Холодные останки. Да, это моя возлюбленная,
Она скрывается подобно призраку.
Маленькие ручки потянулись к вазочке с конфетами, на что взрослый омега, сидящий на полу в позе лотоса, потянулся за сладостями. Отдав парочку шоколадных и любимых конфет его сыночка, вернулся к просмотру своего любимого сериала. За окном шел сильный ливень, стуча по подоконнику и создавая особенную атмосферу в небольшом частном домике. На небо уже собирается всходить полная луна, которая особенно любима любопытному маленькому альфе, что неугомонно сидел на коленях омеги. Вот стоит только выключить везде свет, как вскочит со своей кроватки и подбежит к окну, за которым хорошо виднеется белоснежный круг. И своими черными глазками, в которых отражается все ночное небо, вглядывается в завораживающий свет. Говорит, что у папы точно такого же цвета волосы, которые блестят на солнце, словно осыпанные драгоценными камнями. Омега слегка смущается от комплиментов, считая, что такой редкий цвет волос достался ему именно от своего папы, который смог этим покорить одного альфу. Кевин все вертится и снова тянется за сладостями, на что получает недовольное "хватит" от старшего, который заботиться о здоровье сына и старается много сладким не кормить. Альфа все понимает, да только обижено складывает ручки на груди и дуется. Лео слегка улыбается и гладит по макушке, зарываясь тонкими пальцами в кудрявые, слегка желтоватые, волосы. Отец зовёт его цыплёнком, на что тот всегда дуется, что мол не для альфы такое прозвище и грозиться перекрасить волосы в чистый черный, как у отца. Лео на это только смеется, говоря, что тот должен гордится таким цветом волос. Омега ненароком вспоминает времена своего детства, когда кричал точно о том же, и как его собственный папа переубеждал в этом. Альфочка долго не задерживает внимание на своих хотелках и выбирается с рук папы, шагая в сторону ящика со своими игрушками. Но стоит грому заявить о себе, как мальчик вмиг оседает на пол, прикрывая голову ручками. Кевин боится громкого шума, а собственно и грома. Это порой становится помехой, когда они выходят в город. Их домик находится в небольшом дачном поселении, что далековато от шумного города. Этот дом ещё родителей Лео, тут прошло его детство и молодость, от этого и уезжать совсем не хотелось. Тут тихо, уютно, ничего не тревожит, а в пятнадцати минутах тихий океан. Да, дачный поселок размещен на побережье океана, а слева недалеко возвышаются большие скалы, что тоже своего рода красота, если не задумываться о их темном прошлом. Когда-то давно они были пристанищем заблудших и больных душ, что искали упокоение в минутном полете и волнах. И остались бы они такими, если бы не один герой, решивший спасать каждую такую душу, приглашая на чашку чая. Одинокий альфа, что живет в небольшом домике на самой вершине скал. Папа Лео был его старым другом и одноклассником, из-за чего тот стал близким его семье. Но стоило этой самой семье покрыться трещинами, как родители и этот альфа перестали общаться. Лео помнит его, иногда навещает, приносит разные сладости и в ответ всегда угощают вкусным чаем. Чай кудин или же «горькая слеза» крыл в себе так же особенную тайну, о которой Лео был осведомлён. Это был любимый чай одного омеги, который стал спасеньем и гибелью для одинокого альфы, что благодаря этому напитку после спасал людей от самоубийства. — Папочка, — вдруг зовёт Кевин и ползет к омеге, дабы спрятаться от грома в его объятиях. — Не бойся, малыш, гром это всего лишь звук, он не станет тебе вредить, — улыбается и усаживает сына обратно в ноги. — Дедушка Хосок тоже так говорит, — опускает руки и поднимает свои голубые глазки. — Правильно говорит. — А когда мы опять к нему пойдем? У него столько интересных историй, мне от них не страшно. Омега тяжело вздыхает, ведь в последнее время сильно был нагружен работой как и муж. Они уже около трёх месяцев не ходили к Хосоку, который отказался от телефонов и живёт в полном одиночестве. Бывший полицейский сейчас в отставке, завел себе одного кота около двух лет назад и живёт себе, принимая в гостях только семью Лео. Он буквально стал тому вторым отцом, после того, как его собственный ушел с семьи, когда омеге было десять. Первая трещина и первое разочарование. Так говорил ему папа, что тот ушел, бросил, промерял на другую семью, но маленький омега не хотел в это верить. Лео пытался найти отца, вот только все попытки были тщетными. Как в воду канул, ни одной весточки, что было ему не свойственно. Его отец работал дизайнером в столице, был довольно известен и они раньше жили там. Имя Чон Чонгук было знаменито не только в Австралии, но и за ее пределами. Но в один момент отец не вернулся с недели моды, а папа сразу же уехал сюда, в свой родной дом. Лео ничего толком не объяснили, только дали понять, что его родители разводятся. Но пусть и так, отец его всегда любил, он так был с ним близок и чтобы ни одного визита, ни единого звонка — так не бывает. Верить в это все очень долго не хотелось, но в конечном итоге пришлось. В университете омега встретил своего будущего супруга, Итана, после, через пять лет со встречи вышел за него замуж, а спустя два года родился и Кевин. Они так и остались здесь жить: поначалу вместе с папой, а после рождения Кевина тот купил себе квартиру в Сиднее, недалеко от них. Тэхен, папа Лео, очень любит своего внука и частенько навещает его. Да только самому сыну такой особой любви, как внуку, не подарил, и вот, как думает сам Лео, искупает свою вину перед ним, балуя Кевина. Отец был всегда омеге ближе до тех пор, пока не ушел. Но их семья казалась идеальной на фоне Хосока. И все эти трещины можно было засыпать землей, а сверху посадить ромашки. Его трещины всего лишь царапины на фоне глубоких увечий старого альфы, которые ничем не подлатаешь. Лео бывает иногда смотрит подолгу на этого мужчину, а на лице чужом морщины да синева под глазами, усталость от жизни и желание закрыться полностью от внешнего мира. В карих глазах невыносимая тоска, которой порой заражается и сам омега, обещая лишний раз не вглядываться в них. Там можно потонуть в пучине мрака и боли от потери семьи и всей его жизни. Там холодно, настолько, что само сердце покрывается коркой льда. Насколько же могло так не повезти с жизнью, не повезти с судьбой. Лео слышал когда-то, что перед рождением твоя душа выбирает свою судьбу и знает о всех трудностях, что приключаться с тобой. Она оценивает свои силы и заранее знает, что может с ними справится. Лео уверен, душа Хосока настолько сильна, что после всех потерь до сих пор не наложила на себя руки, продолжая спасать чужие души, которые переоценили свои силы. Хосоку было двадцать, когда началась черная тропа в его жизни. Из рассказов Тэхена, Лео знает обо всем, что приключилось с альфой. Но решается никогда не задавать интересующие вопросы и поднимать эту тему при Хосоке. Напоминание и так витает в воздухе, под запахом букетов ромашек, которые тот меняет по очередности. Напоминание храниться в его кухонном шкафчике, в небольшой пачке под видом кудина, которые он ни на что не променяет. Оно в клетчатых старых рубашках, в три раза меньше по размерам альфы; в моросящем дожде порой за окнами и забывшем когда-то на тумбе серебряном браслете. И Лео каждый раз удивляется: как можно жить среди миллионов мелких деталей, который каждую секунду рвут сердце на части, возвращая в дела двадцатилетней давности? — Я скучаю за дедушкой Хосоком, — понуро вдруг говорит Кевин и вырывает омегу из грустных раздумий. — Я тоже. Завтра у нас выходной и мы обязательно сходим к нему, — улыбается сыну и целует в макушку. И все возвращается на свои места: сериал продолжает играть дальше, а Кевин все же добирается до своих игрушек, желая развести вокруг папы настоящий беспорядок. Вся идиллия приятного вечера рушиться звонком в дверь. "Отец пришел!" — кричит Кевин и бежит встречать, а омега следует за ним, не скрывая тоже радости. Да стоило только щелкнуть защелке, а двери открыться, как на пороге стоит весь мокрый Хосок. Омега теряется на пару секунд, не понимая, почему тот пришел, если предпочитает не выходить лишний раз из дому. А после пускает в дом и бежит за теплой и сухой одеждой. Кевин радуется еще больше, ведь так хотел увидеть Хосока, на что альфа только улыбается и взъерошивает желтые кудри. Переодевшись, альфа с Лео уединяться на кухне и последний предлагает выпить горячего черного чая. — Кевин у себя, так что можете рассказать, почему Вы пришли в такой час и такую погоду, — Лео ставит чайник и садиться за стол. На Хосоке мрака в двое больше чем обычно и так видно, как тому приходилось при Кевине выдавливать улыбку. Тратить, казалось бы, последние силы. — Я больше не вернусь в этот дом.Знает ли она, что мы с ней одинаково истекаем кровью?
Не хочу плакать, но я так сломлен.
"флешбек"
От постоянных кошмаров, которые впоследствии вызвали жуткую бессонницу, приходиться пить горькие таблетки. Доктор говорит, что должно полегчать, что сон скоро вернется к альфе. Да вот только как ему засыпать, если во сне только одна страшная картина, которую никакими лекарствами не стереть. Если что разве забыть, но сердцу почему-то этого не хочется. Хосок ворочается все в колючей и холодной постели, перебравшись со своей спальни в зал. А на журнальном столике стопка пачек и баночек с различными препаратами. Тошнит уже не только от них, но и от самого себя, такого безжизненного овоща, что не может заставить себя встать и сходить поесть. Альфе кажется, что он скинул несколько килограмм за последний месяц. А когда там ему смотреть за питанием, если жить толком не хочется. Все вокруг посерело, приобретая легкий оттенок печали, а его брожения по небольшому домику — бессмысленное существование. И Хосок мог бы все это прекратить, стоит только шагнуть за черту. На той стороне может и станет легче, может и заснет вечным сном, да только от мыслей подобных что-то неприятно щемит в груди. Не хочется. Альфе не хочется умирать настолько, что, будучи истощенным и морально убитым, он поднимается и плетется на кухню. На часах пол второго ночи, а он стоит такой одинокий и разогревает бульон, что принес ему его друг. Тэхен — единственный, кто остался у Хосока, и он заботиться о нем, иногда заглядывая. Они не виделись со времен средней школы, тогда семья альфы переехала в пригород столицы и парни больше не виделись. Вот только полгода назад случилось кое-что ужасное. Оно повлекло за собой все те муки, страдания, полное одиночество и бессонные ночи. Хосок потерял своих родителей и жениха в пожаре. Совсем чуть-чуть не успел, задержали на работе. Приехал к их частному домику, а он окутан языками пламени, не позволяя войти внутрь и так же выйти. Слышал, альфа слышал крик его омеги, его сокровища и будущего мужа, который уже на тот момент носил ребенка под сердцем. Но не слышал собственный вой, когда крыша дома обвалилась, а крики вдруг прекратились. Не помнит, как рвал одежду, вырываясь из рук соседа, не помнит, как сердце тянулось последовать за семьей. Ему было двадцать два, когда он остался один. Без родителей, без мужа, без не родившегося сына... И шастал после по всяких там больницах, искал помощи, дабы стерли эти крики с памяти, дабы полностью память стерли об этом дне. Хосок искал помощи и ему протягивали в ответ ее под видом препаратов, под консультациями с психологами. Он с самого начала хотел жить, и мыслей о самоубийстве не было, пусть и справиться со всем этим казалось чем-то невозможным. Наверное, судьба приберегла его для чего-то большего. По крайней мере Хосок так думал, оправдывая свое желание жить дальше. Пребывание в этом пригороде только сильнее ранило его, поэтому решение уехать куда подальше стало толчком к улучшению состояния. Да только не на долго. Пристанищем для заблудшей души стал небольшой домик в дачном поселке Сиднея, недалеко от их старого дома. Там жил его дедушка, а когда умер несколько лет назад, домик так и остался не проданным. Тут то, на самой вершине скал, альфа нашел уединение, а утренние бризы и шум океана стали отдушиной. Там дышать стало легче, вот только воздух закончился очень быстро. Кошмары нашли его и здесь. О переезде узнал Тэхен, что жил не далеко, случайно повстречал Хосока в магазинчике. Омега был рад старому другу, вот только мрак и тоску в глазах заметил сразу же. — Если тебя что-то настолько сильно тревожит, ты не обязан рассказывать, а я и спрашивать не стану, я просто буду рядом, Хо, — взяв его сухую ладонь, Тэхен всмотрелся в черные потухшие глаза. — Я буду тебя навещать и приносить всякие вкусности, — последовала улыбка, которая заставила альфу так же слегка приподнять уголки губ. Так и прожил два месяца: Тэхен, как и обещал, носил вкусности, ходил вместе с ним за продуктами и к берегу океана. И все было хорошо до тех пор, пока по поселку не разошелся слух об еще одном самоубийце, который бросился с этих скал. В отсутствие Хосока это прекрасное место стало пристанищем смерти и упокоения. Скалы покрылись плохими слухами, стали популярным местом для завершения печальной главы жизни. И как только Хосока угораздило в таком состоянии тут поселиться. А ведь он тоже нашел успокоение, нашел в Тихом океане, в шумах прибоя и чаек. И все вроде могло и наладиться, как стоило услышать эту новость. Жить на грани морально уничтожения на скале самоубийц самое неадекватное решение, которое принимал Хосок за всю свою жизнь. Ему каждый вечер, стоило погасить свет, казалось, что вот сейчас кто-то очередной за смертью к нему в дверь постучится, приглашая тоже. Полететь вместе, в объятья океана, дабы снял всю ту боль, которую копит человек. А Хосоку и она дорога, с ней он чувствует себя мертвым внутри, но живым снаружи, а это и есть его новая жизнь. Поломанная, но жизнь. Расставаться с ней не хотелось бы. Вот и боится таких смельчаков, что бросаются со скал. Самоубийцы для Хосока, наверное, ослабевшие от тяжелой жизни, но сильные личности, решившие прервать то, что отбирает обычно будь то природа или Бог. Уже сидит и ест горячий бульон, мешая медленно. И кусок мяса в горло не лезет, но заставляет, переступая через себя, ведь жить то хочется, а без пищи это невозможно. Давиться, но ест, теперь уже глотая и соленые слезы. За окном бушует природа, напоминает, что идет глобальное потепление, а в следствии и страшные грозы. Раскат грома и молнии, ливень играет по подоконнику словно по клавших. А Хосок вслушивается, глаза вверх в окно поднимает, где виднеется ему кончик скалы. Думает, а страшно ли тем самым заблудшим душам перед смертью? Они ведь все осознают. Вот так, кто с трудом, а кто с легкостью прощается с жизнью, что только одна. Хосоку хотелось бы их побольше, чтобы попробовать разные версии себя. В одной исполнить мечту детства — стать известным скрипачом. В другой, например, освоить скалолазание, в третьей отдать всего себя бизнесу и стать миллионером. Вот только у него одна и он недавно закончил юридический университет, а это никак не вяжется с желаниями альфы. А может ему стоило бы раньше слушать свое сердце? Услышать бы его сейчас, вот только оно замолчало, порой напоминая о себе легким покалыванием. С последующим раскатом грома молния освещает то самое место, откуда обычно прыгают вниз, как Хосок замечает маленький силуэт человека. Альфа перестает есть моментально, все сильнее только всматриваясь в него: а не показалось ли? Хосок понимает, что нет, и сейчас буквально наблюдает последние минуты этого человека. Впервые он видит того, кто сейчас оборвет все свои нити и камнем тяжелым полетит вниз, ко дну. И впервые все мысли заполняются этим человеком, которого так захотелось остановить. И срывается с места, отпирая двери, бежит с дома. В тонкой серой футболке и спортивных штанах, его сдувает сильными потоками ветра, а капли, словно ножи, режут глаза, оголённую кожу рук и ног. Ему даже кажется, что это небольшой град. Но бежит, босиком, как ненормальный по скользким камням, по грязи. В голове только одно: "спасти". "Я так хочу тебя спасти, хотя бы тебя."Холодная постель. Ох, где же моя возлюбленная?
Я ищу ее тут, я ищу ее там в ночи.
— Стой! — кричит, срывая голос, и останавливается в трех метрах от этого человека, что буквально собирался присесть на самый край. Тот резко замирает и оборачивается. Вдруг к Хосоку ветром понесло кисловато-сладкий запах клюквы и отчетливых белых роз. Такой яркий, что альфа и позабыл вовсе зачем так рьяно сюда мчался. — Ты еще кто?! — из-за бури обоим приходилось перекрикивать ветер. — Только не нужно меня отговаривать! — Ты вкусно пахнешь! Очень красивое сочетание, не находишь?! — Что ты несешь?! — по запаху явно омега, который был в замешательстве от таких слов. — Говорю подойди поближе, я хочу тебя понюхать! — С ума сошел?! Я тут собираюсь покончить с жизнью, специально пришел ночью, чтобы не видели, как вдруг ты! Ненормальный! — Составь для начала мне компанию! Я планирую поужинать! — сам не понимает, что несет, ведь впервые в подобной ситуации и не имеет и малейшего понятия как себя вести. Но Хосоку кажется, что нужно отвлечь его, нужно нести всякий бред и заставить пойти с ним, вперед шагнуть, а не назад в пропасть. — В такое время не ужинают! — Я особенный! — Я заметил... — почти шепотом, что альфа еле расслышал. Омега медленно повернулся лицом к обрыву, на что Хосок затаил дыхание. Пусть только дернется, он в след за ним побежит, пусть и вместе полетят вниз. Этот запах не дает покоя, его любимая клюква. Хосоку кажется, что только что нашел своего истинного омегу, ведь обычно ж так бывает, стоит учуять аромат и потеряться в его нотках навсегда. Если это окажется правдой, Хосок никогда не простит себе, если этот омега шагнет в объятья смерти. — У тебя есть Кудин?! Резкое обращение вывело альфу из раздумий и привело в ступор. Кудин? Это ж вроде чайный напиток. Тэхен приносил его в прошлый раз, говорил, что тому стоит попробовать, что он расслабляет. — Если у тебя есть этот чай я пойду с тобой! Если нет, то ты уйдешь немедленно! — Есть! — Врешь?! — Я похож на лгуна?! — Темно, я тебя не вижу! — Так подойди ближе! — говорит, а после слышит стук сердца. И видит, как омега медленно идет по направлению к нему. Хосок слышит, он опять слышит, как заликовало его сердце, слышит, как поступок этот одобряет. Омега подходит почти в плотную. А он, оказывается, достает тому почти до плеча. Поднимает голову и встречается с растерянными черными глазами. — Теперь вижу. Ты не похож на лгуна. — Вот как, тогда идем пить чай? — Ты пахнешь древесиной и морем, — вдруг выпаливает омега, не отводя глаз. Они у него странного темного цвета, который Хосок обязательно узнает, стоит им будет только войти в дом. — Это значит да? — Веди, — кивает в сторону далеко горящих окон. Хосок слегка улыбается, хваля себя, что миссия по спасению выполнена. И берет того за руку, обжигается касанием, отмечая про себя, что в такую погоду руки омеги неимоверно теплые и даже нежные. Альфа крепче жмет чужую ладонь и ведет в сторону собственного дома. Уже сидя на небольшой кухне, что совмещена с гостиной, омега наблюдает за возившимся около чашек Хосоком. Мнет подолы большой толстовки, что пахла цитрусовым порошком, нервно жует губы и думает, а правильным ли было решение прийти сюда. А правильно ли все это: он, сидящий на чужой кухне, потревоживший чужую жизнь, что вместо соленой воды в легких все тот же воздух, только с нотками дерева. Омега внюхивается в странное ему сочетание и отгоняет мысли о том, что ему нравится этот запах. И, возможно, если бы не этот факт, он бы никогда за ним не пошел, а сразу без раздумий шагнул в пропасть. До этого альфы она казалась единственным спасеньем от навязчивых мыслей и воспоминаний, а сейчас заставляет не думать его широкая спина, обтянута в серую домашнюю футболку. — Сколько тебе сахара? — Я пью без усластителей, — пару секунд молчания и после хриплым голосом добавленное: — живу тоже без них. Хосок теряется от сказанного, останавливается с чашками прямо перед столом и смотрит тому в глаза. А там и отражения бликов лампочек не видно, сплошная темнота. Пусть и глаза этого омеги цвета красного дерева, как и поблескивающие волосы, вот только этот мрак ничем не осветить. Тоска такая же, как и в собственных. Так же пугает, как и своя, когда долго вглядываешься в зеркало. — Наверное, ты не понял, — усмехается вдруг сам себе под нос и уже нервно отдирает заусеницы на пальцах. — Хотелось бы не понять, — альфа ставит чашки и садиться на против. Оба вдруг затихают, возвращаясь обратно в мысли. Каждый о своем, о наболевшем, о черном камне, состоящем из тоски, злости и отчаяния, давящем на душу. О сожженной пустыне внутри, о выплаканных слезах, и присутствии единого желания. Вот только в последнем они расходятся. Один жаждет броситься со скалы. Второй мечтает заново научится жить. — Почему ты не спрашиваешь о том, зачем я решил спрыгнуть? — выдает вдруг омега, медленно помешивая чай, пусть и без сахара. Ему просто бы стуком ложки о стекло заполнить тяжелую тишину. — Тебе ведь, наверное, сложно говорить об этом. Да и не хочу лезть в чужую жизнь. — А может я хочу, чтобы в нее залезли? — поднимает глаза, белки которых слегка красные. От высохших слез. От невозможности заплакать. — Спросили, что тревожит, почему я хочу покончить с жизнью. Может, я хочу услышать от тебя бессмысленное "все будет хорошо". Услышать хоть что-то. — Оно на то и бессмысленное, что не стоит говорить. Я думал, в такие моменты стоит помолчать рядом. А если человек захочет выговориться — он расскажет сам, — задумчиво смотрит на собственный чай, когда его так пристально разглядывают. Хосок не понимает, как себя сейчас вести, что говорить, вот и молчит. Ему всегда проще было молчать. — Ты прав, наверное, — смотрит на темно-каштановые, почти что черные локоны, что поблескивают от света ламп. Красивые. Альфа этот весь красивый. Вот только и его тоску на лице заметить несложно. Поломанный человек видит своего издалека. Они оба такие. — И я хочу тебе все рассказать. Незнакомцу ведь проще все сказать, нежели близкому, — тяжело выдыхает и наконец перестанет разглядывать. — Возможно какой рядом близкий, а какой незнакомец. Можешь рассказывать, я выслушаю. — У меня была семья, — делает первую заминку, а Хосок сразу поднимает взгляд. Видит, как тому тяжело и уж было хочет предложить помолчать, но омега решает продолжить, глотая ком в горле: — Сын и муж. Мы жили неплохо. Я работал в небольшом издании редактором, а муж был педиатром. Мы жили как все стандартные пары, но счастливо. Да, я могу сказать, что счастье у нас порой и было. А порой и ссоры. Все как у всех. Вот только все это было не долго, — делает короткую паузу, чтобы сделать глоток чая. Горячий, обжигает слегка пухлые розовые губы, а тот и не дергается. Не больно, вот уж полгода как не больно. Кипяток стал для омеги тем самым толчком в реальность. — Я вообще не курю. Не курил, пока не стал работать на износ для сенсационной статьи. А жили мы в частном домике, и была у нас небольшая веранда, где стояло кресло-качалка, которое я очень любил. Вот и закурил один раз, качаясь в нем. И не заметил, как уснул...— последнее говорит уже тише. Глаза бегают по столу, а внутри сердце начинает биться все сильнее. Настолько, что кажется сломало только что пару ребр. Иначе как понять, что за треснутый звук только что был. Сам решил все рассказать и стоило бы продолжить, но ком снова перекрывает дыхание. Думать о том дне невыносимо, омега пока что не научился игнорировать колющее чувство внутри. — А проснулся в больнице. 6 месяцев назад. Госпиталь Роял-Принц. Сидней. — Очнулся, он очнулся! — вокруг крики, а в голове сплошной вакуум. Омега открывает глаза и видит перед собой мужчину в белом. — Где я? — В госпитале Роял-Принц, прошу, не поднимайтесь, вам нельзя, — укладывает тот на место решившего подняться омегу, дабы осмотреться. Но понимает только, что вокруг белые стены, рядом аппараты, а он весь в бинтах. И тело болит, все болит. Голова в особенности. — Что случилось? — еле выдавливает из себя. — Случился пожар у вас дома от возгорания сигареты, но не волнуйтесь, вы получили не серьезные ожоги, быст… — А муж? Сын? Что с ними… Доктор вмиг затихает. И тут омега понимает, что сейчас возможно ему соврут. — Они… — Скажите мне, что с ними все хорошо… — а белый потолок все ниже, все давит и скоро грудная клетка лопнет. Стены сужаются, и кислород вдруг кто-то стал откачивать. Омега чувствует, как жгут легкие. И щеки. Странно, все же хорошо, а он плачет. Нет. Чувствует, заранее понимает весь масштаб не озвученной трагедии. — Ваш муж в тяжелом состоянии, в реанимации, у него есть день, его состояние либо улучшиться, либо нет. — А сын…— практически шепотом. — Примите мои соболезнования, ваш сын получил ожоги, несовместимые с жизнью. Мальчик скончался на месте, — уже шепотом говорит доктор, стараясь не видеть, как омега моментально заливается слезами. Как сжимает белую простыню под собой, как кусает до крови губы и хочет в ней захлебнуться. Настоящее. Домик на скале. И захлебнулся. — Муж так и не пошел на поправку, а еще через день и вовсе... — сжимает кулаки, до крови вонзаясь отросшими ногтями. — Я понял, можешь не продолжать, — тянется рукой через небольшой круглый столик к чужому локтю. Омега поднимает глаза, сухие глаза, и смотрит, как чужие наполняются вдруг влагой. А собственным хоть кровь подавай. — Ты плачешь. — Нет, — вдруг убирает руку и вытирает еще не потекшие слезы. У Хосока они еще есть. Еще не закончились. Плакать по-прежнему хочется. А сейчас так тем более, стоило услышать историю. Он ведь тоже потерял семью, точно так же. Тоже в огне. — Это я их убил, — смеется. — Приятно познакомится, Мин Юнги, убийца, — вновь опускает голову, давно смирившись с этой мыслью. С мыслью, что Мин Юнги, сидящий на чужой кухне, потревоживший чужую жизнь — убийца собственной семьи. И все вокруг подряд об этом твердили. Все: его свекор, брат мужа, родная бабушка... — Нет! Это случайность, ты никого не убивал! — все, но не этот незнакомец, имени которого омега так и не узнал. — Ты не убийца, просто плохая случайность. — Это все равно ничего не изменит, не стоит мне доказывать. Убийца или нет. Мне это не вернет сына и мужа, — слегка усмехается и наконец-то делает второй глоток чая. Тот все так же обжигает губы, что Мин чувствует слабоватый привкус метала. И сам себе улыбается, своим словам. Все равно знает, кто виновен, знает, что не стоило тогда курить, что вообще к чертовым сигаретам касаться нельзя было. А сейчас от одного вида тошнит, настолько, что порой хочется собрать их всех и сжечь. Чтобы никто и никогда не повторил его глупую случайность. А ведь таких ситуаций много на самом то деле, они и до Юнги существовали. — Ты прав, но все же. В нашей жизни так много случайностей, но люди все равно не хотят думать, что это неосознанно. Люди не верят в случайности, пусть и встречают их по разу в день, — так же следом глоток делает. — Люди очень странные. — Ты тоже человек. — Я знаю, — слегка усмехается. — Я Чон Хосок, больше не незнакомец, — протягивает руку, уводит разговор в другое русло. — Вовремя я успел все рассказать, ведь теперь ты мне знакомый, — тянет руку в ответ и ее пожимают. Она такая холодная, а это может значить, что у человека напротив горячее сердце. В это верить вдруг захотелось, ведь у самого то руки горячие, а вот сердце…И Юнги вдруг чувствует, как от прикосновений оно вдруг забилось. Эхом в ушах отдавая. На холодной броне изо льда вдруг появилась трещина, и кто знает, бояться ее или же позволить паутинкой пройтись. — А ты? — Что я? — убирает руку и непонимающе смотрит на Юнги. — Почему ты живешь тут один? Почему не в поселке, а тут? Альфа не знает, что ответить. Нет, ответ то ему пусть и ведом, вот только не хочет. Тут Юнги утопающий, а Хосок его спасатель. Не стоит спасателю говорить о своем океане боли внутри. На это глаза только опускаются, и альфа понимает, что стоило бы что-то ответить, не молчать, словно в рот воды набрал. Вот только сердце защемило еще с начала рассказа этого омеги, оно просит, чтобы и его боль была открыта, тоже хочет, чтобы в эту рану залезли, осмотрели все, а после может и зашили. Но нельзя. Хосок ведь привык молчать. Только психологу было известно о его проблеме, никому больше. Даже для Тэхена замолчал. Так лучше, пусть внутри под тысячами замков будет, но без дыр, с которых потоком бы лилась черная и красная вода. — Тут спокойно. Я переехал в дом своего покойного дедушки, потому что хотел спокойствия. «Потому что хотел выжить, хотел дышать, и живу сейчас, ты в меня с каждой секундой напиток жизни вливаешь, а запах твой кислородом стал. Удивительно, но прошло так мало времени, а я в тебе своего личного спасителя вижу» — осталось не озвученным. Дальше следует минута молчания. Минута спутанных мыслей, минута недопитого чая, и еще парочка секунд гляделок. Глаза в глаза. Черные в красном дереве потонули за такой короткий срок. Глупо было полагать, думать, что они не прекрасны. Хосок знает этого омегу какие-то пятнадцать минут, знает о нем крупицу и то, только о проблеме, которая его привела к скале. Но уже тонет, как сумасшедший забывает обо всем мире, о собственной раньше не излечимой болезни. О так и не зажившей ране, на которую сейчас этот омега собственными руками накладывает швы. Хосок бы его собственную тоже залатал, а сверху бы покрыл лечебными поцелуями. Лишь бы снова не ринулся к волнам. Кто знает, что заставило альфу посмотреть вдруг в окно, что толкнуло сорваться с места и бежать на помощь. Бежать за шлейфом клюквы и белых роз хочется сейчас вечность. Глаза цвета красного дерева хотели навеки закрыться, не видеть солнца, не знать луны, вот только сейчас смотрят, открыто, прямо в чужие. Те, что напротив, черные, влажные, и вправду больше ни луны, ни солнца знать не будут. Только красный отлив что днем, что ночью будет мерещиться. — Почему ты пошел за мной? — вдруг спрашивает альфа. Юнги так и не сводит глаз, но молчит. Ищет в себе ответ на вопрос, но так и не находит. Может, не знает? Что-то подсказало пойти, протянуть руку, ухватиться за чужую, главное ни шагу назад не сделать. Тогда, на скале, ему вдруг впервые перехотелось обрывать жизнь. Пусть и не жизнь вовсе теперь, а сплошное волочение тела по земле. Молчит и решает продолжать не отвечать, только вдруг замечает, как перестал шуметь за окном ливень. — Дождь закончился. Давай выйдем наружу? — вдруг убирает взгляд и отодвигает недопитый чай. Юнги поднимается, как и Хосок следом, ничего не понимающий. Но кивает, решает, что тот хочет подышать свежим воздухом. Он и вправду сейчас свежий, особенный, альфе очень нравится этот запах и будь его воля он бы дышал им вечность. Вот только теперь появился стоящий конкурент ему — клюква и белые розы. Хосок дает тому свою теплую большую рубашку, сам накидывает спортивную кофту и открывает дверь. Сразу в нос забивается озон, он так прекрасен, особенно ночью. Парни проходят под навесом к небольшой старой лавочке. Юнги вдруг видит перед собой веранду его же дома и тут же отряхивает голову, выбрасывая ненужные мысли. Хватит, погрустили и хватит. Теперь хочется спокойно посидеть и поглазеть на его любимые звезды. Омега так часто раньше делал, вот так один, в тишине, пока муж с сыном спали. А сейчас рядом на лавочку садиться один альфа, от которого несет древесиной и морем ярче, чем озон, чем сам запах океана. Сейчас Юнги не один и не знает, рад он или же наоборот, огорчен. Наверное, рад. Что и не замечает, как вдруг на лице появляется улыбка. Хосок поворачивается к тому и видит слегка приподнятые губы, и глаза, устремленные в небо. Сам про себя отмечает, что хотел бы, дабы тот улыбался всегда. Полная улыбка ему, наверное, пошла бы. И отворачивается, так же смотря на небо, обнимает самого себя. — Ты никогда не думал о том, что небо — это кладбище звёзд, — совсем шепотом говорит Юнги, продолжая бегать глазами по звездам. Тучи разошлись, к удивлению, быстро и небо практически голое. — Что может они все там погасли, а мы видим лишь остатки их света. Это как с людьми. Человек может быть мертв внутри, но ты продолжаешь ходить с ним по той же улице, говорить о погоде и даже возможно сидеть вот так и смотреть на небо, — вдруг замолкает и поворачивает голову к альфе. — Но никогда не знаешь, где его кладбище. Мое это госпиталь Роял-Принц. Мое кладбище это шестнадцатое февраля. — смотрит в черные глаза и все так же продолжает видеть там тоску. Все такой же мрак с самого начала их знакомства. Юнги уверен, что тот не просто так живет здесь, что не просто так один. Ведь у счастливого человека нет такой тоски, а у здорового нет в глазах мрака. Они ведь выдают все. — А где твое? — У меня его нет, — врет, но взгляда не убирает. Только спрятать вспышку боли внутри не получается. Чувствует, как по щеке катиться первая слеза и не выдерживает. Внутри шар с болью лопается, выливается оттуда та самая черная вода, забрызгивая все внутренности. Юнги видит, чувствует, с себя ее брызги стирает, ужасается тому, насколько ее много. Все, что копилось, что не было рассказано от молчания, все выливается. И альфа понимает, что прорвавшую дамбу не удержит, мечется на лавочке, дрожащими руками начинает слезы утирать. Не понимает, почему так реагирует, не понимает, почему все пошло трещинами, почему сгусток внутри заполнил все внутренности. Вот теперь кажется он тонет. В собственных сдержанных чувствах, которые цунами на него обрушились, а он тот самый капитан, который должен пойти на дно за треснувшим кораблем. Юнги вдруг обнимает согнувшееся тело, кладет голову на спину и прикрывает глаза. Шепотом успокаивает и поглаживает плечи. Как он понимает. Тоже самое когда-то и с ним случилось, теперь внутри выжженная земля. Только остатки пепла, а в глазах пустота. У него слезы закончились — у Хосока остались. И болит, все еще в груди альфы неприятно ноет, скребется боль, когтями легкие на куски дерет. Стоило, ему еще давно стоило выплеснуть все наружу, открыться и высказаться. Можно было поплакаться в плече Тэхену, он бы понял, поддержал, может дал какие-то советы. Вот только трудно на кого-то было опускать свой груз. Но сейчас, когда мышцами спины ощущается чужая голова, а плечи нежно поглаживают. Когда чужая душа поплакалась ему, а после предпочла помолчать. Сейчас говорить хочется. Хосоку не нужны советы. Ему хочется тихо вот так посидеть под голым звездным небом, смотреть, как на дерево под ногами капают собственные слезы. Вот так, рядом с чужаком, который поймет его как никто другой. Ему хочется все рассказать. Открыть все свои печати и вывалить груз, от которого ломается позвоночник. Кажется, сейчас он с треском сломался, а ребра проткнув кожу, дыры сотворили. Вот и черная с красным вода льется с них, не прекращаясь. — Вру… — еле-еле говорит, в собственных слезах захлебываясь. А Юнги молчит, ждет, слушает, понимает. Про себя говорит дышать, как можно глубже. — Есть у меня это чертово кладбище. Могила прямо вот тут, — резко подымается и бьет себя в грудь. Юнги с распахнутыми глазами от шока смотрит на кулак, а тот снова и снова бьет. А глаза черные в отчаянии на него глядят, молят, чтобы хоть слово в ответ сказали. Вот только омега не знает, что сейчас говорить, не знает, куда смотреть. И поднимает глаза, встречаясь с чужими. — Ирония кроется в том, что я умер еще тогда, напротив собственного дома, который был объят пламенем. Умер, когда слышал крики своего будущего беременного мужа и родителей. — Мы умерли одинаково. — Ирония, не правда ли? — тянется к тому, и в ответ обнимают, позволяя умостить голову на груди. — И спасли друг друга так же, одинаково. Юнги поглаживает по спине, прикрывая глаза и молча кивает. Слова в тот вечер закончились. Они поставили жирную точку и пообещали не возвращаться к этой теме. Что один не станет лететь к волнам, а другой перестанет закрываться. И пусть той ночью казались те обещания невыполнимыми, но с первыми лучами солнца стало легче. Юнги заночевал тогда у Хосока в его спальне, а тот так и остался на диване, среди купы разбросанных пачек препаратов. Омега на это просто промолчал. Сам таким же был. Для многих утро — что-то ужасное, сложное, прахом объятое, несущее в себе только обязательство подыматься, начинать двигаться по своему руслу. Многие ненавидят утро за его яркость, за начало нового дня и новых планов. Хосок знает таких людей и раньше к ним относился. Но утро двадцать первого августа подарило ему второе дыхание, открыло источник силы. Впервые стало ему началом чего-то нового. Для Юнги, который ненавидел утро за ранние подъемы, благодарил тогда за то, что смог открыть глаза. Что жизнь его ночью не прервалась и все еще сердце продолжает биться. Омега впервые был ему рад. Для них обоих то утро стало толчком к жизни, а ночь — посланником смерти и страха. Мы ожили одинаково.Знает ли она, что мы с ней одинаково истекаем кровью?
Не хочу плакать, но я сломлен.
С первым совместным и молчаливым завтраком пришло осознание для обоих, что время расстаться и пойти своими путями пришло так скоро. Хосоку хотелось тогда, чтобы их путь был одинаковый, чтобы по нему вместе пойти, взявшись за руки. Чтобы продолжить стабильное лечение вместе. Два чужих человека до неправильности сблизились за одну ночь. Внутри все ныло, душа к нему привязалась и Хосок все прекрасно осознает. Его душа нашла общий язык с чужой и отпускать не намерена. — Так почему же ты пошел за мной? Ты так и не ответил, — говорит альфа, жуя оладушки, которые приготовил Юнги. — Потому что ты мой истинный. Я уцепился за этот фактор, как за спасательную веревку. И не зря, ты меня вытащил, — непринужденно отвечает, все-таки найдя ночью ответы на все свои вопросы. — Ты же понимаешь, что нам придется попрощаться, — совсем шепотом. Хосок обязан начать эту тему, потому что привык быть реалистом. Они ведь потеряли своих любимых и было бы неправильно кинуться в объятья первому, кому показал свои слезы и открылся. Хотя кому он врет: кинулся, всю ночь о чужих тонких руках думал. — Да, — твердо, без дрожи. Юнги и не планировал задерживаться. Он, конечно, благодарен, что помог ему, что вытащил из заблуждений. Ведь понимает, если еще на дольше останется — привяжется. Мин очень сильно привязывается к тем, с кем пережил сильные эмоции. Вчера они зашкаливали и не хотелось бы перебывать с этим альфой дольше, чем требуется. С корнями ведь больнее всего вырывать. С мыслей выбивает звонок собственного телефона. Юнги ведь и забыл, что пару минут назад включил его, чтобы вызвать себе такси. На лице и мускула не дрогнуло, стоило увидеть, от кого были двадцать пропущенных. В голове пронеслось только: «так мало?». А сейчас на экране телефона тот самый контакт, который хочется удалить. — Почему не берешь? — Не хочу, — и кладет на стол экраном вниз, выключая звук и продолжает пить чай. — Кто-то же за тебя волнуется. — Ага, чисто ради приличия и обязанности за мной присматривать. — И кто это? — Брат, которому я нахрен не сдался. — Возьми, — просит Хосок. Ведь ему хоть кто-то звонит, пусть может и натянуты их отношения, но волнение никто не отнимал. Ему-то некому было тогда звонить, некому поволноваться. И омега слушается, берет трубку и ставит на громкую связь. — Алло? —с недовольством. Кажется, был бы этот человек здесь, он бы вплеснул ему яд в лицо. — Алло! Юнги, ты где черт твою мать и почему отключил телефон?! — На скалах. — Где где?! — голос из трубки грубый, с нотками раздражения. Так еще и на фоне гудит мегаполис. Хосок вслушивается в этот голос и ловит себя на глупой мысли, что где-то его уже слышал. — На скалах, — спокойно в ответ. — На каких еще, блять, скалах?! — На тех самых, с которых люди прыгают. — Что ты несешь?! Отвечай нормально! — Забей в Гугл, тупица. — Адрес блять! — Скалы самоубийц. Я в домике на самих скалах. Он тут один, — спокойно отвечает, давя в себе желание отключиться. Если брат приедет за ним, заберет, то и деньги на такси тратить не придется. — Я понял. Жди меня, не принимай никаких смертельных действий! Я скоро буду. — Отключаюсь, — говорит со смешком и кладет трубку. Юнги не хотел, чтобы его нашли. Отключил телефон и следовало его бы выбросить тогда, прежде чем самому спрыгнуть. Вот только ему помешали, спасли жизнь, и он вроде как обязан этому альфе. Рассматривает его, слегка шокированное лицо, медленно ест оладьи и думает, а правильно ли поступает? Мин понимает, что брат приедет, что заберет к себе на квартиру и запрет в четырех стенах, будет водить к нему всяких там мозгоправов и с призрением в глаза смотреть. Юнги и так последние месяцы, после выписки, жил на одной из квартир брата, был тому обузой. Омега так больше не хочет, но бежать некуда и не к кому. Разве что остаться на некоторое время тут. С этим альфой. Но этой мысли не позволяет расползтись по сознанию, поливая ее кислотой, дабы испарилась. Все оставшееся время они молча сидели на диване и смотрели какое-то глупое шоу-комедию. Хосок старался не думать о том, что парень под боком в скором времени навсегда исчезнет из его жизни. Ему не суждено было остаться и дальше пластырями покрывать сердечные раны альфы. Не суждено вот так по утрам готовить завтраки, смотреть комедии и смеяться. Хосоку не суждено было касаться его больше, чем пальцев рук, чем тонких запястий. А Юнги не суждено было смотреть в эти глаза дольше минуты. А порой так хотелось. Как одинокому, брошенному, никому не нужному больше, хотелось прижаться к сильной груди. Почувствовать снова, что его любят, что хотят его рядышком. В груди сильно жжется, стоит подумать, что он уйдет. Странно, настолько, что рассудок медленно гаснет. Он знает его настолько мало, видит его какие-то десять часов, но уже готов, кажется, остаться навсегда. Это называют истинность? Когда не позволяя ничего понять, тебя магнитом тянет к человеку, тебя привязывают с ним стальными цепями, не дают и глотка воздуха сделать. Попробуй вырваться, свою плоть, прибитую к нему гвоздями, оставить только, оторвать сердце и сунуть в чужие холодные руки. Юнги не понимает этого, у него такое впервые. И, кажется, в последний раз. Истинность ведь только раз бывает? Раз и навсегда. Но с ними все по-другому — раз и никогда больше. Или омега ошибается? Почему им пришлось встретиться в такое время, когда оба похоронили своих любимых. И совесть начинает грызть собственные мысли о совместном будущем: это же не правильно, вот так, забывать любимых, бросаясь в первые попавшиеся руки, что приютили. Душу Хосока приютили горячие руки, не хотят отдавать обратно. Это как вирус, болезненный, сопровождающийся странными симптомами: давлением в груди, в голове, дрожащими руками, почему-то влажными глазами и диким желанием забыться в чужом человеке. Они ведь чужие друг другу. Хосоку хочется поменять это режущее слово на «родные». Юнги слышит приглушенный рев двигателя мерседеса своего брата, который успел выучить. Понимает, что пришло время прощаться, тяжело сглатывает и поднимаясь, следует в спальню, дабы переодеться в свои вещи, которые уже высохли. Хосок выключает телевизор, так же слышит звуки подъезжающей машины и выходит на улицу. Застывает в одно мгновенье, когда из большого белоснежного мерса выходит тот, чье лицо мог видеть либо на обложках журналов, либо в экране телефона. Это же Чон Чонгук, один из самых известных дизайнеров Австралии, а в особенности популярен в Европе и США своими экстравагантными показами. Альфа теряется, не понимая, что такая звезда забыла в этой глуши, а после начинает медленно осознавать. Неужели Мин Юнги, тот самый омега, по одежке которого можно было понять его довольно скудное финансовое положение, брат такой личности. У них даже фамилия разная. Никогда бы подумать не мог и, когда Чонгук медленно идет в его сторону, быстро отмирает от шока и кланяется, приветствуя. Альфа незаинтересованно окидывает Хосока холодным взглядом, и глазами ищет младшего. А Юнги быстро одевается и выходит, почетно выдерживая недовольный взгляд. — Так вот, на каких ты скалах. С хахалем сбежал подальше от шумного города. А я-то думал, что Юнги верен своему покойному мужу, — фразу договорить мешает резкая пощечина. Омега злостно смотрит, как тот улыбаясь слегка, поворачивается. — Замолчи. Этот альфа спас меня, когда я хотел спрыгнуть и позволил остаться на ночь. — И вы миленько устроились вдвоем на единственной кровати, потому что больше в этот домик не поместиться, — после следует еще одна пощечина. Чонгук с достоинством выдерживает всплески агрессии младшего брата, а после хватает за запястье. — Юнги, прекрати. Я понял. Большое спасибо твоему спасителю, что привел тебя в сознание. А то давно меня ты не был, все тихой амебой ходил по квартире. Хосок напрягается, удивляясь такому поведению Чонгука. Не думал он, что этот альфа окажется таким мерзким, и сюда подошел бы случай, когда деньги затмили разум, а слава вырвала сердце, предоставляя место пустоте. — Поехали, нагулялся и хватит. Я обещал родителям присматривать за тобой. Я быстро вылечу все твои суицидальные мысли. Раньше надо было сделать это, — и тянет за руку к машине. Юнги понимает, что вот, приехали за ним и посадят после в тюрьму на несколько лет под жестоким надзором. Жалеет, что взял трубку, что сказал о своем месте нахождения. Настолько жалеет, что совесть остаться с Хосоком навсегда теперь больше не грызет. И тот делает свой выбор. Омега резко тянет руку назад, вырываясь, и бежит к альфе. Чонгук в изумлении разворачивается, не понимая поведения брата. Не понимает, почему тот вдруг прячется за этим альфой. — Что ты творишь, поехали домой! — Я дома! — кричит, хватаясь за рукава куртки Хосока, ища в нем опору. Сам заливается краской от собственных слов. Врет, никакой ему тут не дом. Дома у Юнги нет уже полгода и лучше остаться тут на некоторое время, пока не пойдет на работу, не найдет жилье, чем быть признанным психом и сидеть несколько лет в четырех стенах. Лучше пусть совесть загрызет, лучше пусть этот альфа позволит ему остаться, нежели сесть в тюрьму. — Он никуда не поедет, — сам не понимая, подыгрывает или вправду не хочет отпускать, но прикрывает руками омегу сзади. От тех слов Юнги о доме тепло вдруг по венам вместо крови растекается. Греет. Хосок впервые чувствует тепло в груди, чувствует собственное сорванное биение сердца. И плевать становиться на совесть, мысленно перед своим так и несостоявшимся мужем извиняется, принимая свою новую реальность. — Я ж говорю, хахаля подхватил, — ухмыляется Чон и нервно поглядывает на ручные часы. — А я потратил свое драгоценное время, бежал сюда брата спасать, а он мелодраму решил разыграть. — Заткнись, Чонгук, уж лучше я тут останусь. — Та оставайся, господи, только мне нервы не рви. Чао, — машет рукой напоследок, разворачиваясь, идет к машине. Отпустить Юнги было проще простого. Ему незачем неуравновешенный брат на плечах, когда на носу важный показ. Итак нервы натянуты, что, кажется, лопнут, так еще и этот омега, непонятно зачем позволивший ему приехать, нормально не объяснив ничего при телефонном разговоре. Стоило Чону понять, на каких тот скалах, как воздух перекрыло от страха. Пусть у них с взаимоотношениями тьма тьмущая, все же, Юнги брат его, пусть и отрекся, взяв фамилию папы. Мин же тихо выдыхает. Знал, что тот настаивать не станет, знал, что насильно не затащит, потому что сам не хочет. Проще знать, что брат живет где-нибудь с кем-нибудь, а не покоится под сырой землей. Омега на секунду думает, что будь они поменялись местами, даже звонить пропавшему Чонгуку не стал бы. Все потому что, когда тот умирал в больничных стенах от давящего осознания потери любимых, тот не соизволил ни разу приехать, говоря постоянно, что занят. Помнит, как тот забрав его к себе после выписки, пичкал таблетками и водил психологов. А Юнги кричал, что поздно, что не сейчас ему нужна его глупая помощь, а тогда. Тогда, когда груз потери взвалился тоннами боли на хрупкое тело. Тогда он вынес это, пусть и молил Чонгука приехать. А тот в ответ лишь: «соболезную, но я занят, Юнги». И сейчас так же, уходит, не настаивая, не волнуясь, что оставляет одного с чужим альфой. Может и щемит еще что-то в груди, но Юнги отгоняет это чувство, потому что поддержки от Чона не ждет. Ни она, ни он ему не нужны. И вот, тот почти садиться в машину, как слышит голос. — Хосок! — к домику подбегает молодой омега, чьи волосы пепельного цвета, словно отблеск Луны на Земле. Тэхен окидывает машину коротким взглядом и двигается к другу. — Привет, я вот принес твои любимые бананы и ананасы, — протягивает тому бумажный пакет и смотрит вопросительным взглядом на омегу, стоящего за другом. — Ох, Тэхен, спасибо, — улыбается, вынимая пакет с рук омеги. — Знакомься, это Юнги, мой новый сожитель, — представляет вышедшего из-за спины омегу. Тэхен за секунду все понимает и лучезарно улыбается, жмет руку омеге. Юнги подмечает про себя, что этот парень очень красив, словно сошел с мирового подиума и удивляется, что он не рядом с Хосоком. Так ведь? Между ними ничего же нет, они выглядят как друзья. Почему-то так думать очень хочется. — А этот? — поворачивается к все так и не уехавшему Чонгуку. Альфа так и застыл, только голову в сторону омеги повернул. Сковало все тело, словно один его взгляд превратил его тело в камень. Слышит имя, смакует «Тэхен» на языке и понимает, что нравится. Ему нравится этот незнакомец, а если Чонгуку нравится — он это получает. — Незваный гость, — представляет его Хосок, а после еще раз благодарит Тэхена. Омега теряет интерес к Чонгуку и, прощаясь, понимает, что лишний среди этих двоих, слегка подмигивает другу и удаляется прочь. Чонгук все так же смотрит, анализирует, провожает взглядом красивую фигуру и, немедля, садиться в машину. Едет прямо за омегой, плюет на забитый график и мечтает покорить так же его сердце, как тот за секунду сделал это с ним. Это тоже зовут истинность, когда за пару секунд заболеваешь одержимостью. Когда мечтаешь этого человека рядом, себе, и плевать, что о нем известно всего лишь имя. У Чонгука это тоже впервые. С Тэхеном после случиться тоже самое. И кислородом ему станет терпкий запах альфы: имбиря и апельсиновой кожуры. Они заболеют раньше. Хосоку с Юнги же потребуется время. Их вирус развивался медленно, поражая сначала мозг, после, сердце с легкими. Чтобы понять, что они заболели, им хватило месяца. А о том, что болезнь эта неизлечима, понял только Хосок.“конец флешбека”
— Я больше не вернусь в этот дом. — Почему? — не понимает Лео. Сам же много раз отказывался переезжать, продавать дом, потому что там все напоминало о нем. И сейчас, спустя двадцать лет одиночества, Хосок вдруг решает, что пора завязывать. — Не могу. Я слышу его везде: включенной водой в ванне, мелкими шагами на кухне, звонким смехом, доносящимся с улицы, — кладет голову на согнутые руки на столе. — Вы уверены? — Да. Хватит, я так больше не могу, — сквозь крепко сжатые челюсти. — Я думал, что так будет проще, думал, что частички его рядом помогут мне жить как-то дальше. Но это рвет меня на части. Лео молчит, не знает, что и сказать, просто кладет свою теплую ладонь на плече. Альфа на это подымает голову. — Ничего, мы вам поможем. С поиском нового жилья. — Я нашел уже, — выпрямляется. — В газете вычитал о продаже квартиры на том конце Сиднея. Там, может, какую и работенку найду. Какая ирония жизни. Когда-то он бежал от города к океану, сейчас все наоборот. Бежит от океана в шум мегаполиса, лишь бы в тишине не оставаться с этими стенами, с шумом прибоя, под который он привык просыпаться только с ним. В дверь раздается звонок, это явно Итан вернулся. Лео идет встречать мужа, а Хосок краем глаз наблюдает за счастливой семьей. Как омега стает на цыпочки, чтобы поцеловать, как альфа в ответ нежно кладет руки на талию. И Хосок понимает, что лишний здесь, что ему, уже позабывшему как это, когда встречают с работы, пора бы уйти прочь. Где-то в другом месте нести свой груз, где-то там быть прибитым к земле с невозможностью умереть. Хосок чувствует, Юнги еще дышит, а значит, и себе перестать не позволит. Подымается со стола, благодарит Лео, говорит, что вызовет такси и переночует в отеле. Тот, нехотя отпускает в такую-то погоду, взглядом хмурым провожает. Хосок настаивает, что хочет побыть на улице, что дождь ему не помеха, а само спасение. Омеге тяжело подолгу смотреть на этого альфу, поэтому, в скором времени, закрывает дверь. И по пути проносятся все моменты, проносятся все слова, брошенные на ветер, все поцелуи, касания. Хосок двадцать лет умирает, сейчас добивая себя по полной, позволяя опять возвращаться в те времена. Потому что только там чувствует себя живым. Только рядом с Юнги дышит, и только рядом с ним земля кажется раем, а не адом.***
Они принялись жить вместе. Раз уж лечиться, если и быть врачами друг другу, то и рядом быть. Вместе готовить завтрак, вместе искать работу: кто-то на всю жизнь, кто-то временно. Вместе по вечерам выбираться к берегу, вместе после смотреть комедии и вместе смеяться над глупыми шутками Тэхена. Вместе по ночам выходить на улицу, ждать холодов, которые с наступлением сентября пришли слишком вовремя. Сидеть и глазеть на звезды, искать созвездия, говорить о не наступившем завтра и планировать в воскресение выбраться в город за покупками. Наблюдать за милым развитием отношений между Тэхеном и Чонгуком, когда последний слишком часто катается сюда. Хосок к этому стал привыкать, стал понимать, что раньше вкуса жизни не было, раньше все ему Тэхен помогал, раньше из койки лишний раз выбираться не хотелось. А с Юнги все обрело цвета. С Юнги жизнь в его сосуд вернулась, а мир красками, пусть еще и не такими яркими, но засиял. Они действительно были как сожители, никаких неловких разговоров, или касаний, никаких намеков на возможное «вместе». Ну так только хотел думать Юнги. Наверное. Хосок не знает, сам-то не замечая привыкал к омеге так, что отсутствие его кажется теперь невозможным. Сам искал в его взглядах, в словах хоть что-то. Намеки, желание остаться и никогда не покидать его. Не исчезать с поле зрения альфы на долго. Иногда находил, иногда сам придумывал. Иногда все одновременно. Хосок, кажется, и планы какие-то начал строить, думать, грезить. Все ведь могло случиться, кто знает, что ждет их завтра и мысли о навсегда «совместном завтра» обнадеживали. Хосок отпускать его не хотел, с каждым днем все сильнее привыкая. Может, это во всем виновна истинность? Симптомы этой болезни первыми поразили альфу, изнутри просачиваясь во все жизненно важные органы. Даже сознание поразил глупый вирус. Вот только Хосоку это нравится. Это дурманит вечерами голову, когда этот омега по-собственнически пользуется его гелем для душа, потому что у альфы безупречный вкус. Этот омега иногда тягает его вещи, потому что те велики, а Юнги нравится оверсайз. А Хосоку нравиться Юнги. Он себе в этом признался одним сентябрьским вечером, когда уставший омега вернулся с работы и нырнул в его объятия. Тогда они уснули впервые вместе, на диване: один на сильной груди, другой с ошеломленным сердцем. А Юнги? Приятно было находиться вместе, легче и дышать становилось, когда этот альфа рядом. Когда понимаешь, что не один такой поломанный, такой несчастный, нуждающийся в приемах лекарств. У Хосока они пачками валялись на тумбочке. Вместе принимали, по расписанию, вместе лечились. И это «вместе» настолько въелось в Минову душу, что, кажется, без него он после и шагу ступить не сможет. А «после» для них обязательно настанет. Юнги не планирует задерживаться, не планирует связывать жизнь с этим человеком и плевать было, что сердце против этих планов. Против разума Юнги, подчиняться и слушаться не хочет, только его, только к Хосоку тянется. Робкое, болит, по теплу скучает вот и тянется. Мину кажется, что в его объятых так тепло, что он сгорит, если останется на долго. Так и рядом. Омега сгорает, находясь подолгу рядом и понимает, что точно оставаться на года в этом доме не планирует. И все равно, что сердце за какой-то месяц решило, что это и есть его дом. Этот альфа. Хосок устраивается в небольшой участок в городе. Все же не даром он заканчивал университет и получал юридическое образование. Приняли его довольно быстро, учитывая, что это полная глушь, а человек с красным дипломом Сиднейского университета — редкость. Хосок смог впервые за долгое время обзавестись друзьями, например, молодой констебль Майкл Колин очень привязался к Хосоку, когда знакомил с работой и местом. Всегда улыбчивый, любящий пошутить, и довольно тактильный альфа, полная противоположность Хосоку. С ним приятно было посидеть в кафе рядышком во время обеда, послушать увлекательные истории из студенческой жизни и забыть о собственном колюще-щемящем сердце. Юнги же нашел подработку совсем не далеко от дома, в небольшом музее уборщиком. Ему понравилось это место, там всегда пахло старыми книгами, там всегда тихо и уютно. И платили хорошо, ну как, пойдет на первое время, и если накопить, то после «выздоровления» можно снять маленькую квартиру на окраине Сиднея. А там уже пытаться устроиться в какую-нибудь редакцию. Главное не забывать, что это временное пристанище, главное, успеть вовремя сойти с борта. Но эти мысли медленно стирались в пыль, стоило начать готовить для Хосока ужин, встречать с работы и порой даже обнимать уставшего альфу. Гасла потребность о прекращении этого безобразия, мутнели собственные убеждения и омега уже медленно кладет свою холодную ладонь в чужую, соглашаясь на все. Соглашаясь на такое сладкое «навсегда», омега перестал чувствовать по утрам безнадежность. Только запах неудачных блинчиков и кофе, завтрак в постель и небрежные касания чужими руками волос цвета красного дерева. И чувство тепла и радости поселилось внутри, выгоняя оттуда тоску и безнадежность. Теперь чужое присутствие рядом не кажется чем-то неправильным. Прошел месяц, и вирус поразил их сердца, поразил каждую клеточку, отключая мозг. По началу сходили с ума от неуверенных и случайных прикосновений, после от теплых поцелуев в щеку. А после… И вознеслась душа их после, и минуты стали для них бесконечными. Юнги таял в его руках, от его губ, от этого мутного взгляда порой, от чужой одержимости вело так, словно омега принял большую дозу крепкого спиртного. Особенно тогда, когда начавшаяся очень вовремя течка одурманила разум обоих. И горели два тела, ударами тока пронимались от соприкосновений. Когда губы в губы, чужая ладонь на талии, до синяков ее сжимающая и удовольствие по телу от оргазма как патока льющееся. До дрожи в ногах, до самих судорог, до настоящей отдышки, потому что Хосоку мало. Потому что кислород этот словно наркотик, и все мало, мало, все больше организм требует дозу. В порыве страсти брошенное: «Я люблю тебя». Юнги смакует признание и отвечает на это поцелуем. Ему нравиться, очень нравиться, так, что гормоны зашкаливают, что под грудью чувство эйфории расползается. А Хосок опять задыхается, понимает ответ, без слов, они сейчас слишком неуместны. И берет: на постели в спальне, продолжает в ванной, заканчивает марафон на диване под любимую комедию Мина «Дождливый день в Нью-Йорке». Чувствует, как тлеет омега под руками, как плавиться, а ты бери и лепи что хочешь. А после никто и не сожалеет, Юнги только мостится на крепкой груди, обнимает всеми конечностями и что-то бормочет невнятное под приливом сна. А Хосок слушает его дыхание, его шепот, его биенье сердца, зарывается тонкими пальцами в рубиновые волосы и думает. О будущем грезит. Он то, уже, все решил, впустил в свою душу этого омегу, что, кажется, излечил его, и думает, что будет завтра. Что будет, когда они проснуться? А ничего. Ничего особенного. Юнги проснётся первым, потянется ближе к Хосоку, скроет улыбку счастья в его шее и нежным поцелуем в мягкие губы разбудит. Юнги, кажется, тоже принял. Принял немалую дозу любви, и сейчас под ее действием творит всякие романтические глупости. А, может, и не глупости это вовсе? Может, это их новая реальность, и сердце больше не болит, и рана от утраты затягивается. Мин даже не думает о муже, о сыне, ему просто хорошо. В голове только одна молитва: «вот бы это никогда не прекращалось». Вот только в жизни всегда есть одно «но». Оно никому и никогда не нравиться, и ему место быть в этих отношениях. У всего есть свой срок, в нашем мире нет ничего вечного, нет бесконечного и любовь после смерти не продолжается. Она ее не побеждает, так бывает только в глупых фильмах и книгах. Юнги вспомнил об этом первый. Он проснулся, нашел антибиотик от этой болезни и ужаснулся от той масштабной катастрофы, которую сотворил.***
Номер 314. Хосок сидит в небольшом кресле, смотрит с высоты третьего этажа на утворившуюся пробку внизу. Смотрит и думает, вспоминает. Сам себя режет, раны, зажившие, ковыряет, швы распускает, пусть воспоминания словно волна затопят его. Он и так уже, давно затонувший корабль на дне Марианской впадины. На фоне с радио играет легкий блюз, дабы хоть немного перебить тишину, потому что даже здесь, кажется, слышны его шаги. И погружается в сон, надеясь хотя бы там еще раз прикоснуться к этому омеге. Хоть раз подышать им, потому что сейчас в его легких пыль да осадки яда. Внешний кислород стал тому отравой.***
Прийти в себя помог кошмар. Одним октябрьским утром Юнги проснулся не от поцелуев или завтрака, а от собственного воя и страшного сна. К нему приходил его муж. Он обещал, что с этим альфой, что под боком, омега не останется. Что только ему принадлежит, потому что обвенчаны, потому что клятву давали, а он взял и прыгнул в постель к первому встречному, что по головке погладил. Обещал забрать и его с собой, обещал забрать у Юнги Хосока. Альфа же, от крика омеги, проснулся. Сразу спохватился, обнял его, успокаивающими движениями руки поглаживал по спине, пока Юнги от страха не мог дышать. Все тело сковало, холодной водой облило, кислород из легких выбило. Кошмар был слишком реальным, чтобы на секунду после пробуждения в него поверить. — Тише, это был всего лишь сон, дыши Юнги, все хорошо, я рядом. «Дыши мной, если внешнего кислорода мало, если не можешь, я стану твоим дыханьем». И так каждую неделю, кошмары все участились, а Хосок все дольше и дольше сидел с ним на руках, покачиваясь. Все дольше успокаивал, вернулся к успокоительным, ведь они перестали их принимать. Боялся за него, ночами не спал, сторожил чужой сон, ведь если что, если очередной кошмар, он тут как тут: со стаканом воды и успокоительным, с распахнутыми объятьями, в которых безопасно. Юнги это чувствует, рядом с этим альфой самое безопасное место на всей планете. Рядом с ним никакие кошмары не страшны, рядом с ним омега со всем справиться. Но это «рядом» понемногу теряло свое свойство, стало таким вдруг неверным. И «навсегда» обрело горький привкус. С тех пор Юнги перестал пить кофе. С тех пор в чай добавлял три ложки сахара. С наступлением ноября кошмары перестали мучить Юнги. С наступлением последнего месяца осени омега понял — он не дотянет до зимы. Стал все чаще задерживаться на работе, часами протирая одни и те же места, берясь за дополнительную работу и все медленнее ходил домой. Точнее, он старался стереть мысли о том, что этот маленький домик альфы, что сам альфа — это его дом. Нет, он сам себе обещал не задерживаться, сам обещал вовремя покинуть корабль «любви». Потому что перебывал в чужих объятых подольше, чем в Хосока. В объятьях страха и неуверенности. Хосок не замечал этого. Сам долго был на работе, а все безответные поцелуи омеги ссылал на усталость. Его и собственную. Они больше не спали, больше не горели пламенем. Они просто жили: Хосок не жаловался, понимал, что омега еще не до конца отошел от смерти мужа. А может не хотел осознавать, что свое спасение Юнги все же не нашел в нем. И что кислородом альфа ему не стал. У них одностороння одержимость. А может и односторонняя любовь. Альфа избегал подобных мыслей, не позволял им подолгу задерживаться в голове и все чаще взращивал внутри неведанный самому страх. Боязнь опять потерять вызвана психологической травмой от потери. Вот только, в отличии от Юнги, Хосок эту боязнь умело в себе подавлял, обнадёживался словами омеги, что «все будет у нас хорошо», «я не уйду», «мне так хорошо с тобой, Хосок». Альфа не искал в них ложь, альфе не копался в нем, пытаясь найти неискренность. Он доверял Юнги. Потому что сердце в эти руки вложил, а как, после такого, не верить. Как не верить, когда худощавое тело ночами во сне к нему жмётся, тепло ищет, любовь находит. Хосок отдает ему все, даже больше. Отдает то, что не отдавал еще никому. И это становиться глобальной ошибкой.***
Хосок просыпается от телефонного звонка. Берет свой кнопочный, что приобрёл совсем недавно, смотрит на время, «10:12» и, тяжело вздыхая, берет трубку неизвестного номера. Ведь в его контактах был только телефон Лео. И голос по ту сторону болезненно хрипит, позволяя мурашкам пробежать по телу. — Алло, — отвечает, резко поднимаясь с кресла. — Тэхен? — ох, они с другом не виделись года три, с тех пор, как омега переехал в Сидней. — Здравствуй, друг. Мне Лео сообщил, что ты переезжаешь в столицу. Не хочешь как-нибудь встретиться? — С удовольствием, Тэ, — и улыбка сама проситься на губы. — Мы так давно не виделись. Может, ты мне с какой работой поможешь? — Да, все обговорим как встретимся, — говорит сквозь улыбку, что несомненно радует Хосока, потому что с ухода Чонгука Тэхен совсем болезненно выглядел, редко улыбался, часто на его глазах срываясь на Лее. — Сегодня вечером, давай сегодня? — Хорошо, я буду ждать в кафе «Joe Black», помнишь где это? — Да, конечно, как не помнить, — как не помнить, если когда-то в прошлом его несостоявшийся возлюбленный любил банановые кексы из этого кафе. Такое забыть невозможно. Все, что связано с этим омегой забыть невозможно, а порой так этого хочется. Стереть память, не знать, не помнить, не слышать его шаги в ванной, шепот около уха по утрам на кухне. Ночами касаний не ощущать. Вот только это словно проклятье, отравляюще тело. Это с ним навсегда, до последнего вздоха. — Отлично, к часам шести вечера подойдешь? — Да, — соглашается, прощается и кладет трубку, попутно тяжело выдыхая. Откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза, старается умерить дыхание. Но в ту же секунду все идет к черту, летят и журналы с кофейного столика напротив, падает торшер, стоявший напротив и комнату оглушает тихий крик. Хосок медленно оседает на пол около кресла, крепко сжимая ткань халата в области груди. Там давит, там ноет, там болит. Так, что никакие препараты не помогут, никакие доктора не спасут. От истинности нет лекарств, а от его одержимости — подавно. Скручивает, ломает, на протяжении более двадцати лет кости крошатся каждым вечером. Каждую ночь кошмары приходят в его постель, ложатся рядом и длинными холодными ладонями душат. Лишают жизни, вытягивают из Хосока все силы. И бежать некуда, даже здесь, в отеле, все равно болит, все равно шепот с бледных губ его собственной смерти. Этот омега стал ему палачом, обрубил все мечты, цели, нити, их соединяющие. И сейчас Хосок шепчет только его имя, проклиная и все сильнее давит себе на грудь в области сердца, надеясь больше не услышать его стук.***
Случилось все слишком внезапно. Холодное ноябрьское утро обещало приближение морозов. Листья уже покрылись изморозью, а в доме все чаще приходилось топить дровами. Юнги порой жаловался, почему в этом домике нет газового котла, но тепла от дров, оказалось, было больше, чем от газа. И тело грелось не только от дров, но и от теплых касаний и объятий по ночам. А выходным утром Хосоку очень нравилось подолгу лежать рядом с омегой, перебирать локоны с красным отливом, сильнее подталкивая одеяло, чтобы только макушка была видна. И сама душа в те моменты грелась. А в одно утро она сгорела. Воскресенье. Очередной выходной. Двадцать первое ноября. Хосок как обычно просыпается первым, тяжело распахивая слипшиеся веки. И сразу улыбается, еще толком не открыв глаза, тянется в сторону Юнги, желая обнять. Но каково его удивление, когда место рядом оказывается пустующим и холодным. Альфа непонимающе просыпается окончательно и подымается, садясь на край кровати. Странно, Юнги очень редко просыпался раньше его, обычно любит подольше понежиться в постели. Но сразу в голову Хосока приходит приятная мысль: а может, он решил устроить завтрак в постель? Улыбка снова появилась на лице, и альфа сразу подымается, находит комнатные тапочки и выходит из спальни. Но место рядом с плитой так же пустует, а на столе ни единого признака еды. Юнги не в доме. Хосок на секунду теряется, не понимая, куда делся омега. Выходит и на улицу, накидывая куртку, оглядывается. Его нигде нет. В голове закрадывается мысль о том, что тот мог пойти в магазин. Вот и возвращается обратно в спальню, собираясь одеться. Но сразу взгляд падает на странную бумажку на тумбочке, похожую на записку. И сразу ком поперек горла становиться. Хосока вдруг перехватывает страх, а конечности немеют. Но пересиливает себя и берет эту бумажку, открывая ее. Читает, дрожащими руками держа то, что поспособствовало после остановке сердца. А как иначе объяснить то, что когда читает последнее слова, имя адресанта и оседает на пол, отбрасывая бумажку. Крепко сжимает челюсти, тянется к шее руками, осознавая, что не может сделать и глоток воздуха. Страх был оправдан. Юнги его бросил. И вырывается с груди рев, заглушающий все вокруг. Глаза влажными становятся, а воздуха в груди почти не осталось. Хосок кричит так, как никогда раньше, сгибаясь пополам, кричит, срывая голосовые связки. А все тело пробивает резкий ток от неверия, дрожат руки, ноги, и далеко не от холода. Альфа отчетливо ощущает, как острое лезвие ножа проходиться по его лопаткам, как спускается в низ по спине, полосуя ее. Чувствует, как перемещается в сторону ребр, поднимает голову и видит перед собой Юнги. Виновника того, что случилось. Видит, как тот улыбается, как что-то говорит о его наивности. «Ты и вправду думал, что я люблю тебя?» Нож проходиться по груди, вырывая с уст еще один крик, более приглушенный. «Поверил во все мои взгляды. А ведь нас никогда не существовало.» И улыбка этого дьявола, и нож, вонзающийся в область сердца. Хосок чувствует, как алая невидимая кровь по груди, животу, стекает. Слышит смех со стороны. Слышит, как голоса двоятся, а после кто-то зовет его. — Эй! Хо! Юнги! У меня для вас есть крутая новость! — в дом входит Тэхен, радостно подпрыгивая и замирает, когда видит скрюченное тело друга в спальне полу. — Хосок, что случилось? Где Юнги? А в ответ тяжелое кряхтение. Говорить не получается, потому что воздух закончился. И дышать как-то тоже не получается. Только хватается руками за рукава кофты друга и тянет вниз. Тэхен не понимает, что происходит, смотрит, как скручивает Хосока, понимает, что тому плохо, но не знает, где болит, что случилось. А у него бессчётное количество ножевых ранений по всему телу. Тэхен их не видит — Хосок отчетливо ощущает каждое. Да и Юнги поблизости нигде нет. Только замечает бумажку рядом с другом, хватает ее, быстро глазами проглядывает, попутно прикрывая рот руками. Не может быть. Юнги его оставил, написал корявым почерком слова прощания. «Мы не можем быть вместе. Я не могу больше с тобой находиться. Нам стоит прекратить это недоразумение. Мы оба носим траур, это неправильно. И, боюсь, после смерти мужа, я не готов к отношениям. Я устал притворяться, что все хорошо. Спасибо, что помог, Хосок, желаю тебе удачи. Мин Юнги» Тэхен все сразу понимает, отбрасывает записку и тянется к другу, обнимая. Просит встать, а сам ужасается от того, как ему передается эта боль. Страшно видеть человека таким сейчас. Страшно видеть, как его близкий друг на глазах задыхается в самом прямом смысле. — Тише, Хо, ты только дыши! — обнимает, сам не понимая, почему вслед за ним слезы роняет. Ведь знает, насколько Хосок привязался к омеге. Знал, что тот планировал жениться на Юнги. Тэхен слишком много знал о чувствах его друга к этому омеге и ему тоже больно. Невыносимо его сейчас таким видеть. А Хосок и Тэхена не слышит. Ему выбили воздух резким ударом ноги в грудь. Юнги забрал его сердце, его лёгкие, все черт возьми жизненно необходимые органы и Хосок больше не может. Жить дальше не может, без стука его сердца под ухом, без тонких горячих рук в его холодных, без бархатистого голоса, без его запаха, пропитавшего весь дом. Он стал ему кислородном и сейчас его отняли. Хосок задыхается и не понимает, как будет существовать дальше. Во второй раз не выживет, во второй раз остался один и он не сможет. Спаситель стал палачом, и голова полетела с его плеч. «Я боюсь заводить еще одни отношения, пойми меня, прошу.» Хосок хочет закончить все здесь и сейчас. И бьётся, головой бьётся о пол, чтобы разбиться. И разбивается, на куски разлетаясь, брызгами мрачных красок по деревянному полу. Бьётся, как сумасшедший, чувствует, как по лбу течет жгучая собственная кровь, чувствует, как чужие руки пытаются поднять его. Как молит друг его остановиться, а тот словно рассудок потерял. Сгорает изнутри, опаляя и Тэхена следом. Тот обжигаясь, отскакивает. Не знает, что делать, кому звонить, кого на помощь звать. На его глазах звезда умирает, впервые. Хосок умирает впервые, дотла загорает, превращается в груду пепла. Тогда, при пожаре, он познал боль, познал отсутствие вкуса жизни. Сейчас все иначе. Сейчас чувствует вкус крови, сейчас чувствует, как сердце на части рвет в самом настоящем смысле. Чувствует, как дышать не может. Как мышцы груди не подымаются, не выпускают в лёгкие воздух. Ему слово их вырвали и капает, с него кровь стекает ручьями. Его кислород покинул навсегда, оставив после себя остатки: на кухне, в ванной, отпечатками пальцев по всему телу. Они тоже горят. Он весь горит, видит, как собственная кожа сползает, как пепел сыпется. Видит, как перед глазами реальность исчезает. Хосок рассыпается в самом настоящем смысле. Он, как звезда, навсегда гаснет. Вот только и света не остаётся, ничего, только пустота. Задыхается, шепча только одно имя. Будь он просто рядом, стоило же просто посмотреть в те глаза, как фениксом стал бы. Восстал и под ноги этого омеги упал бы, молил остаться, молил бы не бросать. Вот только Юнги трус, а трусы не возвращаются. Хосок человек, а люди не восстают из мертвых. Утро двадцать первого ноября стало их последним. Нет, для Хосока оно стало смертью, а для Юнги не настало вовсе. Их любовь не дожила до утра, не продержалась ещё парочку часов, рассыпалась как песок, сквозь их тела прошла и, оставив отпечатки-шрамы, отправилась искать другие жертвы. Их любовь имела срок годности, он истек, все закончилось. Навсегда... У них никогда не было этого слова, им принадлежало только "временно". Как жаль, что Хосок, будучи верен "навсегда" не учел иных вариантов и сейчас умирает. Понимает, что дышать не может, чувствует, как немеет тело. Тэхен звонит в скорую, что-то там говорит ему, а тот теряет медленно остатки сознания. Отходит в мир иной, уходит к своему бывшему омеге, к сыну, к родителям. Вот только и сейчас не хочется уходить. Его любовь все ещё дышит, пусть и не им, все ещё ходит, пусть и не рядом, но все ещё живёт, когда он на грани. Смерть зовёт его, просит руку в ее вложить, пойти следом. Она же так много раз ему это предлагала. И сейчас все случается. Все то, что умерло давно, не должно ходить по земле, должно находится в ее руках. Ему было предначертано умереть раньше, вот только ангел с красными глазами вытащил его с того мира. А сейчас сам же, обрубав подаренные крылья, бросил. Толкнул со всей силы, не боясь, что кости раздроблены. Глаза медленно закрываются, только темнота, только ... Он и его руки, только его улыбка, самая нежная.Убежала ли она?
Убежала ли? Мне не известно.
Если она все-таки сбежала,
Если же она все-таки сбежала, пусть вернется домой,
Просто вернись домой...
Распахнутые резко глаза уставились на яркие белые лампочки. Он умер? Это ведь рай, правда? Нет? У рая не было стен, в раю англы не ходят в белых халатах, а тело не болит. И, естественно, нет искусственного дыхания. Хосок срывает с себя маску, срывает капельницу, срывает все. Он не умер, ему только приснился покой. Нет, он ещё продолжает существовать. А очень жаль. «Кажется, я зашёл слишком далеко, решив положить свое сердце именно в руки тебе. Не кому-либо другому. Даже не бывшему жениху. И я не заметил, как после стало темно. Как ослеп, идя только по начерченной тобой дороге и за твоим голосом. Я раньше видел звёзды, они бликами отражались в твоих бездонных глазах. Сейчас я ничего не вижу, с моим сердцем ты забрал у меня сотни возможностей прожить всю последующую жизнь счастливо. Я остался один, слепым и задыхающийся от одиночества.» Сколько это длилось, альфа не помнит. Сколько дней или месяцев ходил словно в тумане, ничего вокруг не различая. Только Тэхен носился рядом, организовал больничный, присматривал за другом и даже предложил после выписки с больницы переехать. Но Хосок отказался на отрез. Этот дом не оставит, потому что все в нем напоминает Юнги, а значит держит на плаву. Не позволяет сорваться вниз. Потому что хочется. Впервые в жизни он понимает, почему люди порой прыгают с этих скал. И сам бы с удовольствием, но останавливает лишь одно: Юнги жив. И его хочется отыскать. Навязчивые идеи по началу не давали спать по ночам, а желание сорваться вслед за шлейфом клюквы и белых роз росло с каждым днем. А ведь бегал. Спрашивал Чонгука, который сам не понимает, куда делся брат. Бегал после по месту работы, по любимым кафе, по различным паркам и даже на горизонте океана искал. Везде. Но от омеги ничего не осталось кроме парочки вещей и запаха. Кроме воспоминаний, что, кажется, впервые помогали справиться с бременем жизни. Может, таково его предназначение? Быть одиноким альфой, живущим где-то на скалах. Быть отрезанным от внешнего мира и до невозможности несчастным. Нет. Это ему подарил Юнги. Это все последствия вируса. Это все гребанная истинность со своими глупыми законами. Как и вселенная, решившая, что двум родственным душам быть вместе не позволено. А вселенная для Хосока и есть сам Юнги. Сам омега выбрал такое будущее, сам отрекся от них. Сам никогда их и не принимал. Прошел год. Жить стало еще сложнее. Тэхен вышел замуж за Чонгука, ведь именно эту новость он и хотел рассказать тем самым утром. Они уехали в столицу, но пообещали навещать. Хосок продолжил топить себя работой, иногда сутками ночуя в участке. Начальник всегда с грустью на него поглядывал. Уход его омеги был всем известен, вот и жалели. Помогали чем могли, вот только альфа никогда не просил. Ему бы просто грузить чем-то мозг. Спать по три часа в стуки и поить себя кофе с антидепресантами. Вот во что превратилась его жизнь. Вот какие последствия болезни. Невыносимые. Но даже в этот раз альфа так и не наложил на себя руки. Это казалось ему слабостью, это было невозможным, учитывая тот факт, что Юнги все еще где-то есть и продолжает жить. А значит самому умирать было бы трусостью. Хосок не трус, в отличие от Юнги. В один момент его предназначение показалось на горизонте, на самом конце скалы. Очередная заблудшая душа в этот раз была подростком. Хосок возвращался с работы и заприметив фигуру, замер. Дежавю закололо где-то под ребрами, и так захотелось шагнуть навстречу. Так захотелось помочь. Как и тогда. Но не оставлять себе, не приють у себя на груди, а просто помочь. Потому что помочь кому-то было намного легче, чем самому. С этого все началось. Хосок спасал самоубийц, приглашая на чашку чая, вспомнив, что это достаточно действенный метод. Был слушателем, а не советчиком. Был спасительным кругом, даровал новую жизнь, когда от собственной только ошметки. Вот что было его предназначением — спасать других, уничтожая себя. Порой рассказы этих людей так были схожи с его историей. Так были похожи на их историю. Что в груди невыносимо болело, жгло, заново взращивало желание найти. Вот только в этот раз не для того, чтобы вернуть. Хосоку хочется взглянуть в его глаза. Чтобы тоской в своих черных разбить чужие красные. Ему хочется найти в них ответы на все свои вопросы. И альфе почему-то кажется, что их там окажется несчетное количество. Как и вопросов. Спустя еще год ему стали сниться кошмары. Юнги приходил к нему: иногда до горящего сердца любил, иногда разделочным ножом рубал конечности. И каждый раз, ложась спать, альфа будто крутил колесо фортуны, ожидая всех возможных поворотов сна. Ожидая любимого во всех страшных и прекрасных обличиях. С того момента Хосок очень плохо спал. Точнее — не спал вообще. «Почему мне каждый раз приходилось просыпаться и записывать в своем старом блокноте все детали своих снов? Все, до самых приторных мелочей. Зачем я это делал? Потому что в моих снах был только ты, только я и наше совместное счастливое будущее. Я хотел его запомнить. Я рисовал локации нашего дома, рисовал твои украшения на шее и запястьях. Скажи, почему мне приходилось делать это? Почему все, что мне остаётся — так это смотреть сны с твоим участием, но просыпаться, понимая, что в твоей реальности нас не существует. Тебя в моей не существует.»***
На встречу к Тэхену ехал, собирая себя по кусочкам. Ему опять придется столкнуться с теми местами, в которых было их счастливое прошлое. Его счастливое. Хосоку кажется, Юнги не был счастлив в его присутствии. Юнги носил траур, какое счастье, какие отношения, когда ты похоронил своего мужа и сына? Хосок похоронил себя, похоронил и самого Юнги у себя глубоко в сердце и если бы не вспышки воспоминаний, все было бы куда лучше. Стереть бы память, хоть головой об асфальт бейся, о стены разбить все прошлое. Ему бы его выжечь из души, уничтожить, и была бы только воля. Было бы только лекарство, был бы хоть какой-то выход. Но его нет. Это тупик его жизни, тупик существования. Хосок давно это понял, давно смирился и за двадцать с лишним лет научился вот так существовать. Спасать жизни, строить хорошую репутацию тем скалам. А собственную разрушать, рвать на кусочки. