***
- Я не собираюсь переписывать эту галиматью. Ищите писаря! И вообще, подумаешь пятнышко чернил в уголке страницы. На текст это не влияет. Все слова видно. Да и вообще, вряд ли такие бумаги читает хоть кто-то. Людвиг посмотрел на оруженосца, как на неразумного ребенка. По сути, Эстебан Колиньяр и есть ребенок. Избалованный, капризный, своенравный… И все-таки не совсем испорченный столицей и ее нравами. Хотя и побывал во всех Веселых Домах, и даже, по собственному утверждению, в спальне прекрасной Марианны. Последнее вызвало у Людвига лишь улыбку. Они с баронессой Капуль-Гизайль были друзьями, хотя считается, что дружбы между мужчиной и женщиной быть не может. Но тем не менее, Людвиг и Звезда Олларии находили общий язык, и охотно беседовали на любые темы, от цветов до политики Талига. И она лишь хохотала, когда сам комендант пересказывал ей хвастливые речи мальчишки. - Помилуйте, я не люблю детей, поэтому у меня их нет, - ответила баронесса, - а ваш маркиз обожает прихвастнуть, впрочем, в шестнадцать лет это простительно. Будьте снисходительны к нему. - Как скажете, - согласился Килеан. Но проявлять снисхождение не торопился, и заставлял каждое дело делать с толком, а не абы как. - Привыкайте трудиться на благо Талига и для собственного уважения, - говаривал он, беря из рук мальчишки лист, снова забрызганный чернилами, - пишете, как курица лапой. Даже странно, что вы заняли первое место. - Оно определялось умением фехтовать, а не марать бумагу, - дерзил Колиньяр. - Тогда переписывайте снова. Пока не напишете без единой помарки. Эстебан злился. Он привык все делать быстро, напористо. И писал так же – летящий неразборчивый почерк не особо мешал ему в жизни, хотя менторы жаловались порой. Сам маркиз Сабве считал, что руки мужчины для шпаги и кинжала, поводьев и пистолета, а пером водит пускай какой-нибудь Придд, занявший восьмое место, между прочим. Или тот же эр Людвиг, который фехтует весьма средне. Эстебан сам устроил поединок с комендантом, победил, хоть и с трудом, и окончательно загордился. С тех пор любое распоряжение коменданта выполнялось с большой неохотой, а уж переписывать бумаги можно было, лишь напомнив о клятве оруженосца. Людвиг Килеан-ур-Ломбах с первого дня понял, что с оруженосцем будет нелегко. Будь его воля, он ни за что бы не назвал имя первого из фабианцев. Зачем ему дерзкий избалованный мальчишка, считающий себя центром вселенной. Он бы куда охотнее взял себе Ричарда Окделла или того же Эдварда Феншо. Да хоть Карла Тротта-ур-Фрошенбах. Но связываться с кардиналом – себе дороже. А Дорак явно намекнул графу Килеану, что обер-прокурор желает, чтоб сын служил в столице. И непременно – в гарнизоне. Эстебан нелестно высказывался о старомодном доме эра Людвига, о том, что в гарнизоне скука смертная, о том, что его место – рядом с Первым маршалом или хотя бы в одним из Савиньяков. А то, что его назвал один из Людей Чести - просто недоразумение. - Может, вы снова планируете заговор, как пять лет назад, во времена Анри-Гийома Эпинэ и Эгмонта Окделла, - вдруг дерзко заявил он, вернувшись домой, как обычно, в подпитии, - и собираете своих соратников у себя. Все этих Ариго, Феншо и прочих…любителей Великой Талигойи. - Эстебан, я прощаю ваши слова лишь потому, что вы пьяны, - устало ответил комендант, - идите к себе и ложитесь спать. Никаких заговоров никто не планирует, что бы вы не навыдумывали себе. - Не-ет, - пьяно покачиваясь, засмеялся маркиз Сабве, - вы так просто от меня не оте.. оде… не отделаетесь. Больше всего хотелось отправить мальчишку с позором домой. Хотя связываться с семьей Колиньяров – еще хуже, чем с кардиналом. - Еще одна выходка с вашей стороны, - пригрозил Людвиг, - и вы пойдете на гаупвахту, как провинившийся солдат. Даже если вы мой оруженосец, вам снисхождения не будет. На гаупвахту маркиза отправили за участие в дуэли с оруженосцем Первого маршала. Эстебану повезло – он отделался царапиной. Алва мог легко заколоть наглеца, который дразнил Окделла и натравливал на него своих дружков. Но он лишь вызвался «помочь слабейшей стороне», сказал, что дерутся до первой крови и наставил всем семерым неглубоких царапин. А потом – умчался на войну вместе с Ричардом. А Эстебан остался служить эру Людвигу. Если можно было назвать службой постоянные пререкания, отлынивание от дел и гулянки по ночам в тавернах Олларии. Лето плыло над столицей, принеся из степей Варасты знойный ветер и духоту.***
