лепестки отвратительно живых цветов. Он ничего не имел против растений, но расти они должны были где-то вне его тела. И уж точно не рвать ему лёгкие. Было бы неплохо. Он не представлял, как скажет обо всём Неджире. Это было просто нелепо — говорить о ханахаки, глядя в глаза причине болезни. Словно в этом действительно была вина Хадо, хотя ничего подобного. А ведь она начнёт себя винить. На что будет похож этот разговор? Тамаки тянется к телефону, коря себя за слабоволие. Это будет тяжело для них обоих. И он не хочет видеть её реакции. Он боится. Снова. Последнее сообщение из чата с Мирио смотрит осуждающе, и, поглядев на него какое-то время в ответ, заранее проиграв, Тамаки открывает клавиатуру.

можешь сказать ей всё сам

Он всё-таки никогда не был достаточно смелым.

***

Мирио рассказывает всё Неджире на следующий день. Тамаки понимает, что разговор неизбежен, но когда на экране телефона отображается её имя, парень всё равно вздрагивает. С фотографии Неджире ему дурашливо улыбается и показывает знак мира — когда-то она сделала селфи на его камеру и сама же поставила на аватарку своего контакта. Амаджики смотрит на неё, такую весёлую, и в животе скребётся вина — всё же девушка не должна была ни о чём узнать. Она должна была уехать спокойно в США, а дальше… Ну, наверное, через несколько месяцев получить шокирующую новость от Мирио. Возможно, так и не узнав изначальную причину. Работа героев довольно рискованна, в конце концов, никогда не знаешь, в какой момент настанет твой черёд жертвовать собой. Телефон продолжает раздражающе вибрировать, и этот звук отдаётся в голове навязчивым гулом. Когда Тамаки уже решается принять вызов, тот вдруг прерывается, оставляя парня в тишине пялиться на уведомление о пропущенном. Он почти облегчённо выдыхает, но рано недооценивает настойчивость Неджире — почти сразу она набирает повторно, и в этот раз Тамаки отвечает почти мгновенно. — Прости, не успел сразу взять, — выпаливает он оправдание, сглатывает горечь стыда и задерживает дыхание, вслушиваясь в тишину на той стороне трубки. Ладонь стремительно потеет, и Тамаки сжимает телефон с такой силой, будто боится, что тот выскользнет из руки. — Амаджики, ты болен? — нервно восклицает Неджире, и его на секунду передёргивает от звучания фамилии. Девушка, судя по всему, сама удивляется, почему от волнения выскочило именно это, и даже решает поправиться: — Тамаки. Тот мрачно усмехается. Какая к чёрту разница, в медицинском заключении стоят оба обращения. — Даже взял больничный, — хмыкает он. Голос предательски хрипит — от долгого молчания, но в контексте болезни весьма кстати. — Но уже завтра вернусь к работе. — Ты… — Неджире запинается, проглатывая обвинения по поводу его напускного веселья. Тамаки всё ещё думает, что имеет полное право на него. — Я про ханахаки. Скажи… Весёлость тут же сметает. Хадо явно тяжело закончить вопрос, но, даже оставшись неозвученным, он доходит до Амаджики и грузом ложится ему на грудь. Тамаки втягивает носом воздух и прикрывает глаза. — Есть такое дело. Ему слышится какой-то задушенный звук на той стороне телефона. Надо же, неужели до последнего рассчитывала, что это у Мирио в конец испортилось чувство юмора, чтобы он был несерьёзен с такими вещами? — И…из-за меня, верно? — в осторожном вопросе сквозит болючая вина, дробит дрожащий голос и придаёт ему совершенно нехарактерные оттенки. — Да? — почти надрывно наседает Неджире. Хочется просто сказать «нет», и навсегда закрыть эту тему, освободив Хадо от сковывающей вины. Слово застревает в горле, дыхание даётся с трудом. Хочется убедить её, чтобы никогда не смела даже думать об этом, сказать что-то меткое, успокоить. Сил не хватает даже на сохранение самообладания. Внезапно пропадает желание вообще говорить что-либо — отбросить бы телефон, откинуться на диване и отключиться. А, проснувшись, обнаружить, что ему всё приснилось — дикий сон, подкинутый напуганным подсознанием. — Ты не виновата, — удаётся выдавить, и на большее он сейчас совершенно не способен. Неджире какое-то время молчит — поняла всё правильно, подбирает слова. Тамаки буквально чувствует, как она проглатывает все извинения и сожаления, понимая, что они сейчас нужны Амаджики меньше всего. — Я приду вечером? — робкий вопрос и ожидание, конечно, утвердительного ответа. Встревоженная, зажатая Хадо — это, пожалуй, странное и удручающе зрелище. Хотя, кашляющий кровью Амаджики явно не лучше. — Да, конечно. Тамаки кусает губу и делает глубокий вдох — главное, не сорваться сейчас. Сердце отбивает бешеный ритм, а виски сдавливает напряжением. — Принести тебе чего-нибудь? — чуть приободрившись, но всё ещё осторожно спрашивает Неджире. — Фруктов каких? Хах, да, пожалуйста, мёда от кашля и чего-нибудь от чёртовых разрывающих грудь цветов. Ну и апельсинов для поддержания иммунитета. — Можно яблок, — выговаривает Тамаки, и его самого уносит с абсурдности ситуации. Он понимает только, что все эти фрукты в поддержку нужны сейчас больше самой Неджире, чем ему. Горло знакомо щекочет, и Тамаки лихорадочно хватает стакан с водой и делает несколько крупных глотков, чтобы задержать кашель. На лбу проступают капли пота. Слегка повеселевший голос Хадо доходит как через пелену, Амаджики тщетно пытается разделить внимание между ровным дыханием и поддержанием разговора, в отчаянии кусает щёки и зажимает пальцами гортань. — Слушай, слушай, — удаётся ему вставить между частыми вздохами, — у меня параллельный, увидимся вечером, ладно? Неджире на той стороне подвисает, а Тамаки зажмуривается и отсчитывает секунды, чтобы отвлечься. — Хорошо, конечно, — наконец отзывается она. — До вечера, береги се… Только услышав прощание, Тамаки сбрасывает вызов и тут же роняет телефон, рефлекторно подставляя руку под кашель. Его сгибает пополам от режущей лёгкие боли. От того, что он слишком долго сдерживался, из горла рвутся какие-то страшные хрипы, а на глазах выступают слёзы. Кашель быстро прекращается, но Амаджики не тянется за салфеткой, не убирает ладонь, а только прижимает её к губам и упирается лбом в стену. Беспомощность бесит до дрожи, мысль о том, что это только начало, дальше — хуже, бьётся в мозгу, мешая сдвинуться с места. Обида горько стекает по горлу. Взгляд бесцельно скользит по кухонным полкам, натыкается на консервы из разных морских обитателей. Для усиления причуды, чтобы стать лучше как герой. Тамаки ненавидит свою жизнь за то, что она никогда не прощает ему попыток её полюбить. Он наконец переводит взгляд на ладонь — крови почти нет на этот раз, но парень всё равно тянется её вытереть. На полке обнаруживается последняя упаковка салфеток — похоже, вместо фруктов ему скоро нужны будут салфетки в качестве гостинцев. Зато рука нашаривает нераскрытый пакет соли. Тамаки достаёт его, озадаченно разглядывает, пытаясь рассчитать, успеет ли растратить. В голове проносится ироничная мысль — вот вам и пожизненный запас. И вдогонку ей отстранённое — Мирио бы шутку не оценил.

