***
Наверное Сатоко — то единственное существо во всем мире, что способна понять ее по-настоящему. Что способна заметить внутреннюю тьму, червивую пелену в душе и не испугаться. Всегда стоять за нее. Сатоко — рожденная из трагедии обид бесчисленных миров, — вне всяких сомнений чудовище. Но раз ее способен понять только монстр, то Рика — та же хтоническая тварь, что на самом деле запивает страх алкоголем из запасов принесенного в жертву отца, что дала себе имя вина, что давно разучилась искренне смеяться, да и жить разучилась тоже. Все ее существование поражено недугом тьмы, от которого исцеления нет — Сатоко знает, насколько больна бывает неизбежность. «Но зачем тебе мир снаружи, когда я стала для тебя миром, Рика?», — она видит слезы в глазах Сатоко. То безграничное счастье, что она могла бы обрести, просто оставшись с ней — оно может быть таким же прекрасным, как и горы, как и многомилионные города, как церкви, соборы, заповедники и многоэтажки: «Зачем искать свое место в этом опасном мире, где ты стала для меня целым миром, Рика?» Она пыталась удержать свою любимую Рику насильно, навязывая собственный мир. Но ведь это неправильно. Это подло — мешать кошке покинуть коробку и отправиться дальше. «Почему ты не можешь пойти со мной, Сатоко? Почему не хочешь увидеть свет моей мечты и то счастье — новое, неизведанное, но обязательно ставшее бы нам родным?», — Рика чувствует слезы на своих щеках. Взять Сатоко за руку и никогда не расставаться. Бежать на встречу новому, оставаясь друг для друга неизменной константой в сменяющемся хаосе бытия: «Я… Я так боюсь идти одна, Сатоко…». Ведь завтра без ее Сатоко нет. Рика не хочет ее отпускать, даже если смертельно зла. Даже если готова задушить ее собственными руками за весь проведенный фарс, все равно не готова остаться без своей Сатоко. Она, черт возьми, готова тащить ее за собой через силу, потому что по другому — блядски холодно. Но разве это правильно? Разве не за грех эгоизма она злилась на Сатоко, желающую навязать ей свое видение счастья? Рика, неблагодарная, зациклившись на своем знании будущего и упиваясь полученным счастьем, сама не заметила, как начала играть чужими жизнями. Как начала воспринимать за данность присутствие Сатоко. Она сама не поняла, когда начала воспринимать Сатоко предметом потребления, любимой игрушкой из детства, и ей стало до тошноты мерзко от самой себя, променявшую свою единственную любовь на блеск мечты… Они любили друг друга вне зависимости от боли, что причиняли. Больно вместе и больно оставаться одной. Иронично. Так умеет любить бессмертная ведьма, не знающая чудес. Рике-человеку стоило знать, что пока существует эго — люди будут причинять друг другу боль. Это нечто неизбежное. Любя они жертвовали собственным эго, чтобы стать единым — двигаться одним путем. Рика, как и Сатоко, так и не смогла отказаться от своего эго — мечты. Потому им следовало прекратить этот фарс. Бесполезно лепить друг из друга тех, кем они не являются. Можно создать видимость счастья — но это будет бессмысленно, если двое его не чувствуют, а лишь продолжают давно разрушенный ее чудом спектакль. Потому что мечту можно спрятать в шкафу, но не вынести из дома. Поэтому Сатоко раз за разом оступалась, ведь не могла припаять крышку коробки. Потому Рика даже смирившись, не смогла принять ее мнимый рай. Без стремлений, новых завтра и перемен Рика станет пустой оболочкой — она видела Рику в мирах без Люсии. Рика знала, что Сатоко никогда не сможет принять ее стремления. Замкнутый круг — змея, кусающая собственный хвост. Им было больно рядом, но так, оставаясь и причиняя своим эго боль, они растягивали агонию до бесконечности. Они все равно что звезды, достигшие конца столетий и постепенно ставшие флегматичными белыми карликами, утерявшие силу. Потрепанная ткань липнет к ногам, неприятно холодя задеревеневшие и изнуренные ступни. Не выходит ни встать, ни пошевелиться — только дышать. Они лежат по колени в озере времени, провожая взглядом умирающие облака — начинался новый цикл, заходило старое солнце и рождались первенцы этой ночи — бусины звезд на маслянистом небе. Сатоко видела те же миры, она знает что все это небо — не более чем крышка доски. Она видела больше фрагментов, чем существует звезд, и в глазах ее мудрость веков. Они выжаты, они устали — сказали все что могли, наизнанку вывернув всю душу и давя горькие слезы неизбежности, что подступали к засаднившему горлу. Они говорили много — все время мира остановилось ради одного разговора, — и сказали все. Больше никаких недомолвок, тянущих в прошлое цепей — все обрезано. Ставки сделаны — ставок больше нет. Большая лужа — их трясина. Место, где сталкиваются вселенные. Место, где наконец остались лишь они и тишина — глубокая и въедливая. А затем ладонь, что слепо ищет другую, а еще переплетшиеся пальцы и заднее сиденье автомобиля. Вне времени и они вместе. — Не печалься. — Ты тоже. — Прости меня. — И ты тоже. За предательство, прости. За безразличие, прости. За эгоизм, прости. И за то что оставила тебя. И за то, что не могу пойти с тобой/остаться с тобой, как бы сильно, до боли сильно, не хотелось. Прости, что все вышло так. Прости, что не смогла иначе. Прости-прости-прости. За острые ножи, опаляющие сковородки, жесткие кулаки, болезненные синяки, опаляющие ожоги, вытащенные корабельным канатом кишки, а еще за вранье, и за пистолет тоже прости. Рика смеется, ведь знает, что для нее невозможно ненавидеть свою единственную глупую Сатоко. И Сатоко смеется тоже чистой весенней капелью, ведь и для нее попросту невозможно ненавидеть свою любимую упрямицу Рику. Просто не получается — даже если они изничтожали друг друга на протяжении одной вечности, даже если были причиной страданий друг друга. Даже если создали друг для друга персональный ад. Злиться — еще может быть, но ненавидеть — нет. Рика чувствует глупую соль на щеках и думает, что даже если мир не простит — она сама обязательно простит. Даже если никто не сможет понять (жестокость ли, боль ли, или все вместе) — она поймет. Потому что существам не из этого мира, практически богам можно простить пусть и не весь человеческий род, но друг друга — да. Что мерки смертных для бессмертных? Они прощают друг друга за несправедливости и обиды, за безразличие, за оборванные судьбы, за причиненную боль, что выедала душу по кускам. Пусть то лишь пластырь на кровоточащие раны, пусть слова не искупят первородного греха, но становится немного легче — с запястий снимаются жесткие кандалы, стершие кожу в кровь. Наконец отдерут от лица кровавые маски, что намертво въелись в кожу и скажут много, много всего. Чтобы дышать стало хоть немного, но легче. Бесчисленные «прости» ничего не изменят. Это не та проблема, что может быть решена. И то, что они не смогут исправить. Но они могут поговорить, и могут жить, несмотря на потерю. Им двоим на самом деле просто нужен воздух, нужен кислород, и нужно расставание. Болезненная привязанность — рожденная тысячелетиями их милого ада (Рики ли, Сатоко ли), — так просто не пройдет — на то нужно время, мучительно долгое время, одинокие дни, возможно сорванный в подушку голос и мокрые щеки. Возможно вино, неловкая переписка и новые: «Прости, прощай». С Сатоко из нее самой будто вырвали пульсирующее сердце, проломив ребра и оставив пустую бездну. Потому что не получится как раньше повернуть таймер назад, перевернуть песочные часы и вместе с золотыми крупицами вернуть потерянное время. Потому что она сама слишком устала от коробки, а Сатоко любит эту коробку. У Сатоко Шион, Сатоши и Теппей, она никогда не будет одинока. У Рики же впереди пустырь, браслет матери и дальняя дорога. На душном вокзале они встречаются в последний раз: Сатоко складывает руки на груди, Рика перебирает ручку чемодана, а друзья-фигуры далеко — за границами их личного мира. Даже если за этой встречей последуют «после», они обе осознают, что эта — последняя. Точка лагранжа, место, откуда они — одноименные заряды, — оттолкнутся друг от друга и последуют своими путями. — Встретимся когда кто-нибудь заплачет. — Обязательно встретимся… Потому что кто-нибудь обязательно заплачет. Две острые улыбки на губах — обещание не фигур, а сущностей высшего порядка. Время сдвигается с точки. Поезд трогается и мир в мгновение ока лопнул, разлетевшись на мельчайшие куски, и оставив за собой лишь золотистые частицы хвостами падающих комет. Сатоко отпускает: она машет рукой и смеется, без оглядки поспешив на встречу к Шион. Рика, все еще взглядом провожающая ее (их) милый ад, сгибается пополам, ткнувшись лбом в холодное стекло. Вагон движется по рельсам, а ее жизнь встает на некую неизведанную колею. Будет чай, будет принцесса, будут светские разговоры, но не будет Сатоко. Потом будет мир, будет море, будут джунгли, будет Токио, Берлин, будут Флорентийские сады и соборы, и будет вино — много вина, но не будет Сатоко. Столетняя ведьма уже заскучала, и рвется догонять — уже тоскует. Ведь яду нужен яд — леди вино нужна Сатоко/дельта, — то единственное, что ей необходимо, и Рика на самом деле хорошо ее понимает. Но Рика остается на месте двигаясь в пространстве, зная, что впредь столетняя ведьма ее оставляет. Потому что она в отличие от леди-вино не догоняет — она отрывает от себя и мчится далеко. Она упрямая как человек и недостаточно по-кошачьи привязана. Осознание комом встает в горле, у нее будто рвутся гланды. Сердце трещит, расходится — как нитки не сшивай. Рика позволит себе поболеть — она улыбается, думая, что эта боль, горящая и вскипающая, всё-таки была необходима. Вся та боль, печаль, тревога, страдание и страх, что принесет собой вынужденное одиночество — Рика примет все это. Она сделает еще несколько шагов и пойдет, спотыкаясь и падая, не зная исходных правил, не зная к чему ведет путь, но пойдет. И пусть будет больно — она переживёт. И она будет бродить по миру, обретая новое счастье, зная, что Сатоко тоже становится лишь счастливее. Зная, что какая-то ее часть никогда не сможет отпустить Сатоко, так же как и она не сможет отпустить свою любимую Рику. Зная что где-то их вечные части все еще гоняются друг за другом, зная, что где-то они все еще есть друг у друга… Почему-то от осознания склубившиеся в глазах осколки наконец проливаются выродками слез.***
Рика много путешествует. Прекрасно образованная, имеющая изысканные наряды, испивающая вино в дорогих ресторанах и скрывающая кожу от солнца на южных морях. Рика много живет: дышит полно, вгрызается зубами во все самое острое на свете от кимчи, до супа том ям. Рика не задерживается на месте: тесные Нью-Йоркские комнатушки, съёмные английские квартиры, или деревянные бунгало в тропиках. Рика бежит — бежит много, словно одержимая светом, что изливается на нее — она как игривый котенок тянется ко всему сколько-нибудь интересующему, с жадностью демона Маммона, желая поглотить все секреты этого мира. Общий чат пестрит экзотическими местами фотографий с разных уголков света. А еще деталям жизни членов клуба, вроде рождения первого сына Кейти, а еще свадьбы Шион и Сатоши. Она тихо улыбается листая входящие, когда выбирается с вечных дорог в места, где ловит связь и интернет. Однажды сердце Рики дает осечку. Сатоко, что давным давно счастлива замужем, сообщает то, от чего билеты в Берлин пропадают в никуда, сменяясь «Япония-Окиномия-Хинамидзава». Сатоко поглаживает округлый живот и предлагает Рике опуститься на колени, чтобы послушать. Она — хорошая, хорошая подруга, — правда опускается и приложив ухо, само собой закрывает глаза, прислушиваясь. Мерные перестуки — биение новой жизни. — Малышка Сакико говорит привет сестрице Рике! — она растягивает губы во все той же ироничной улыбке, приоткрывая выступающий клычок, всегда преображающий в девичестве Ходзе в чертовски довольную кошку. Освященная золотистым мерцанием, Сатоко кажется ей особенно ангельской и неземной — родной и далекой, как никогда ранее, за все те миры, что они пережили держась за руки. — Сакико… Цветущий ребенок… — едва слышно шепчет Рика, думая, что семечко скоро станет цветком. Продолжение Сатоко — ее побег, росток и бутон, что обязательно взрастет столь же сильным и несклоняемым под ветрами судьбы созданием. Что она сама с нежностью подаст пальчик цветущему ребенку, и хрустально улыбнется, когда девочка-цветочек улыбнется и его сожмет. — Всегда приезжай в гости, Рика! Хотя мы все знаем как ты не любишь сидеть на месте! — Вот же Фуруде-сан! Моя жена так ждет вас в гости. Знайте, вы всегда желанный гость в Хинамидзаве, — бьет себя в грудь мужчина, расплываясь в улыбке и его пальцы бережно ложатся на плечи чуть розовеющей от нежности Сатоко. — Мии, правда не стоит! — она не ревнует, но любящий взгляд, который Сатоко дарила лишь ей, но уже предназначенный не ей заставляет похолодеть. — Я остановилась у Сонодзаки, чтобы не стеснять вас троих, — всё-таки уже троих: пару и подтверждение их любви. — Ни-паа! — Вот же упрямица Рика…! Сатоко уходит за мужем, тепло сжав чужую большую, теплую ладонь. Рика видит как мягко он поглаживает мозолистым большим пальцем каждую косточку худого запястья жены, как Сатоко чуть прижимается к его плечу, ощущая тепло родного существа. Взаимопонимание без лишних восклицаний. Она по инерции протягивает руку, словно желая ухватить расплывающийся в пространстве фантом, так, как когда-то гналась за разбитыми фрагментами счастья. Но это счастье — не ее. Пора уже понять. Губу жжет от укуса резца и горячая струйка неприятно пробегается по коже. Всякие слова застывают у Рики в горле, она крепко пережимает губы, до немоты и зубной боли смыкает челюсти, чтобы не окликнуть, чтобы не позвать, чтобы не остановить. Какое она, черт побери, имеет право…? Никакого. Уже нет. Мир всё-таки не оказался неразменным пени, и за каждый шаг за пределами коробки по теплым берегам, по морозным полям, она всё-таки чем-то расплатилась. Время не может замереть и прекратить свой бег, просто потому что так хочется ей — кошке, познающей мир. Коробка преображается неумолимо, и связывающие нити — что она когда-то самолично порвала, — складываются во все новые узлы, петли, создавая неповторимые узоры и эскизы обновленного мира. Поколения сменяются, их школа давно снесена, а побеги всходят. Одна кошка остается непостижимым странником — уже не своя, но когда-то не чужая. Не нашедшая пристанища в мире, покинувшая коробку. Сатоко же свое место нашла. Потому и они уходят, оставляя одинокую когда-то бессмертную ведьму молча внимать перестуку как на зло разыгравшегося дождя — нежного, мелодичного и теплого. От такого уютного потока обычно прячутся в доме — она видит как зажигается свет на кухне четы Кимиеши, как Сатоко заваривает травяной чай, как Кисаку присаживается рядом. Она вспоминает те бесчисленные миры, когда она засыпала над учебниками, чувствуя ладошки Сатоко на плечах, вместе с шерстяным пледом. Она вспоминает тот чай, что готовила Сатоко, перебирая любимые травы — она всегда-всегда готовила так, как любила Рика: четко подобранная температура вскипиченной воды, минимальное количество сахара, то, что заглушает горечь, но не мешает наслаждаться остротой отложенных листьев. Почему-то смотреть на то, как их личный чай — жест любви и заботы, — пьет кто-то другой, разбивает сердце. Рика закрывает глаза, вспоминая необъятные миры и вселенную под своими ногами, и мир, что Сатоко столетиями хранила для нее — столь же же радостный и теплый. Возможно храм Фуруде, утренние прогулки по мостам и каналам, уборка листьев разметавшихся у постамента храма, и спать кошачьим калачиком в ее руках, в давно разрушенном временем старом складе. Когда Рика посещает гнилые доски укрытые вековой зеленью, думает, что они бы хранили свой личный монастырь. Склад, что стал им — двум сироткам без родни и пристанища, — настоящим домом. Домом, что был бессмертной ведьме дороже обиталища когда-то живых родителей, комнаты в Люсии, и всех домов что были после в ее бесчисленных странствиях. Они бы берегли свой дом (счастье), он бы жил биением их сердец и тогда бы он не распался на фрагменты и частички, звездной пылью под неспокойной Фуруде, желающей лететь, лететь и не возвращаться. Сатоко ждала ее столетиями, но и Сатоко однажды надоело ждать. Но все же она смотрит на звезды, и думает, что здесь они правда ближе, правда роднее чем в любых других уголках мира, как когда-то и ведала Сатоко. Рика, знающая что скопления звезд уничтожаются сжатием кулака, смотрела на небо и свет возможно давно умерших звезд. Детство было мертво, как и их совместные мечты, оставался лишь свет — бледное отражение луны на воде. Она так же думает о мире, что обязан существовать актом успокоения бессмертной ведьме — теплый мир кошачьей коробки, что не была кошачьим капканом. Мир, где особенный травяной чай по утрам, где уборка опавших листьев, где Сатоко и ее улыбка что лишь ей, лишь для нее. Счастье, что существует в отдаленном уголке просторной вселенной, а если его и нет, если ему не позволено существовать силой ее решительности, то пусть любой красный окрасится золотым. Этот мир обязан существовать — Рика знает что там, в каком-нибудь крошечном, хрупком и зыбким, как волна осколке, она сейчас тепло улыбается, так же мягко держа за руку свою Сатоко. Возможно совсем по-кошачьи дремлет на ее коленях, возможно нарезает ингредиенты для карри, или… Та милая вселенная, тот милый дом, рай в коробке что они хранили — все умерло. Остались лишь воспоминания о прошлом. Остались лишь попытки представить, что было бы если она взяла Сатоко за руку, что если бы они пошли рука об руку. Если бы они растворились в любви друг друга, возродились в чреве общего мира, если бы она сумела принять то безграничное счастье, что дала бы ей ее единственная любовь Сатоко. Но так же когда-то они вместе сказали спокойной ночи тому милому, но умершему миру. Вместе же его похоронили. И руки их соприкоснулись через защитное стекло, что увозило ее далеко — в новое завтра, — оставляя Сатоко далеко, строить собственное счастье, искать новый смысл. — Мы встретимся. Когда кто-нибудь заплачет… — произносит одними губами. Почему-то дрожащими. Рика резко открывает глаза и отвернувшись, столь же смело шагает в собственное будущее, бросив всяческие оковы. Бесчисленные завтра без ее тепла на коже. Бесчисленные завтра на пыльных дорогах, в горных лесах, в чистых водоемах — другие, новые завтра. Бесчисленные завтра неизведанного будущего, куда она должна ступить сама. Бесчисленные завтра без нее — возможно радостные, но по другому. И продолжает хранить свой желанный мир у сердца, тихой мечтой и невозможной правдой. Тем, что существует в какой-нибудь невозможной вселенной — потому что она и какая-то часть Сатоко в это верит. Она просто знает это и от осознания двигаться в свое завтра легче.***
— Нья-ха-ха! Как я обожаю гримасы моей возлюбленной Берн! — заливисто смеется Лямбдадельта, перекатываясь на бок. Лямбда взбирается ей на бедра, любяще огладив бледное личико. — Бе-ерн, на этот раз я посажу тебя в птичью клетку! Но перед этим отрежу руки и ноги, и съем твои прекрасные глаза с попкорном! Чтобы я была тем последним что ты видела! — Мм? Но ведь без глаз я не смогу смотреть на тебя и постепенно забуду твое лицо. У кошек не вечная память. — Лениво поковырялась в ухе Берн, окатив любимую женщину арктической апатией. — Ээ?! Тогда нет, глаза тебе еще пригодятся! Я передумала, Берн! — закончила ведьма, прижавшись к ключице возлюбленной. Лямбда захныкала почти как ребенок, заставив ведьму чудес утешительно пройтись суховатыми ладонями по ломким лопаткам, ряду позвонков, задавив в себе желание откусить от сладкой, до дури сладкой любовницы, кусок конфетной плоти. Они натурально голодают друг по другу, что готовы заживо проглотить, перемолов внутренности, высушив вены до последней капли и обглодав кости. Но нет — оставляют желаннейшим десертом, просто пожирая взглядом — жадно. Любовь всей ее жизни — ее луна, вечный спутник и возлюбленная. Женщина, что могла пробудить в ней давно похороненные чувства. Лямбдадельта. Ее первая и последняя любовь. Ее госпожа. Утоление ее вечной скуки. Ее благословение и проклятие. Ее зависимость. И нечто неизменное в центрифуге сменяющихся столетий. Потому что стоит расстаться — они вновь начнут бег.