- Я п-пойду. Эт-тот зануда будет опять нотации читать, - сказал маркиз своим приятелям, покачиваясь и пытаясь держаться прямо и изящно, - всем… хор-рошего веч-чера. И, бросив на стол несколько золотых, вышел в душный вечер. Слуга подвел ему коня, помог взгромоздиться в седло. Это было нелегко, хотя умница Гоган стоял смирно. Наконец, усевшись более-менее ровно, наследник Колиньяров отправился домой к эру. Вот только долго ехать ему не хотелось, и он решил срезать путь через старый парк возле заброшенного монастыря. Хотя знал, что туда не следует соваться и при свете дня. Место это называли Двором Веселья, или еще – Двором Висельников. Как объяснил старый полковник Ансел, как есть день, так должны быть ночь. Как есть свет, так существует тень. И Тень в столице тоже имеет право на существование. А эр Людвиг посоветовал не соваться, куда не следует, и приезжать домой до наступления темноты. «Они побоятся связываться с оруженосцем коменданта, к тому же – сыном обер-прокурора» - думал Эстебан, покачиваясь в седле. Выстрел прогремел над ухом, Гоган взвился на дыбы и седок рухнул на землю. Эсти пришёл в себя, связанный по рукам и ногам. Он лежал, точнее, валялся на каком-то тряпье. Поодаль, у костра, сидели люди, по виду – типичные бродяги. Один из них, услышав шорох за спиной, встал и подошел к пленнику: - Очухался? Твой папаша заплатит нам за тебя приличную сумму, если не хочет, чтобы в особняк коменданта доставили сначала твой палец, потом – руку и так все по частям. Остальные захохотали. Эстебан попытался что-то ответить, но не смог – рот был заткнут грязной тряпкой. Дальнейшие маркиз помнил плохо. То ли его чем-то опоили, так как воду бродяги давали, но подмешать туда снотворное могли, или же сказывалось падение с коня и удар о землю головой. Он почти все время находился в каком-то сонном оцепенении. Даже когда под сводами старого монастыря загремели выстрелы, Эстебан их не слышал. И не чувствовал, как его несут на руках куда-то и укладывают на мягкие подушки кареты. Очнулся он лишь в доме эра Людвига. Была ночь. Тускло горела лампа. А сидевший рядом комендант, казалось, постарел на добрый десяток лет. - С возвращением в мир живых, - сказал он мягко, вытирая лицо оруженосца влажным полотенцем. Эсти хотел что-то сказать, но не смог. Лишь слезы катились по его щекам. А сил не было вытереть их, даже поднять руку. - Сп-пасибо, - прошептал он одними губами. Голоса тоже не было. - Не за что. Выздоравливайте… и хранит вас Создатель. Уже позже маркиз узнал, что его разыскивали три дня, прочесали Данар, обшарили всю столицу. И что поиски увенчались успехом лишь благодаря солдатам гарнизона, которые поймали одного из бродяг, что хвастался в третьесортном кабачке, что скоро они получат выкуп за влиятельного господина. Самого обер-прокурора не было в это время в столице, и бродяги держали Эстебана у себя, надеясь дождаться Жоана и получить с него выкуп за сына. - Тебя поили опийной настойкой. К счастью, не слишком долго. Но последствия могут длиться еще с полгода. - Эр Людвиг, - ответил оруженосец, - я… я все понял. Прошу вас, простите меня. - Уже давно простил, - комендант погладил мальчишку по волосам, как родного сына или племянника, - я начал поиски сразу, в ту же ночь, когда вы, маркиз, не вернулись домой. Но Висельники хорошо прятали тебя. Монастырь обыскали, но никаких следов там не нашли, коня они тоже приберегли. Знали, что может выдать вас, ни у кого в Олларии нет такого линарца. Да и путь к вам домой или в гарнизон он знает хорошо. - А где Гоган? - На конюшне, где же еще? Когда сможете ходить без риска свалиться с лестницы, сможете навестить товарища по несчастью. - А Висельники? - Кто-то в Закате, кое-кто в Занхе. Людвиг Килеан снова погладил спутанные волосы мальчишки: - Вам лучше поспать. Отдыхайте, маркиз. И ушел. А Эстебану не спалось. Он думал… впрочем, ему было, над чем подумать. И сейчас это стало единственным его занятием.