***

Вечером Тогата приходит первым — Тамаки закатывает глаза на его чрезмерную заботу и ненавязчиво напоминает, что Лемиллион, вообще-то, один из лучших героев Японии, а не лучшая в мире сиделка. Мирио хмурится, в очередной раз демонстрируя, что за последние дни решил окончательно распроститься с последними крохами имевшегося у него чувства юмора. Тамаки даже обидно, что его восхитительно ироничного настроения теперь некому оценить. Озвучивать чёрные шутки при Неджире как-то не хотелось — у неё и так пугающе нестабильное состояние. Тамаки начинает казаться, что он из-за своей болезни переживает за своих друзей больше, чем они за него. В принципе, если бы дело на самом деле обстояло так, его бы это устраивало. С трудом уговорив Мирио подождать в гостиной, Тамаки по традиции отправляется заварить чай. Доставая посуду, он ненадолго застывает с кружкой Неджире в руке, тёмно-синей, с серебряной россыпью звёзд, — по факту, кружка была его, но у него в гостях из неё пила исключительно Неджире, так что в какой-то момент она просто стала считаться её. Тело пронзает озноб от осознания её скорого прихода. Желание увидеть Хадо заглушалось орущими предупредительными сиренами, волнение переходило на уровень нервозности и какого-то истеричного отчаяния. — Ты будешь имбирный? — привычно кричит Тамаки через дверь, зависая с упаковкой чая. Он понимает прекрасно, что его болезнь никакими тёплыми чаями не вылечить, насколько бы полезными свойствами они не обладали, но все последние дни подсознательно тянется к привычному набору от простуды. — Буду! — орёт в ответ Мирио, и Тамаки, удовлетворённо кивая, засыпает заварку в чайник. До его слуха долетает звонок в дверь и бодрое «Я открою!» от Мирио. Паника поднимается вдоль позвоночника, из коридора уже слышны приветствия и тихие вопросы. Слишком быстро. Он не готов. Воцарившееся было внутреннее спокойствие вновь расшатывается, от участившегося дыхания кружится голова. Чёртовы нервы, или давление, надо бы почитать побочки от тех таблеток, что он так лихо глотает трижды в день. — Тамаки там? — звонкий голос Неджире бьёт наотмашь, Тамаки продавливает ногтями кожу ладоней. Стойте. Тамаки делает вдох и срывается в кашле. Он находит ладонью опору в обеденном столе, заходясь в сухих сипах и чувствуя, как подступает тошнота. В этот раз накрывает сильнее, чем обычно, даже в сознании будто удерживаться сложно. Тамаки подставляет свободную руку под капли крови и пытается дышать. Он задыхается и чувствует ужасную утомлённость от непрекращающихся хрипов, пока наконец не ловит что-то — вымазанное в красном, отвратительно мягкое и знакомое наощупь. Сдавленный крик не удаётся сдержать, но Тамаки быстро овладевает собой, прячет сжатый кулак и поднимает взгляд. Неджире застывает с пакетами в проходе, боясь дышать. Она просто смотрит, и это страшно. В голубых глазах стоит чистый ужас, губы приоткрыты в немом крике. Тамаки затравленно улыбается, неловко стирая тыльной стороной ладони кровь. — Хадо… Неджире роняет пакеты и бросается к нему, почти заваливая на пол своими объятиями. Она судорожно цепляется пальцами за его кофту, пытаясь унять дрожь. Тамаки чувствует, что его тоже мелко трясёт, но что-то заставляет его сдерживать желание обнять девушку в ответ. — Хей, всё… Всё в порядке, — не слишком убедительно сипит он, пытаясь аккуратно освободиться. — В порядке?! — Неджире с резким возмущением отпихивает его, но тут же спохватывается и ловит за руку, сжимая её, падает перед ним на колени и прижимается лбом к его пальцам. — Прости. Прости, прости, прости, Тамаки, я не хотела, мне так жаль, Тамаки, прости… Атмосфера вокруг расходится трещинами от надрывного голоса, который не должен был никогда так звучать. Тамаки неуверенно поднимает взгляд и встречается глазами с Мирио, стоящим на проходе. Именно он был виноват в том, что Неджире всё узнала, но Тогата только хмурится и качает головой — понимает всё, что хочет ему высказать Тамаки, и заранее готов не согласиться, конечно же, имея в запасе увесистые аргументы. Амаджики оседает на пол вслед за Хадо, и она поднимает голову. Выражение её лица сквозит сожалением, практически осязаемым, что Тамаки хочется просто стереть его и выкинуть куда подальше. Меньше всего он сейчас ждёт ещё большего нагнетения обстановки. Ему вполне достаточно было собственных переживаний. — Прости, — выдыхает он, ободряюще сжимая тонкую ладонь девушки в своей, — ты не должна была узнать. Неджире от шока даже перестаёт кусать губы и отводить взгляд — на мгновение зависает, смотря прямо на Тамаки, недоумение пеленой на глазах быстро сменяется огоньками злости. — Я — что? Ещё скажи, что ты скрыл бы это, не будь Мирио слишком настойчив в своих убеждениях. — Да? — Тамаки робко пожимает плечами и разводит руками, тут же жалея о признании — ну, по крайней мере, она точно убедится в том, что он и не думает её винить. На лице Неджире удивительным образом сменяются различные выражения, от жгучего возмущения до грусти, но в конце концов она не находит, что сказать, и только смотрит максимально осуждающим взглядом, на который только способна. — Ты улетаешь в понедельник? — хмуро спрашивает Тамаки, резко перескакивая на другую тему. Неджире, слегка оторопев, утвердительно мычит. — А сегодня… — Пятница, — услужливо подсказывает Мирио — только что не скрипит зубами, понимает ведь, к чему клонит Амаджики. — Точно. Да, хорошо, — кивает он сам себе, переводит взгляд на сжатые пальцы, только сейчас вспоминая, что он спрятал. Тонкая рука вдруг перехватывает запястье Тамаки, и тот от неожиданности расслабляет кулак, — на ладони расправляется смятый полураскрывшийся бутон, почти не опознаваемый на первый взгляд из-за тёмных пятен и ужасного состояния. Амаджики рефлекторно дёргает пальцами, — размазанная краснота на подушечках, — но Неджире мягко сдерживает их второй рукой, неотрывно глядя на центр его ладони. Дыхание перехватывает, Тамаки замирает, не в состоянии ни вздохнуть, ни пошевелиться, когда Неджире аккуратно забирает лепесток и отстраняется, осматривая его уже у себя. Способность дышать возвращается резким потоком воздуха в лёгкие, Тамаки вдавливает ногти в ладонь, напряжённо следя за Хадо. Мирио подходит ближе и склоняется над ними, тоже рассматривая лепесток. — Ребята, вы меня пугаете, — нервно усмехается Тамаки, растерянно глядя на них. — Пожалуйста, давайте просто выкинем это. — Это… — Мирио осторожно сглатывает. — Камелия, — тихо произносит Неджире, смаргивая оцепенение. — Неджи, — настойчиво зовёт Тамаки, решив даже нелепо помахать для привлечения внимания. Хадо поднимает на него внимательный взгляд. — Скажи, это впервые? — ровно спрашивает она, указывая на бутон. Тамаки кивает и непроизвольно тянется к горлу, обхватывая его пальцами. — Так и подумала. Парни настороженно смотрят на Неджире в ожидании озвучивания её мыслей для всех, но она, на удивление, только задумчиво молчит. — Будешь делать операцию? — это звучит не совсем как вопрос, скорее, просто уточнение, без особого сомнения. Тамаки вновь косится на Мирио, ловя предупреждающий взгляд. — Я… пока думаю, — сдаётся он. — Что? — Неджире непонимающе хмурится, явно не удовлетворённая ответом. — Погоди, но это ведь единственное возможное лечение? Она неуверенно скользит глазами по блистерам таблеток на столе. Тамаки прослеживает за её взглядом и нервно хмыкает. — Лечение? Бред, ханахаки не лечится, — выплёвывает он, с готовностью встречая недоумение на лице Хадо. — Тамаки, — устало окликает Мирио, но тот лишь отмахивается. — Они вырывают болезнь вместе с возможностью по-настоящему жить, делают из человека инвалида, — ядовито шипит Тамаки, не в состоянии унять дрожь рук. Неджире мягко накрывает их своими ладонями и заглядывает ему в лицо. — Но ты сможешь свободно двигаться, — замечает она. — Меня лишат эмоций и, возможно, памяти, а человек, лишённый любой своей значимой части, по сути инвалид, — фыркает Тамаки, плохо скрывая срывающийся голос. — Тем более, успех этих операций составляет всего шестьдесят процентов. И у меня, — он горько усмехается, — есть все шансы оказаться среди сорока. — Что ты хочешь этим сказать? — тихо спрашивает Неджире после небольшой заминки. Её глаза опасно блестят — она всё поняла, конечно, просто не может поверить. — Что ты будешь делать без операции? Тамаки отводит взгляд. Мирио угрожающе сжимает кулаки. Тишина тяжело опускается на Хадо, оставляя её самой додумывать ответ, а дальше уже делать с ним, что она сочтёт нужным. Пусть хоть ударит. Возможно, не помешает. — Ты обещал мне подумать об этом и сходить на консультацию в агентство, — громко прочистив горло, произносит Мирио. — Я схожу, — бросает Амаджики. — Героями работают и после операций. Тамаки стискивает зубы и не отвечает. Хотелось бы верить, что это реально. Тогда… тогда, возможно, ему стоило бы подумать ещё. Слишком много «если» в этом плане. — Я сказал, что я схожу, ладно? — злость накатывает рывками, превращаясь в раздражение от темы. — Может быть, мы попьём чай? Или вы здесь все собрались мою болезнь обсуждать? Мирио виновато поджимает губы, а Неджире наконец поднимается с пола, вслед за Тамаки следует к столу. — Ой, ты не залил кипяток? Я помогу, — она решительно хватает чайник и пресекает все возражения одним взглядом. — Накрывай на стол. И разбери мои пакеты. Там не только яблоки. Последняя фраза вызывает у Амаджики смешок. Ну конечно, она принесла ещё гостинцев, это же Неджире. Она легко подмигивает, и Тамаки благодарно ей улыбается. Уже невозможно делать вид, что всё так, как прежде, но без таких моментов он сойдёт с ума куда быстрее. А с ними даже хочется жить. Вот только Неджире через несколько дней покинет страну. Уехать бы к маме с тётей, больше никого здесь не тревожа. Но сваливать на них заботу о себе Тамаки не мог, как и позволить им видеть постепенное ухудшение его состояния. К тому же, он всё ещё надеялся ещё хоть сколько-то поработать героем. А дальше… как пойдёт, конечно. Он мог бы продолжить жить ради некоторых людей, но ради них же считал себя обязанным избавить их от мучений видеть его в состоянии призрака — или на кого там становятся похожи после чёртовой операции. — Мирио, — негромко окликает Тамаки, пока Неджире разливает всем заварившийся чай. Тогата поворачивается к нему, приподнимает бровь. — Я не вру. Я обещаю подумать по поводу операции. Мирио поджимает губы, сдерживая улыбку. — Спасибо, — он кивает, и его лицо освещается надеждой, несмотря на залегшую меж бровей морщинку.

***

— Я не знаю, что мне делать. Неджире падает головой на подставленную руку, покачивая второй чашку, едва не расплёскивая содержимое. Юйю устало вздыхает, садясь напротив. Все слова уже сказаны, расслабленная атмосфера всё равно душит неопределённостью, разрушает навалившейся беспомощностью. О болезни Тамаки узнали некоторые самые близкие друзья и пара человек из его агентства — он предупредил их в субботу, добавив, что в понедельник рассчитывает выйти с больничного — раз он незаразен, то лучше будет работать, пока у него есть на это возможность и силы. А в воскресенье Неджире завалилась к Юйю Хайе, — на часах девять вечера, на завтра в шесть утра уже заведён будильник, чтобы успеть на самолёт, а несобранный чемодан остался в разложенном виде посреди коридора в пустой квартире. Сейчас часы показывают уже одиннадцать, Неджире полулежит на столе и отчаянно не хочет домой, а чай с виски нисколько не расслабляет. — Я не могу оставить его, — почти шепчет Хадо, продолжая играться с чашкой. Она не впервые за вечер произносит подобное. В горле стоит ком, самое важное, как обычно, сказать труднее всего. — Не знаю, что с ним будет. Я не хочу… терять время. Маятник больших напольных часов приковывает внимание, раскачивается гипнотизирующе. — Я боюсь вернуться и застать его уже не помнящим меня, — она неслышно прочищает горло, — или не застать совсем. Неджире поднимает чашку и залпом допивает остатки напитка. Юйю спохватывается и тянется к чайнику, но Хадо качает головой и наливает сразу из бутылки уже чистого виски. — Но ты ничего не сможешь сделать, — отзывается Хайя, настороженно следя за вконец расклеившейся подругой. Готовая в любой момент подхватить её, она поджимает тонкие губы и позволяет ей вольничать. Юйю, как ей самой казалось, никогда не умела достойно поддерживать — все эти нужные слова никогда не приходили в самый ответственный момент, но она всё равно смогла стать некоторой опорой для Неджире. Всегда способная выслушать и понять, накормить, напоить и обеспечить немой поддержкой. — Я знаю, — сипит в ответ Неджире и, зажмурившись, трёт переносицу. — Я не умею любить, просто никогда не понимала, как это. Вернее, я люблю тебя, конечно! — она выставляет руки в защитном жесте, хотя Юйю и не думала цепляться к её словам, слушая молча и внимательно. — И Мирио с Тамаки. Но я не могу дать ему того, чего он ожидает. Просто… не чувствую этого. И, в то же время, не хочу терять. По-идиотски, да? — Нет, — отрезает Юйю, смеряя Неджире строгим взглядом. Что бы кто ни говорил, а она не могла не винить себя в болезни Амаджики. Но не вина не отпускала её из Японии. Девочка с огромным сердцем, любит всех и никого одновременно. — Я думала сказать, что люблю его, — легко произносит Хадо, поднося чашку к губам и делая небольшой глоток. Она морщится от горечи и трёт глаза большим и указательным пальцами одной руки. — Но это бы не сработало. — Разве ханахаки зависит не от внутреннего мироощущения человека? Например, если он не уверен во взаимности, она может развиваться, даже если второй человек на самом деле питает к нему ответные чувства, — вспоминается первая же статья из интернета, а их Неджире перерыла немало. — Но если на самом деле никаких чувств нет, то никакая вера больного в признание не вылечит его, — отзывается Юйю. — Вот как, — Неджире мрачно хмыкает, поворачиваясь к окну — чёрные прямоугольники неба без намёка на звезды, с тонким серпом месяца за облаком. — Значит, изначально никаких шансов не было. Я никогда не смогу влюбиться, а он… в любом случае уже не поверит. Хадо сжимает тонкий хрусталь чашки, мир сужается до этого неба и отражений света от комнатной лампы на стекле. Скачущие блики тёплой кухни против бескрайней и холодной ночи, и сейчас отчего-то неистово тянет именно на улицу, под беззвёздную черноту, пройтись среди серых домов с погасшими окнами тихого района Токио. — Ты как, встанешь завтра? — осторожно интересуется Юйю, вырывая её из размышлений. Неджире скользит взглядом по комнате, отмечает на часах половину двенадцатого и опускает глаза в чашку с остатками виски. — Я никуда не поеду, Юйю. Решение звучит в полной тишине, нарушаемой только тиканьем секундовой стрелки. Хайя не чувствует удивления — она подсознательно ждала этого ещё пару часов назад, когда открыла входную дверь и обнаружила на пороге бледную, кутающуюся в ветровку Неджире. Пусть она окончательно решила всё только сейчас, но уже тогда в её глазах сквозило это — я не оставлю его, я не поеду, к чёрту подписанный контракт, разложенный чемодан, распечатанный билет на тумбочке с документами. — Думаешь, это неправильно? — Неджире по-своему расценивает тишину, и Хайя спешит её разубедить. — Я думаю, что ты не поступишь неправильно. Я думаю… если ты любишь его, неважно, как, ты будешь жалеть, если уедешь. Вот моё мнение. Хадо кивает, её губы дёргаются в мимолётной улыбке. — Я должна позвонить, — произносит она и с самым серьёзным видом икает. Тут же неловко зажав ладонью рот, она начинает вертеться, сосредоточенно ища что-то. — Я должна… Юйю, дорогая, ты не видела мой телефон? — Неджи, солнце моё, кому ты сейчас звонить собралась? — жалостливо уточняет Хайя, совершенно трезво помня, что телефон был у Хадо в сумке с тех пор, как она пришла. — Я должна позвонить в… Америку, — спотыкаясь на словах, Неджире умудряется смотреть так, будто говорит самые очевидные на свете вещи, — и сообщить им, что я не приеду. В Америку, — зачем-то повторяет она и сдавленно хихикает. Юйю поражается резко нахлынувшему опьянению и, возможно, усталости, и объяснить это может только тем, что Хадо наконец смогла окончательно расслабиться. Принятое решение явно принесло ей куда больше облегчения, чем она рассчитывала. Юйю с трудом убеждает Неджире позвонить в Америку завтра, потому что, во-первых, подождать осталось недолго, а во-вторых, в её нынешнем состоянии даже её великолепный английский там вряд ли поймут и оценят, и после этого Хадо решает, что ей, на самом деле, уже пора домой. Несколько раз уточнив, точно ли она доберётся самостоятельно, Хайя всё же сама заказывает ей такси, доводит до машины и только после этого облегчённо выдыхает. Неджире откидывается на комфортном сидении и выворачивает голову, вглядываясь в черноту за окном. Она уже почти попрощалась с Японией, почти готова была видеть эти улицы в последний раз за долгое время своего отсутствия. Она даже продумала целые речи, которые планировала озвучить в аэропорту — друзьям и родителям. Бессонные ночи и бесчисленные сценарии трогательных прощаний. В тот момент ей казалось, что самым большим переживанием для неё будет расставание и переезд (пусть и временный) в другую страну. Тогда она не думала, что будет оставлять в Токио Тамаки, умирающего из-за любви к ней. Боги, как она вообще могла сомневаться при решении отменить поездку. Когда Неджире наконец поднимается в квартиру, часы показывают начало первого ночи. Хадо шлёпает по выключателю, и режущий глаза свет заливает прихожую и длинный коридор. Раскрытый чемодан лежит на полу немым укором. Тут же, у лавочки, выставленные коробки с обувью, которая потенциально могла пригодиться в поездке. Неджире выключает свет и, скинув ботинки, босиком шагает до комнаты, плюхается на край кровати и ловит взглядом билет на тумбочке. Предусмотрительно сложенный в файлик. Тишину разбивает пиликанье уведомления. Неджире достаёт телефон и щурится на бьющий в глаза свет дисплея. Тамаки репостнул себе какую-то очередную полезную глупость — рецепт пирога или что-то в этом роде. Губы непроизвольно растягиваются в улыбке — Хадо, решив обязательно посмотреть пост с утра, лайкает, не глядя, и только потом задумывается, с чего бы Амаджики сейчас не спать. В голову сразу лезут всякие связанные с ханахаки ужасы, и Неджире просто надеется, что всему виной социальные сети или сериалы допоздна. Она не замечает, как открывает его контакт, и глупо моргает, глядя на фотографию — их совместное селфи ещё со времён ЮЭЙ, сделанное, конечно, по инициативе Хадо — она беззастенчиво обнимает его одной рукой за плечи, улыбаясь слишком широко и некрасиво, но зато искренне; у неё ещё длинные волосы, а у него ещё сквозящая во взгляде зажатость и неуверенность, которая постепенно пропала после выпуска, уступив место уголькам саркастичности. Он, однако, всё же пытается скопировать её жест с поднятым большим пальцем, пусть и получается довольно неестественно, зато мило. Неджире не сдерживает шумный смешок и шмыгает носом, проводя пальцами под глазами. Как всё могло обернуться так, что она боится натянутой атмосферы между ними? В какой момент они так разительно изменились, что в груди скребётся мерзкое ощущение, что больше подобных беззаботных селфи у них не будет? Хадо жмёт на вызов и прижимает телефон к уху, слушая гулкие гудки. Если сидеть в темноте и в одиночестве посреди ночи в своей комнате было странно, то ещё звонить при этом Тамаки странно вдвойне. Он поднимает трубку после второго гудка. — Неджире? — звучит удивлённо, но вполне бодро. Он там вообще ложился? — Привет, — выговаривает она и давит улыбку. — Увидела, что ты онлайн. — А, — он смущённо прочищает горло, — это я так. Не мог уснуть. — Бессонница? — Да вроде нет, просто и не пытался. — Оу, — Неджире пытается оценить от одного до десяти, насколько её идея со звонком была удачной, учитывая бесполезность разговора. Но она сидит на кровати, не сняв ветровку, не включив свет, с отголосками виски в голове, только час назад отменив важнейшую поездку в своей жизни, и ей оглушительно всё равно. — У тебя всё в порядке? Завтра же к девяти в аэропорт, разве нет? — нотки беспокойства звенят в настороженном вопросе. — Да, спасибо, что помнишь, — глухо отзывается Неджире и вновь начинает сверлить взглядом ни в чём не повинный билет. — Мы едем тебя провожать, — напоминает Амаджики, всё больше напрягаясь от странностей девушки. — Тамаки, — она набирает в лёгкие побольше воздуха, — кстати об этом. Идея позвонить оценивается на единицу и признаётся самой провальной из всех сегодняшних идей Неджире, когда она понимает, зачем позвонила на самом деле. И что как раз это сказать оказывается слишком сложно. — Я не еду. Что-то тяжёлое внутри срывается и падает удивительно бесшумно. Тамаки на той стороне оглушительно молчит долгое время, прежде чем выговорить ёмкое и лаконичное: — Что? — Я не поеду в Штаты. Остаюсь в Токио. Такие дела, — на последней фразе голос предательски дрогает, и Неджире закусывает губу. — Почему? — наседает Тамаки, и по телефону его голос кажется острее и увереннее, чем когда-либо. Хадо неровно вдыхает и выдыхает. — Я не могу, — бормочет она, не договаривая главного: бросить тебя. Тамаки понимает это без слов. — Хадо, прошу тебя, не смей рушить из-за меня свою карьеру, — это, наверное, должно было звучать строго, но выходит отчаянная мольба. — Мне не будет от этого проще, — горько добавляет он. Она и не рассчитывала на обратное. Но есть одно «но» — все часто забывали, насколько она на самом деле эгоистична. — Мне будет, — Неджире слышит себя будто со стороны, не веря, что это действительно сорвалось с её губ. Даже голос кажется каким-то чужим, пугающе. Чтобы стереть впечатление от прозвучавшего, она неловко тараторит следом: — Я… поговорю, думаю, возможно будет приехать туда осенью. Несколько отсрочить… Не думаю, что они будут против, на самом деле. А о том, что изменится к осени в её «обстоятельствах», она отчаянно не хочет думать. — Я понял, — с неохотой выговаривает наконец Тамаки. Неджире не может сдержать облегчённого выдоха — Амаджики, конечно, всё ещё недоволен, возможно, даже зол, причём в большей степени на самого себя, и она бесконечно благодарна ему за решение не продолжать больше эту тему. — Получается, отменяем будильник на завтра. — Я же не отключила свой! — шумно спохватывается Неджире, замолкает на мгновение, а затем они одновременно прыскают, разряжая атмосферу. Воцарившееся молчание сразу перестаёт быть неловким, нарушаемое периодическими остаточными смешками. Неджире слегка потряхивает от нервов, но она улыбается искренне и уже не натянуто. Тамаки на той стороне закусывает язык, чтобы не проронить случайное «я люблю тебя», правдивое как никогда, но совершенно не нужное сейчас. Особенно Неджире. Хадо внезапно чувствует всю разом навалившуюся усталость и не может подавить зевок. — Ладно, я вспомнила, что мне ещё нужно написать всем и отменить завтрашнюю встречу в аэропорту. — Да уж, неловко получится иначе, — замечает повеселевший Тамаки. — Мирио могу сообщить я, если хочешь. — Спасибо, но тут уж я должна сама, — вздыхает Неджире, параллельно осознавая, что ей ещё предстоит объясняться с родителями. — Учудила я, конечно. — Не то слово, — бурчит Тамаки, но в его голосе уже нет прежнего напряжения. Смирился ли он так быстро, или просто подсознательно и сам был рад внезапно отменившемуся отъезду девушки — неизвестно, но Неджире в любом случае стало полегче на душе. — Давай тогда встретимся завтра просто так, — случайно предлагает она и улыбается своему предложению. — Отметим моё возвращение без отъезда, — смеётся, поджимая губы до того, как безобидные смешки перерастут в истерические всхлипы. — Отличная идея, предложение принимается, — в ответе Тамаки слышится улыбка, усталая, но искренняя. Распрощавшись с Амаджики, она снова погружается в тишину тёмной комнаты, но дышать оказывается приятно проще, даже хочется включить свет и переодеться, наконец, как нормальный человек. Но первым делом нужно сделать одну вещь. Неджире вытряхивает из прозрачного файлика несчастный билет и, взглянув на него в последний раз, решительно сминает и бросает в корзину для бумаги. Интересно, получится ли вернуть хоть какие-то деньги. Кажется, при покупке она оплачивала возможность возврата, осталось только ознакомиться с его условиями. Учудила она, конечно. Но, чем дальше, тем меньше она жалеет.

***

— Хадо-сан, можно спросить? Неджире замирает со шлемом в руках, затем медленно кладёт его на полку и как можно более безмятежно оборачивается. — Конечно, — она расплывается в улыбке, очень надеясь, что настороженный тон вопроса ей только показался и бояться совсем нечего. Урарака, уже переодевшаяся в гражданское, сидит, приложив к щеке медицинский лёд — сегодняшнее задержание злодея прошло не без травм, и Рюко настояла, чтобы девушки позаботились о своих повреждениях, потому что героиням из топа 25 крайне нежелательно сверкать на публике отливающими фиолетовым ушибами, особенно на лице. — Я насчёт Амаджики-сана. Ну конечно. Совместное задание с их агентством вчера не могло пройти без последствий, Неджире чувствовала это с самого начала, наблюдала за Тамаки столько, сколько могла, но он и правда справлялся блестяще, как и всегда, так что огромная часть беспокойств быстро рассеялась. Но Очако, пожалуй, слишком наблюдательна. — Он болен, да? — тихий вопрос сковывает всё тело Неджире, она смотрит прямо на Урараку, но не может выговорить ни слова. Молчание слишком затягивается, чтобы ответ был отрицательным. — Немного, да, — Хадо судорожно вздыхает и всё же отводит взгляд. Она тянется к застёжкам на геройском костюме и, чтобы отвлечься и замять тишину, решает невозмутимо продолжить переодеваться. Кончики пальцев холодеют и хватают собачку молнии не с первого раза. — А что, ему было плохо вчера? Урарака не сводит внимательного взгляда, Неджире чувствует это даже затылком. — Всё было хорошо во время задания, но потом… — она нервно сцепляет пальцы в замок и проходится языком по пересохшим губам. — Я случайно увидела, как он заходит за дом, и хотела добежать и поблагодарить за помощь. Но он вдруг скрутился в кашле, в страшном кашле, и я… Просто… Мне показалось, что его тошнит, я хотела подойти, но потом… Неджире сама не замечает, как застывает со снятым наполовину костюмом и сейчас сжимает ткань, почти разрывая её. Она видела Тамаки в таком состоянии всего раз, когда впервые узнала о его болезни. После этого в течение недели он при ней только изредка покашливал, и иногда даже начинало казаться, что, может быть, ему полегчало. Глупая надежда, безусловно, неоправданная, но так отчаянно не хотелось думать о том, что это всего лишь временное затишье. А вчера у них было совместное задание. — Потом он пришёл в себя, а я просто ушла, — Урарака опускает взгляд в стол и сжимает сцепленные пальцы. — Я поняла, что он не хотел, чтобы кто-либо видел это. Мне жаль. Но, скажите, вы знали? Неджире смотрит в ответ, горько поджав губы, и хочет побить себя за навязчивую мысль — зря я узнала. Иногда ей кажется, что лучше жить в неведении — она думала, что Тамаки правда полегчало, а он, судя по всему, просто скрывал от неё все самые худшие приступы. Возможно, ему за эту неделю стало только хуже. Хадо коротко прочищает горло и глотает комок. — Э-это не заразно, если ты могла подумать, так что можешь не опасаться, — звучит откровенно жалко. Глупые попытки уйти от неизбежного, хотя очевидно — по взгляду, по голосу, — Урарака поняла всё правильно, и нет смысла надеяться, что она свалит всё на простуду тёплым апрельским днём. Урарака ожидаемо молчит. Её, может, не удастся уже переубедить, но всё ещё возможно уйти от разговора. Неджире скоро переодевается — рваные движения выдают волнение, но ей сейчас всё равно. Просто свернуть тему, попрощаться и уйти. Но комфортная атмосфера уже покрылась множеством мелких трещин, чуть тронуть — и рассыплется в дребезги. Неджире кажется, что она слышит звон разбитого стекла. — Это же ханахаки? Урарака произносит название болезни почти одними губами, словно боясь даже его звучания. Неджире не сдерживает дрожь и резко развочаривается на Очако — в карих глазах блестит напряжённой нитью страх. Хадо молча складывает костюм в кейс и в тишине садится за стол напротив напарницы. По привычке натягивает длинные рукава толстовки на кисти, прячет пальцы. Урарака смотрит в упор, боясь сказать слово. — Слушай, — вздыхает Неджире и замолкает. Она не знает, что хочет сказать, понимает только, что отрицать бессмысленно, да она и не помнит, чтобы Тамаки на самом деле скрывал от кого-то свою болезнь. Кроме неё, конечно, — даже сам не раз признавался, что Хадо не должна была узнать, но на самом деле интересно, как он себе это представлял. Чтобы она видела, как он скручивается в кашле и, как ему казалось, незаметно утирает кровь с уголков рта — серьёзно, Тамаки надо было поработать над скрытностью, потому что мелькающие то тут, то там кровавые салфетки по всей его квартире заставили бы кого угодно заподозрить неладное. — Простите, что лезу в это, правда, я всё понимаю. Я догадалась сама и я никому не скажу, — Урарака заговоривает до того, как Неджире успевает что-то придумать. — Но так вышло, что я кое-что в этом понимаю. Вернее, довольно много. Я… очень подробно изучала этот вопрос и, можно сказать, узнала некоторые вещи на своём опыте. Если я могу чем-то… То есть… — Ты — что? Неджире вскидывает голову, вглядывается в мягкие черты Очако, словно подсознательно пытается разглядеть в них следы неизлечимой болезни. — Когда-то я очень боялась заболеть, — почти шепчет Урарака, шумно втягивая носом воздух. Она опускает взгляд на руки, будто только сейчас замечая, что пальцы сжаты в замок. Рядом на столе расползается мокрый след от давно согревшегося гипотермического пакета. — Всегда казалось, что эта болезнь слишком неестественна, чтобы быть реальной. Ей болели буквально единицы — чумой от подвальных крыс заразиться проще, чем этим. Так я думала. Она прикрывает глаза, неровная тень неприятных воспоминаний падает на лицо. — А потом у нас заболел одноклассник. И тогда мне стало страшно по-настоящему. Урарака помнит как сейчас — третий курс ЮЭЙ, поздний вечер, когда странное скопление людей у стены вдали пустующей гостиной общежития заставило её притормозить. Чтобы потом жалеть о том, что она увидела, и одновременно корить себя за стыдливый побег. Сначала Очако заметила Бакугоу и услышала его же — он всегда первым бросался в глаза. Он выглядел не просто взбешённым, он был в ярости, в той, какой его не видели, казалось, со второго курса, и которая проявлалсь в основном только в отношении одного человека — Мидории. Но перед ним стоял, прислонившись к стене, Каминари, непривычно испуганный, жалко сжавшийся, он зажмурился, когда в нескольких сантиметрах от его плеча врезался кулак. От пальцев отлетали искры — Бакугоу сдерживал себя, глубоко дышал сквозь стиснутые зубы. Киришима рядом молча сжимал его плечо, Серо, чуть поодаль, закрылся, скрестив руки на груди. — Бакугоу, пожалуйста, я правда прошу тебя, не смей, — Каминари смотрел с мольбой, но что-то в голосе отдавало металлом, а глаза будто даже блестели гневом. Урарака не спешила выходить из-за угла, прижавшись к стене, готовая вмешаться в любой момент. Ей не давало покоя, что Киришима был там, и он никак не останавливал эту явно неприемлемую сцену. — Как же ты задолбал меня своей тупой паранойей, — процедил Бакугоу, нетерпеливо постукивая кулаком по стене. — Так хочется подохнуть? — Катсуки. — Иди нафиг, Эйджиро! — Бакугоу скинул с плеча руку Киришимы, глядя на него в странном неверии. — Вы, идиоты, серьёзно на его стороне? У нас тут клуб суицидников героев-любовников, или что? Киришима покачал головой, пытаясь донести что-то одним взглядом. Серо тяжело вздохнул и зарылся пальцами в чёрные пряди. Бакугоу всплеснул руками и шагнул от стены. — Серьёзно? — разочарованно выплюнул он. На щеках играли заходили желваки, демонстрируя, какого труда ему стоило отступить. — И ради чего? Ради кого такое? Каминари облегчённо выдохнул, отходя от стены. Урарака, так и не поняв, что произошло, хотела было развернуться к себе в комнату, но не успела сообразить, как воздух прорезал жуткий кашель. Каминари пошатнулся, и Бакугоу мгновенно невозмутимо, словно уже привычно, дёрнулся к нему, подхватывая под локоть. Серо в ужасе округлил глаза, но машинально вытащил из карманов бесформенный комок чистых салфеток и протянул сразу все. Киришима перехватил две и вложил Каминари в руку — тот поднёс их ко рту, задыхаясь в кашле. Урарака с широко распахнутыми глазами смотрела, как все, кроме Серо, осели на пол за притихшим Каминари. В воцарившейся тишине слышались хриплые вдохи Денки. На его подбородке размазалась кровь, а на откинутой в приступе салфетке тёмным пятном выделялся фиолетовый лепесток орхидеи. Очако зажала рот ладонями, чтобы не дать вырваться крику. Киришима что-то тихо спросил, Каминари отмахнулся с выдавленной благодарной улыбкой. Серо указал на подбородок, и Денки, спохватившись, принялся тщательно оттирать кровь. Бакугоу пугающе молчал, сверля взглядом легко усмехающегося Каминари. — Если ты не расскажешь ей, расскажу я, — прошипел наконец он. Улыбка мгновенно сползла с губ Денки, но Бакугоу не не дал ему возразить, вскинув руку в предупреждающем жесте. — Я не передумаю. Ты задолбал строить самоотверженного рыцаря. Никто не скажет тебе спасибо за твоё загубленное будущее. Он поднялся с пола, не дожидаясь ответа. Урарака вздрогнула, понимая, что сейчас он пойдёт в её сторону, и бесшумно прошмыгнула обратно в комнату, всей душой желая избежать этой встречи. Только оказавшись наедине с собой, она упала на кровать, обхватывая ладонями щёки. Слёз не было, но глаза жгло, а в груди засел навязчивый ком. Только в тишине Очако поняла, как сильно стучало сердце всё это время. Только здесь её волной захватил страх. Неджире склоняет голову набок, готовая внимательно слушать. — Ханахаки внезапно ворвалась в нашу жизнь. Я никогда бы не подумала, что он мог заболеть ей. Кто угодно, но Денки! Скорее уж я, — голос Урараки обрывается, она морщится, почти жалея, что решила заговорить об этом. — Тогда я так и подумала — если он заболел, то что же может случиться со мной. Я даже не знала, что это почти неизлечимо. Я не знала, чем это может ему грозить. Повисает тишина, у Неджиро в мыслях эхом звучат слова Тамаки — неизлечимо, инвалид. Она медленно выдыхает, стараясь скрыть свою тревогу от младшей напарницы. — Что с ним случилось? — тихо спрашивает Хадо, сжимая кулаки. — Я узнала обо всём через день — он признался девушке, и его чувства оказались взаимны. Пришёл наутро с фингалом под глазом от Бакугоу, зато без чудовищного кашля. Джиро рассказывала, что ей после признания очень хотелось добавить ему под вторым глазом, для симметрии, — Урарака усмехается, наконец, искренне, и мимолётно проводит языком по губам. — Но я после этого углубилась в изучение ханахаки — кто конкретно подвержен заболеванию, как избежать и всё в таком духе. Порой находила такие сайты, ужасные, с убийственными советами, за которые действительно хватались самые отчаявшиеся влюблённые. Её передёргивает, а Неджире внутренне холодеет — представляет, о чём речь, сама натыкалась на подобное в последние дни активного штудирования интернета. — Но если она уже тогда имела к нему чувства, то почему он вообще заболел? — О, это же всё зависит от внутреннего восприятия больного, — тут же поясняет Урарака, повторяя уже знакомые Хадо слова. — Если он не подозревает об ответных чувствах, то всё равно может заболеть. Однако больной может и просто не поверить в ответные чувства — в таком случае он не вылечится. Урарака помнит, как первое время спотыкалась об это холодное слово — «больной», вместо «влюблённый». Безответные чувства язык не поворачивался назвать болезнью. Но она быстро привыкла. Очако в принципе быстро привыкала к хладнокровию. — Был также случай… Она вдруг замолкает, неловко смахивает пряди волос с лица и ищет во взгляде Хадо разрешение продолжать. Очако чувствует некоторую вину за свою болтливость, но Неджире это нисколько не смущает, она смотрит с жадным интересом и даже не думает прерывать рассказ. Это придаёт Урараке новых сил для разговора. — Больной была девушка. Она долго боялась признаться своему другу, почти не надеясь на взаимность, но в конце концов, за неделю до назначенной операции, она выложила ему всё. И он ответил на её чувства. Она сразу же отменила операцию, не веря в своё счастье. А на следующий день продолжила выкашливать цветы. Урарака переводит дыхание, не сводя взгляда с собеседницы. — Он то ли соврал, то ли неверно определил собственные чувства, но, так или иначе, девушке пришлось делать операцию. И тут, собственно, я подхожу к тому, чем собиралась поделиться. Неджире почти забыла изначальный повод разговора, и теперь её вновь сковывает напряжение. — Я познакомилась с этой девушкой в клинике, — Урарака многозначительно приподнимает брови, чтобы не осталось сомнений, на чём эта клиника специализируется. — Она сидела в очереди за результатами последнего анализа перед операцией. Собственно, в этом месте я узнала о многом. Оно не совсем очевидное, недорогое, но очень качественное. Неджире наконец понимает, к чему всё это время клонила Урарака, но вместо облегчения или благодарности чувствует внезапную тяжесть. «Я пока думаю» — слова Тамаки, ощущающиеся каждый раз хуже удара. Самое ужасное, что Хадо понимала его, но не желала принимать отрицательный ответ. Снова эгоистичное желание, чтобы он выжил любой ценой. Ей противно самой от себя, но она не может позволить ему умереть. Из-за неё. — Они изучают ханахаки с самого начала её распространения, очень хорошие специалисты. Проводят несколько консультаций, делают все необходимые анализы перед операцией, а после назначают хорошего психолога. И процент успеха у них составляет девяносто пять процентов. — Это неплохо, — признаёт Неджире, зацепившись за последнюю фразу. Тамаки говорил про шестьдесят — девяносто пять же лихо меняют дело. Она вновь задумчиво замолкает. — Я ручаюсь за каждого врача там — знаю их уже несколько лет, — добавляет Урарака, по-своему расценивая затянувшееся молчание. — Я верю тебе! Да, спасибо, — быстро выпаливает Неджиро и честно не знает, принёс ли этот разговор ей хоть сколько-то облегчения или сделал только хуже. В ней собирается клубок благодарности Очако за её участие и искренность, и она тут же говорит ей об этом. — Я могу прислать их контакты, — поддерживающе улыбается Урарака. Хадо сглатывает комок. — Было бы неплохо, — выдавливает она и тянется к телефону. Скрывает разом несколько ненужных уведомлений и останавливается на одном, из общего чата Большой Тройки под кодовым названием «Работники года». На «Топ 3» не согласился Тамаки из огромного уважения к Жирножвачу, который в нынешний топ не входил, но, по убеждению Амаджики, должен был.

завтра пойду на консультацию по поводу возможности работать героем после операции

Далее следуют радостные и беспокойные возгласы от Мирио, некоторые даже в виде голосовых сообщений. От Урараки не скрывается неровный выдох Хадо и то, как она импульсивно сжимает телефон в пальцах. — Всё… всё в порядке? — осторожно спрашивает Очако, боясь ненароком влезть в ещё какую-то запретную тему. Неджире рассеянно поднимает на неё взгляд, будто уже забыла о её присутствии, и неуверенно улыбается — впервые за вечер. — В порядке, — кивает она и, вдруг осмелев, решается спросить: — Скажи, пожалуйста, можешь сказать ещё кое-что? Я доверяю твоей осведомлённости. Урарака удивлённо моргает, пытаясь разгадать, что такого Хадо-сан увидела в телефоне. — Да, пожалуйста? — Насколько возможно продолжать работу героем после операции? Это был слишком конкретный вопрос даже без уточнений. Всё равно, как если бы она спросила, сможет ли Амаджики-сан остаться героем, если сделает операцию. Но Неджире уже решилась на него, и терять было нечего. — Это… возможно, — Урарака повела плечами, но не потеряв при этом уверенности в своих словах. — Я даже имела разговор с двумя такими героями. Один из них входил на тот момент в топ 25, и далеко не все знали о том, что с ним что-то не так. Он из тех, кому повезло сохранить большую часть воспоминаний, а навыки его остались безупречными. Так что, полагаю, да, всё должно быть нормально. — Поняла, — Неджире кивает собственным мыслям, временно задвигая щекочущую тревожность подальше. — Спасибо тебе, — благодарность даётся с трудом, но не звучит фальшиво — только шкрябает горло подавленностью. Урарака пожимает плечами и выпускает неловкий смешок, мол, обращайтесь, в любое время. Неджире улыбается в ответ, понимая, что больше не посмеет побеспокоить по этому поводу младшую напарницу.

***

Ей снится чернота. Густая, обволакивающая, и она медленно тонет в ней, и с каждой секундой подняться всё сложнее, с каждым мгновением всё больше давит грудь. Голову сжимает тисками, шипами внутрь, прямиком в виски и до самого мозга — она кричит, горло надрывает от громкости, но по-прежнему не слышит ни звука. То ли здесь не существует звуков, то ли она потеряла уже и слух. Ей страшно. Она пытается мелко дышать, выходит судорожно, и словно совсем не помогает, воздух не достигает лёгких. Ей больно. Из глаз катятся слёзы, затекают за уши, оставляют жгучие полоски на щеках. Она предпринимает последнюю попытку встать, дёргает головой, глотает ртом воздух, но вместо него в горло затекает тягучая чернота, заполняет лёгкие, глаза болят смотреть в никуда, а закрыть их не выходит, и дышать не выходит, и шевелиться — вокруг нет ничего, но оно сдавливает и наполняет собой всё пространство. Поглощает. Не позволяет выбраться. Она конвульсивно дёргается от удушья, непроизвольно выгибается. С шумным вдохом Неджире открывает глаза и садится на кровати. Она глубоко дышит, дрожащими пальцами проводит по мокрым от слёз щекам. Перед ней, как обычно, дверь из спальни, сбоку, на тумбочке, мигает телефон на зарядке. Темнота комнаты кажется ярким светом. К горлу подступает тошнота, и Неджире скатывается с кровати и врывается в ванную, хватается за унитаз и чувствует рвущую боль в желудке. Перед глазами почти непроницаемая пелена слёз, а виски пульсируют болью. Она выходит в коридор минут пять спустя. С передних прядей стекает вода от неаккуратного питья из-под крана, а дрожь, охватившая тело, не проходит. Неджире щёлкает выключателем и на трясущихся ногах сползает по стене, оседая на кафель. Она привычно шарит рукой в поиске телефона, не сразу соображая, что ему неоткуда взяться на коридорном полу. Разочарованно обхватывает руками колено и продолжает смотреть в пустоту — она оказывается очень интересной, очень наполненной, эта пустота. По сравнению с недавним сном всё что угодно кажется очень дружелюбным. У неё ничего не болит, и она абсолютно здорова. Но страшно представить, в каких приступах каждый день скручивается Тамаки. Абсолютно несправедливо, незаслуженно. Кто-то смел писать, как красива, должно быть, эта болезнь от любви — ханахаки. Отвратительная ложь — она не просто ужасна, она неестественна и совершенно не должна существовать в нормальном мире. Только в каком-то извращённом, искажённом, но не их. Люди не должны бояться чувствовать. Красива любовь, но не болезнь. Неджире запрокидывает голову к потолку и грубо усмехается собственным мыслям — любовь? Да как она может рассуждать о ней, ни разу не испытывав её. Эгоисты любить и не умеют, она уверена, потому что иначе она не могла не чувствовать подобного к Тамаки. Он как никто заслуживал. Если не он, то кто вообще? Хадо понимала, что винить себя в его болезни бессмысленно. Но она могла корить себя за то, что даже понять не могла его чувств. Они казались ей красивыми — потому что бескорыстные, потому что он продолжал повторять, что ни о чём не жалел до сих пор. Потому что, к её удивлению, продолжал вскользь напоминать ей о своей любви, и не возненавидел после всего, что ему приходилось переживать. Она корила себя за то, что вообще допускала такие мысли — потому что она бы возненавидела. Любить так светло, хоть и безнадёжно? Она не способна на такое. И зачем такое испытывать к ней, это просто безумие. Но сказать, что она не любила Тамаки, Неджире тоже не могла — она любила. Искренне считала его одним из самых близких своих людей. Ни за что не хотела терять. Обожала всем сердцем и желала для него только самое лучшее. Самого лучшего ему больше не получить, потому что он смог влюбиться в неё. А ей до подобных светлых чувств было не дотянуться — и в этом её вина. Неджире скользит взглядом по стене и останавливается на часах — четыре утра. Амаджики, скорее всего, спит. По крайней мере, она надеется на это, пусть даже снова хочется позвонить и услышать на той стороне бодрый ответ. Поговорить ни о чём, да хоть помолчать, просто ощущать присутствие. В последнее время каждый раз, как Тамаки не отвечает на телефон, отдаётся в груди холодом, и невольно всплывают в мыслях последние сказанные ему слова и мелькает истерическое — а вдруг он больше никогда не возьмёт трубку. Теперь Неджире представляет, что может произойти после операции. Он выживет, конечно, но вряд ли сохранит воспоминания о ней. Тяжело представлять, как глазами Тамаки на неё будет смотреть кто-то другой, с каким-то совершенно другим выражением, и что он не улыбнётся больше от глупой её или Мирио шутки, что его нельзя будет подбодрить парой нужных слов и уж точно никогда не заполнить навечно поселившуюся с ним пустоту. Человек, лишённый любой своей значимой части, по сути инвалид. Ведь так, Амаджики? Зато живой и способный к восстановлению. Психолог сделает из него обычного человека, даже героя — главное, чтобы не исчезли остатки его страсти к этой работе. Неджире тяжело поднимается с пола и шагает обратно к кровати. За окном занимается рассвет, и в мыслях даже мелькает идея не ложиться больше, но усталость берёт своё, и Хадо валится на матрас, не в силах уже погружаться в размышления. Наутро в чат Работников года приходят краткие сообщения от Амаджики:

ребята, мне нужно с вами встретится по поводу операции

Неджире подскакивает от уведомлений и больше уже не может заснуть.

***

Неджире знает ответ Тамаки ещё до того, как переступает порог его квартиры, — он в его глазах, и в робком подобии улыбки, и в том, как он приглашает их с Мирио войти. Когда он озвучивает, что сдал все необходимые анализы, посоветовался со врачами и решил согласиться на операцию, всё, что чувствует Неджире — это чудовищное облегчение. Натянутое напряжение, которого она уже привыкла не замечать, резко обрывается, и даже дышать становится легче. Когда он говорит, что съездил вчера к матери и тётушке и выложил им свои намерения, Неджире становится не по себе. Она прекрасно знает и о болезни Амаджики-сан, и о том, что отец ушёл из их семьи ещё когда Тамаки был маленьким, только узнав о тяжёлом недуге жены, но только сейчас приходится серьёзно задуматься о том, какой удар для их семьи — больной ханахаки сын. Но эти мысли только укрепляют уверенность в правильности выбора — конечно, операция, к каким бы последствиям она ни приводила, куда лучше смерти. А потом Тамаки как можно непринуждённее бросает — врач, официально назначенный его лечащим, считает, что максимально благоприятным временем проведения операции будет следующая неделя, причём лучше в начале. — Договорились на вторник, — добавляет Тамаки, стараясь сохранять прежнюю спокойную атмосферу, но он делает несколько судорожный глоток из своей кружки, а его кадык нервно дёргается. И Неджире только сейчас начинает чувствовать смысл только что сказанного. Сегодня среда, а операция в следующий вторник. Мало времени. Иррациональный страх, рождаемый этим осознанием, захлёстывает внезапно, пусть Хадо и пытается его скрыть, но вряд ли ей удаётся это успешно — она чувствует на себе внимательный взгляд Мирио. Времени до чего? До исцеления? Она сама убеждала Тамаки в необходимости этой операции, потому что это не только единственный способ выжить, но и избавление его от мучений. Кашель — и всё сопутствующее — должно пройти без следа. Но страх никуда не пропадает, только слегка приглушается на время. Мирио душит Тамаки в объятиях, и Неджире давит улыбку. — О, и в агентстве сказали, что скорее всего смогут взять меня и после… ну, и со всякими побочными эффектами. Если будешь жив, говорят, приходи в любое время, — Тамаки мрачно усмехается. — Это, знаете, даже немного успокоило. Ну… после всего, что мне удалось надумать за последнее время, кажется, всё складывается не так уж плохо. А пока у меня отпуск-больничный, — он разводит руками, и кашель непроизвольно вырывается из груди. Мирио обеспокоенно тянется за салфетками, но Тамаки только отмахивается и, после недолгого приступа, отпивает немного воды. — Всё в порядке, это не всегда, ну… с кровью и всяким таким. Ему действительно легче, и это заставляет Неджире откинуть навязчивые переживания и наконец искренне порадоваться за него. Он не жаловался ни разу за всё это время, но боль буквально пропитывала его, сверкала в язвительно прищуренных глазах, прорывалась ядом с саркастическими замечаниями, сковывала напряжённо сжатые руки. — Знаете, что я ещё понял, пока разговаривал с врачом — мне через пару дней на самом деле может стать хуже. Ну, чаще будет кровь, тошнота, цветы, всякая прочая хрень, — Тамаки звучит повседневно, но Неджире чувствует холодок в груди. Одна мысль рождается одновременно с тем, как её озвучивает сам Амаджики: — Да, поэтому с операцией лучше не тянуть. Ну не суть. Пока всё не так плохо, то есть, я ещё довольно-таки живой, мы могли бы, не знаю, походить куда-то? Когда у вас будет время, разумеется. Кино, там, выставка может какая. — Выставка? — прыскает Мирио, и Хадо поворачивается к нему в недоумении — он даже не думал заострить внимание на чём-то более серьёзном из всего сказанного Тамаки, и это, на самом деле, заслуживало восхищения. Он не зря был лучшим другом Амаджики — знал, что и когда ему было нужно, и был способен ему это дать. В отличие от неё, что ж, Неджире по крайней мере рада, что может просто отмалчиваться, пока Тогата говорит и делает всё правильно. — Ну а что? — несколько обиженно откликается Тамаки. — Посмотрел бы я на тебя, если бы тебе пришлось столько же времени просидеть в четырёх стенах. Хочется мир посмотреть как-то, но вряд ли я выдержу какую-то супер дальнюю поездку к морю, да и у вас работа, так что да, выставка, Мирио, культурное просвещение, некоторым, между прочим, не помешает. Мирио деланно закатывает глаза, но Неджире видит, что на самом деле он будет просто счастлив сходить с Тамаки на выставку. — И к этим некоторым я отношу, конечно, не Хадо. Ты посмотри, нормальные люди могут выслушать предложение о походе на выставку и не превратить это в клоунаду! — Амаджики смеётся, и Неджире лёгким порывом захватывает это настроение. — Мальчики, с вашим поведением вас даже из кино выгонят, вы ведь знаете, что в картинных галереях обычно не ржут надо всем, что видят? — шутливо уточняет она, и Мирио с Тамаки с охотой принимают вызов. — Нас что, выгонят? — комично круглит глаза Амаджики. — О нет, представь заголовки газет на следующий день, ведь мы всё ещё висим в топе лучших героев Токио! Такие видные личности. — Не забудьте подумать об агентствах, бессовестные искатели славы, — фыркает Неджире, пока парни с воодушевлением рисуют себе невероятную картину их совместного хулиганства в картинной галерее. За последние недели этот вечер кажется Неджире самым счастливым. По крайней мере, беззаботным. Потому что все заботы обрушиваются на неё, стоит только выйти за порог дома Амаджики. Мирио выходит с ней, корча рожи другу до самого закрытия входной двери прямо перед его носом, но даже тогда не окончательно успокаивается, и напоследок при помощи причуды заглядывает за закрытую дверь и изображает что-то вряд ли приличное. Однако, когда они оказываются на воздухе, Тогата тоже вмиг становится серьёзным — резкая перемена испугала бы Неджире, если бы весь вечер она не чувствовала от Мирио тонкие сигналы тревоги, созвучные её собственным. Отойдя на приличное расстояние от дома Амаджики в относительной тишине, они, не сговариваясь, останавливаются. Хадо продолжает вглядываться в темноту тёплой ночи, смотреть в даль дороги, освещённой слабыми мигающими фонарями. — Неджире. Он сделает операцию, — голос Мирио звучит отрезвляюще, но вовсе не в хорошем смысле. Хадо поднимает на него пустой взгляд и моргает дважды, мысленно по новой прокручивает его слова. — Оу, да, — она выдыхает, пытается найти в себе былую радость, но натыкается только на колючий комок сомнений и страхов, к которым жутко даже просто прикоснуться, не то что начать распутывать. — Это хорошо, — она внимательно смотрит на Тогату и осторожно добавляет: — Так ведь? Неджире запоздало прикусывает губу — сорвавшиеся слова уже не вернуть, и они повисают между ними натянутой дрожащей проволокой. Неджире стыдно, она не хочет думать об этом, она хочет отвернуться, замять неловкую паузу, сказать, что не то имела в виду… Но она подразумевала то. У Мирио тяжёлый взгляд. Осуждающий. Конечно, он осуждает её, Тамаки — его друг детства, он не хочет, чтобы тот умирал. А Неджире? Она бессильно опускает руки, шумно вдыхая и не зная, чего ожидать. Молчание слишком затягивается, чтобы стало тяжело, и она правда жалеет, что озвучила мучающие её мысли. Потому что теперь мучать будет только больше. Ей жаль Тогату, ей жаль, что ему пришлось услышать это. Она не хочет терять и его, но она поймёт, если он разозлится. — Мирио, я… — Я не знаю, — припечатывает он, и Неджире кажется, будто огромный камень только что упал с души. — Что? — одними губами шепчет она в неверии. Мирио смотрит совершенно серьёзно. — Ты хотела услышать, что я думаю? Я не знаю, — он картинно разводит руками и тут же зарывается пальцами в волосы, сжимает с двух сторон череп. — Будет ли ему лучше, когда он потеряет все эмоции? Будет ли он самим собой? Будет ли помнить нас? И, боги, всего неделя… — он зарывается ладонью в волосы, импульсивно отходя на пару шагов. Неджире не сдерживает надрывного всхлипа и зажимает ладонью рот, прикусывая кожу на указательном пальце. Тогата говорил истерично, ножом проводя по всем оболочкам страхов Хадо, жестоко обнажая их. — Не умрёт ли на самом деле личность Тамаки после операции? Что останется… Я не знаю. Мирио опускает руки, честно глядя на Неджире. В синих глазах стоят слёзы, и Хадо, заворожённо глядя на блестящую пелену, осознаёт, что она ни разу не видела, как Тогата плачет. Никогда он не давал волю подобным эмоциям. Ей казалось, он был слишком сильным для слёз. Но он был смелее её, потому что произнёс всё вслух, когда как она испугалась одного вылетевшего вопроса. Но сейчас не это было важно. Неджире ничего не знала тоже — и это было страшно. Она хотела сказать столько всего, что просто не знала, с чего стоит начать и стоит ли вообще. — Мирио… Она будет сильной с Очако. Она будет сдерживаться с Юйю. Но с Мирио? Она подаётся вперёд и утыкается ему в плечо, хватаясь одной рукой за рукав его рубашки, пока её пробирает крупная дрожь. Тогата моментально реагирует, крепко поддерживающе обнимая её одной рукой.

***

Они сходили на выставку через день. И в кино. И в парк, где проходила весёлая апрельская ярмарка. Они вообще старались проводить как можно больше времени вместе, но сдерживались, чтобы не перебарщивать с оказываемым Тамаке вниманием и бережно относясь к его личному пространству. И Мирио, и Неджире понимали, что Амаджики сразу почувствует, если его будут слишком сжимать в кольце заботы и переживаний, а это было ему абсолютно не нужно. Поэтому они приходили по вечерам, ненавязчиво, иногда вдвоём, иногда — по одному, по мере своих рабочих возможностей и настроению. Тревожным колокольчиком в голове Неджире всегда звенела одна и та же мысль — осталось мало времени. Чем больше она думала об этом, тем быстрее, как ей казалось, оно бежало, так что она старалась заглушать её чем угодно — то работой, то общением с друзьями, то таблетками снотворного, потому что боялась оставаться в темноте наедине с собой слишком надолго. Но в субботу вечером, когда она собирается с вечернего дежурства домой, настигает осознание, что вторник — он не за горами. И время не остановилось. И не изменилось ничего, и не изменится, ничего, кроме них — кроме него. Хочется написать Тамаки что-то повседневное, чтобы он ответил с привычной иронией, а потом завязнуть в переписке с ним на продолжительное время, но сегодня Мирио настоял на том, чтобы засесть с Тамаки за каким-то дурацким сериалом до поздней ночи, так что сейчас они наверняка заняты именно этим, а Неджире совсем не хочет лишний раз их тревожить. Когда она заглядывает в свой кабинет, чтобы забрать на выходное воскресенье кое-какую бумажную работу, то чуть не подскакивает, обнаруживая Рюко Тацуму спокойно сидящей в её кресле. Начальница поднимает взгляд и, улыбаясь одними глазами, мягко кивает. — Здравствуйте! Я думала, Вы уже ушли, — выпаливает Неджире, неловко переминаясь с ноги на ногу на пороге собственного кабинета. — Добрый вечер, Хадо. А я как раз ждала тебя. Уже уходишь? — как ни в чём не бывало спрашивает она. — Да, вот, заскочила за некоторыми бумагами, надо там заполнить… — Ох, я мешаю! Забирай, конечно, — спохватившись, Рюко действительно поднимается с кресла, и Неджире подходит к столу, чтобы забрать всё необходимое. Она бросает редкие взгляды на женщину, но та ждёт молча, скрестив руки на груди. В ней ничего не говорит о возможном недовольстве, она абсолютно спокойна, но от этого вопросов возникает только больше. — Ну, я пойду, — наконец говорит Хадо, вешая на плечо сумку и поглядывая в сторону выхода. — Постой, — коротко бросает Рюко, и Неджире с готовностью замирает. — Я очень довольна твоим обычным энтузиазмом, который ты проявляешь в работе. Но сегодня ты сама не своя. Я даже удивлена, что ты доработала до конца смены. Неджире чувствует, как щёки начинают гореть от смущения, но не успевает ничего сказать в своё оправдание. — Это не обвинение, это просто констатация факта, — спешит успокоить женщина, — как и то, что с понедельника я объявляю тебе недельный отпуск. Завтра вышлю заявление для подписи. — Чт… подождите, — Хадо растерянно качает головой, но, к собственному удивлению, даже не стремится яростно возразить. Сил хватает только на то, чтобы удивиться, но изображать возмущение уже не выходит. Это правда, что мысли о работе в последние дни упорно вытесняются другими, более личными, и, если честно, Неджире понятия не имеет, насколько сильно добьёт её злосчастный вторник. — Это не предложение и не вопрос. Ты должна только согласиться и идти домой отдыхать, — бескомпромиссно отрезает Рюко, действительно ожидая более активных возражений со стороны девушки. Она подозрительно прищуривается и коротко добавляет: — Если ты думаешь, что я не в курсе болезни Амаджики, ты ошибаешься. Если считаешь, что я заставлю тебя работать в такое время, то ошибаешься вдвойне. Всё поняла? Неджире только кивает. На прощание она бормочет «спасибо», действительно испытывая горячую благодарность, но уже не имея ресурсов выразить её как-то ярче. Она плетётся домой с тяжёлой сумкой документов, а в голове крутится одно — отпуск с расчётом на то, что ей понадобится время, чтобы прийти в себя после операции Тамаки. Время — после… Никогда ещё это «после» не рисовалось так реально.

***

В понедельник Мирио ставят ночное дежурство, и он только обещает другу зайти на следующий день утром и проводить до больницы. Неджире приходит к Тамаки одна. Он улыбается ей с порога, и она старается не обращать внимания на залегшие под его глазами тени и испещрённые красными прожилками белки. Неджире не может сдержать порыва и заключает его в лёгкие объятия, с тревогой отмечая про себя, что парень действительно исхудал за прошедшие недели — даже сквозь ткань толстовки прощупываются позвонки. Уже по традиции они сначала направляются на кухню за чаем и перекусом, и, наблюдая за привычными действиями Тамаки, Хадо упорно давит в себе все мысли, связанные с тем, что это, скорее всего, последний раз. Последний раз, когда она так непринуждённо стоит на этой кухне. Когда глупой шуткой может добиться смешка, который Амаджики бессмысленно пытается замаскировать под фырканье. Когда может взять с чужой полки кружку, которую называет своей, запросто заглянуть в холодильник и взять оттуда свою любимую плитку молочного шоколада с орехами. Сам Тамаки обычно предпочитал горький, но некоторые вещи в его квартире хранились не для него. Присутствие Неджире стало здесь настолько естественным, что её дух будто незаметно слился с этим местом. Это было в мельчайших деталях, в мимолётных воспоминаниях — маленькое пятно от пролитого ей кофе на диванной подушке, магнитик с изображением заката среди других пейзажных магнитиков на холодильнике, изящная наклейка-цветок на месте содранного уголка обоев в прихожей, — и в атмосфере между Амаджики и Неджире. Это всё было в воспоминаниях, почти неощутимо, хрупко и, учитывая обстоятельства, легко разрушимо. Неджире старается не думать, что всё это — годы их общения, их дружбы, их невероятно крепких отношений — просто исчезнет меньше, чем через сутки. Она сосредотачивается на рассказывающем глупую историю из детства Тамаки, на его лёгкой улыбке, которая, как она знала, на самом деле стоила ему многих усилий, на тонких пальцах, сжимающих кружку, на обкусанных до ранок губах. Он изо всех сил старается сохранить видимость безмятежности, и Неджире не смеет рушить её. Идиллию периодически прерывают приступы кашля, резкого и глубокого. Амаджики с недавних пор не расстаётся с пакетом, куда может сразу же выкидывать окровавленные салфетки и спрятанные в них мятые цветки. Неджире впивается ногтями в ладонь и почти не дышит, заставляя себя сохранять непринуждённое спокойствие, как если бы парень был просто несильно простужен. Под вечер они садятся смотреть какой-то приключенческий фильм про шпионов, и Тамаки то ли на самом деле увлекает сюжет, то ли он слишком хорошо притворяется, потому что сама Неджире так и не смогла проникнуться историей выдуманных героев, погружённая в свои мысли. Она периодически переводит взгляд с экрана телевизора на сидящего рядом Амаджики и наблюдает, как заворожённая, как загораются его глаза на неожиданных поворотах и волнительных эпизодах. Его переполняют эмоции, как и всегда, хоть он и частенько так любит их подавлять. Он кажется сейчас особенно живым, как никогда ярким, Хадо чудится, что она буквально может видеть горящую внутри него энергию. Она боится представить, что этот огонь погаснет. На финальных титрах Тамаки наконец поворачивается к ней, случайно пересекаясь взглядами, но не придавая этому особого значения. — Неплохой был фильм, да? — хмыкает он. — Я слышал, скоро выйдет вторая часть, можем… — он сбивается и отводит взгляд, нервно сглатывая. Неджире прокусывает щёку до крови. — Да, здорово! — невпопад произносит она, только бы заполнить тишину. Амаджики утвердительно мычит, сосредотачивая взгляд на салфетке в своей руке. — Я очень хорошо провела время, — и это отвратительная ложь только наполовину, с другой стороны — чистая правда, однако парень всё же недоверчиво фыркает в ответ. — Я рад, — не совсем искренне отвечает он, не поднимая глаз. Неджире боится пошевелиться, все мышцы будто сковало, а дыхание кажется слишком громким. — Я… нам… — она с трудом выдавливает слова, но заставляет себя продолжить, в отчаянии поглядывая на часы. Уже почти ночь, и остаются считанные часы. Меньше двенадцати — это уже страшно. — Нам, может быть, надо ещё поговорить. — Не надо, — умоляюще шепчет Тамаки, его челюсти напряжённо сжимаются. — Нет, на самом деле, я думаю, надо. Тамаки. Пожалуйста, посмотри на меня. Он неохотно поднимает голову. В темноте, освещаемой только невыключенным экраном телевизора с поставленными на паузу титрами, плохо различимо выражение его лица, но Неджире оно и не нужно. Его глаза светятся сами — она видит их, и больше ничего не хочет. В последний раз — меньше, чем через двенадцать часов, она уже не увидит этих глаз. Он не сможет смотреть так, потому что это больше будет не совсем он. Потому что люди состоят из воспоминаний. Всё строится на воспоминаниях. — Я… — голос обрывается, Неджире дёргает рукой, которая замирает в считанных сантиметрах от пальцев Амаджики, прежде чем опуститься на ковёр. Хадо не имеет права плакать перед ним, но слёзы уже стекают на подбородок, застревают в горле, падают на пол, неконтролируемо, как и дрожь, внезапно охватившая всё тело. Она чувствует, как замирает в страхе Тамаки — конечно, он не хотел такого в этот вечер. Боялся, возможно. Кажется, он даже задерживает дыхание. Неджире трясёт. — Сколько нужно притворяться, будто всё в порядке? Словно будет это «завтра», и я ещё раз приду к тебе, и мы посмотрим вторую серию фильма, и увидим, возможно, свадьбу этих шпионов, и подсадим Мирио, чтобы тоже переживал за их отношения… — Неджи, — осторожно зовёт Амаджики в совершенной растерянности, но Неджире уже не осознаёт, что говорит, то ли смеясь, то ли рыдая, ненавидя себя за это и чувствуя, как внутри жжёт от неправильности её слов и действий, но уже слишком поздно, чтобы останавливаться, потому что она срывается почти на крик. — Я хочу увидеть их свадьбу, понимаешь! Я ни черта не поняла, почему он влюбился в неё, я вообще в сюжет не вникала, ты понимаешь, но у них были такие милые сцены, я хочу посмотреть их здесь, с вами, с тобой! Она цепляется пальцами за ткань его толстовки, не понимая, когда оказалась в его объятиях. Он импульсивно сжимает руки на её кофте, не зная, как всё пришло к тому, чего он больше всего избегал. — Почему ты просто не возненавидел меня? — дрожащим шёпотом выдавливает Неджире, и ей кажется, что она сейчас представляет собой один колючий комок слёз и сожалений. Но Тамаки продолжает сжимать её в своих руках и удерживать от чего бы то ни было. — Я ненавижу, что ты должен страдать. Я ненавижу, что ты не сможешь остаться прежним. Ты не заслужил этого, потому что ты самый потрясающий и невероятный. — Пожалуйста, Неджи, — с надломом прерывает Амаджики, — я сам не знаю, почему. Но я просто влюбился в тебя, так по-идиотски, совершенно без памяти, — на последней фразе он горько усмехается, а Неджире внутренне содрогается от подобных каламбуров. — Не жалею, нет. Ужасно злюсь — не на тебя, на суку-жизнь, потому что она просто не любит меня. И это отвратительно несправедливо, но если относиться к этому, как к обычной болезни, то становится немного проще. Неджире перестаёт дрожать и отстраняется, опуская-таки руку на ладонь Тамаки. — Я люблю тебя, — она смотрит ему в глаза и сильнее сжимает его руку. — Это правда. — Не надо, — он качает головой и прикрывает глаза. — Давай просто… приятно закончим вечер. Я не знаю, сделаем ещё чай или доедим ту шоколадку. — Я правда люблю тебя, ужасно, — Неджире не знает, как ещё назвать то, что кипит у неё в груди. Она не умеет любить, как он, но это всё, что она может дать, даже не зная, правильно ли это. — Но это уже не имеет никакого значения, так ведь? Тамаки качает головой, и Неджире понимающе кивает и опускает взгляд на их руки. Не то. И не так. Она не может сделать больше ничего, да и никто не может. — Я понимаю, — проговаривает Хадо и прочищает горло. — Я не против чая с шоколадкой. Она уходит тихо, а он провожает с улыбкой, слабой после очередного приступа. В этот раз он затянулся чересчур надолго, так, что в какой-то момент Неджире подорвалась с места, нечаянно задевая локтем почти пустую кружку. Когда кашель проходит, а Амаджики отмахивается от помощи, Хадо понимает упавшую кружку и с пустым сожалением глядит на отколотую ручку. Во взгляде Тамаки сквозит сочувствие, но Неджире только пожимает плечами и, недолго думая, отправляет разбитую вещь в мусорку. Прежде чем окончательно покинуть квартиру, она легко касается губами его щеки, рядом с уголком рта. — Увидимся, — последнее, что она говорит. — Не приходи завтра до операции, — последнее, что она слышит.

***

Палата семнадцать — слова девушки с регистрационной стойки крутятся в голове, пока Неджире широкими шагами пересекает коридоры больницы. Она захватила яблок, сама не зная, зачем. Он всегда просил именно их в качестве гостинца. Ей на самом деле было бы сложно постучать в нужную дверь, если бы в этот момент из палаты как раз не вышел врач. Он выдавливает некое подобие понимающей улыбки и пропускает девушку внутрь. Она не совсем готова — так она думала. Когда она входит, то понимает, что совсем не готова. Дверь за ней закрывается, и воцарившаяся тишина тяжело повисает под потолком. — Здравствуйте? — осторожно окликает Амаджики. По крайней мере, он вроде похож на Амаджики, хотя сейчас сложно сказать наверняка. Неджире и представить не могла, что он изменится так сильно, учитывая, что его лицо не подвергалось никаким механическим преображениям. — Здрав… Здравствуй, — сипло отзывается Хадо, нервно сжимая в руках пакет с яблоками. — Здравствуй. Они молча смотрят друг на друга, и в его глазах — пустое недоумение. Он чуть склоняет голову набок, словно в задумчивости. Неджире с трудом удерживает хриплый стон. — Мы, эм, знакомы. Были, — бормочет она, с некоторым облегчением улавливая понимание в глазах пациента. — Ну, в общем, я хотела занести яблок. Это всё. — О, спасибо! — явно воодушевляется Тамаки и указывает на прикроватную тумбочку с графином воды, куда можно было поставить пакет. — Как тебя зовут? Неджире мысленно считает до пяти и вдавливает ногти в кожу ладоней. — Неджире Хадо, — она честно старается оставаться приветливой, уже несколько раз пожалев о том, что пришла сюда сегодня. Она хочет посмотреть на Тамаки, но, в то же время, боится лишний раз встретится со взглядом его чёрных глазах без привычной живости и огня, играющего в них. И не увидеть знакомую до мельчайших деталей косую искреннюю улыбку. — Очень приятно, — он протягивает руку для завершения знакомства, но вовремя отдёргивает её. — То есть, мы уже были знакомы. Прости, мне жаль, что не помню. Тебе не жаль, — Неджире закусывает губу, чтобы не сказать лишнего, — ты говоришь так из вежливости, но едва ли сожалеешь по-настоящему. — Да, знаешь, ничего, — с натянутой улыбкой выдыхает она и суетливо подходит к двери. — Я забежала ненадолго, мне вообще уже пора бежать. Ты поправляйся, в общем. — Спасибо большое! — благодарно кивает он и слегка щурит глаза, будто на самом деле силится вспомнить бывшую знакомую. Неджире ещё раз давит улыбку и рывком дёргает за ручку. Она спешно выходит из палаты и, стоит ей плотно закрыть дверь, как силы резко покидают тело, ноги подкашиваются, и Неджире почти падает на корточки, скатываясь спиной по гладкой стене. В голове всё ещё отчетливо стоит пустой взгляд тёмных глаз, и слабое шевеление губ, и безжизненный наклон головы — словно в любопытстве, но скорее дежурном, искусственном. Искусственным было всё. Улыбка Хадо ощущалась самым отвратительным в той палате — бессмысленное натяжение губ, никому, вообще-то, ненужное. На самом деле, сам приход был бессмысленным — она больше не часть его жизни, и, глупо отрицать очевидное, никогда ею и не станет. Мирио — может быть, он способен на такое. Но определённо не она. Неджире подрагивающими руками прижимает к груди согнутые колени и смотрит в одну точку перед собой, пока ровная белая стена не начинает нервировать. В горле немного першит, и девушка горько откашливается, игнорируя осуждающие взгляды каких-то двух старушек на лавочке неподалёку — небось думают, что она разносит вирус. Ей всё равно, лучше бы так. Как жаль, что клиника специализируется не только на ханахаки, иначе кашлем никого было бы не удивить. Неджире всё же прикрывает рот рукой, соблюдая приличия, но отстраняет её, чувствуя странный привкус на языке. Проклятый больничный запах уже впитался в кожу, но всё ещё ощущается, как нечто чужеродное. Неджире дёргается, когда замечает на ладони мазок красного. Сердце замирает на секунду, сжатое холодом, а кашель резко обрывается, как и дыхание. Неджире боится двинутся и продолжить существовать, потому что это мгновение вдруг кажется концом, а после — после лучше не знать. Медленно, как в замедленной съёмке, она поворачивает голову к старушкам, в её раскрытых до предела глазах — живой испуг и пелена слёз от долгого кашля. Старушки смотрят уже не столько с осуждением, сколько с беспокойством, причём, скорее всего, за себя, они суетливо переглядываются и осматриваются на наличие других мест, подальше от этой странной скрюченной девушки. Не найдя такие, они всё же остаются сидеть, но уже ждут своей очереди как будто ещё нетерпеливее. Неджире осматривает коридор на наличие кого-либо из медицинского персонала, и, никого не обнаружив, опасливо подносит руку к губам и проводит по ним тыльной стороной ладони. На костяшках отпечатывается капля красного — немного, но это слабое подтверждение, что ей не показалось, и оно окончательно приводит в чувства. И первым чувством накатывает страх. Снова. Она понимает необходимость в глубоком дыхании, однако первый же вдох прерывается со свистом новым приступом кашля — пересохшее горло требует воды, но до кулера в конце коридора ещё надо дойти, а сейчас Неджире не в том состоянии. Она облокачивается одной ладонью о стену, чтобы увеличить опору, а второй зажимает рот, теперь уже отчётливо ощущая металлический привкус крови. Когда Неджире доходит до кулера, в её сторону наконец направляется какая-то медсестра. Кашель уже прошёл, осталось только режущее чувство в горле и подёрнутые туманом мысли. И нестерпимая жажда. Медсестра, судя по всему, обращает внимание на последнее, после того как Неджире залпом допивает второй стаканчик и прислоняется к стене, чтобы отдышаться. Стены дают призрачное ощущение защиты. — Вы в порядке? — участливо интересуется работница, и Неджире поднимает на неё расфокусированный взгляд. — Вы выглядите как-то… — Я в норме, — хрипит Хадо, — я посетитель. Палата семнадцать, после операции. Всё в порядке. Медсестра понимающе кивает и даже сочувственно поджимает губы, после чего направляется дальше по коридору, оставляя Неджире спокойно отдышаться. Она разжимает кулак и несколько секунд молча смотрит на окровавленный платок, которым меньше минуты назад вытирала губы и подбородок. Красные пятна смотрятся на белом особенно удручающе. Девушка не сразу понимает, дрожит ли у неё рука или плывёт перед глазами, пока не чувствует влагу на щеках. Слёзы текут непроизвольно, она даже не осознаёт, что плачет, это просто защитная реакция организма — на что? Серьёзно. Как будто верная мысль была не первой, пришедшей на ум, ну же, Неджире, не стесняйся признать, что люди не могут кашлять кровью просто так, из-за излишних переживаний. Только попробуй соврать себе, что ты не чувствовала разрывающую грудную клетку боль. Только солги, что это не то — потому что это то, и оно не поддаётся лечению. Потому что ты влюблена в Тамаки Амаджики — поздновато, не так ли? Потому что вчерашние признания были не пустыми словами, но они уже не могли ничего поменять — они не поменяли. Потому что он сидит в своей палате без единого воспоминания о тебе, без способности почувствовать что-либо снова, а ты кашляешь кровью, пока — только кровью. И ты можешь называть это жестокой иронией судьбы, а можешь просто принять эту мысль, что вынашивала уже несколько недель — всё действительно из-за тебя. Он страдал из-за тебя, а теперь ты страдаешь. И что ты, Неджире Хадо, не сможешь продолжить жизнь так же, как он, потому что ты видела его состояние. Смятый стаканчик больно впивается пластиковыми заломами в ладонь. Неджире хочется рыдать навзрыд, и мысленно она уже рвёт связки криком, но осознание того, где она находится, ещё не окончательно притупилось, поэтому она только тяжело глотает слёзы и собирается с силами, чтобы отойти от стены и покинуть больницу. Сюда она уже вряд ли вернётся. Нужно будет написать Рюко заявление по собственному, — мелькает небрежная мысль. И послать отказ с извинениями в США. Возможно, стоит пораньше выйти со своего отпуска, чтобы отработать ещё хоть сколько-то до тех пор, пока она будет в состоянии самостоятельно покинуть квартиру. В главном вестибюле она сталкивается с Мирио — почти буквально, она чуть не врезается в него, но он успевает вовремя притормозить, тут же обеспокоенно обхватывая её за плечи и заглядывая в глаза. Наверняка, ужасно покрасневшие. Хорошо, что пока можно не объясняться, но тяжело от мысли, что придётся, рано или поздно — придётся. И предпочтительнее поздно — она не Тамаки, лучше уж как можно дольше самой вариться в своих проблемах, чем честно во всём признаться. Тем более, что у Мирио сейчас забот будет по горло, — Неджире только горько, что её не будет рядом, чтобы поддержать. Но это ничего. Он должен научиться справляться. Пусть так. — Неджи… Ох, чёрт, — Тогата притягивает её к себе в плотных объятиях, и Неджире мягко обнимает его в ответ, привычно утыкаясь носом в его свитер. Возможно, она сжимает его чуть сильнее, чем обычно. Возможно, она мысленно шепчет слова прощания, — заранее, конечно, безусловно, у них ещё будет время. Пока что будет. Почему-то чёртова жизнь наказывает людей за чувства. Она не даёт ни единого права на ошибку — она сметает всех, кто сомневается, и всех, кто безнадёжен в своей романтической натуре. Ханахаки заразно, очевидно, — учёные спорят до сих пор, но, серьёзно, это лежит на поверхности. Возможно, всё же стоит разок наведаться ко врачу, рассказать о своём случае, просто для развития науки и медицины. Неджире нехотя отпускает Мирио и провожает его взглядом до первого поворота, ведущего к семнадцатой палате. Хадо неровно выдыхает и идёт к выходу. Она пытается скрыть, но её ноги дрожат, а в глазах всё ещё стоят слёзы. Лишиться всех чувств и эмоций в данный момент кажется не такой уж плохой идеей — но только сейчас. Потому что после всего она понимает, что это не её выбор. Объясниться с родными будет тяжелее всего. Надо будет найти им хорошего психолога. И, возможно, приврать о неблагоприятных для операции анализах. Может быть, это всё громадная ошибка, и она всё же не умеет любить. Потому что, отмотайте время назад, в первый раз она бы ответила Тамаки точно так же. Если бы не знала, чем всё закончится, её ответ остался бы прежним. Лучше бы она не умела любить, потому что в этом мире это как-то слишком болезненно. Автоматические двери съезжаются за спиной. Последних разов теперь будет много, не так ли? Хотелось бы дожить до конца цветения сакуры. Всего-то двадцатый номер в топе, не такая уж большая потеря. Юйю будет плакать. Камелии — её любимые, но, наверное, будет жестоко просить Мирио приносить именно их?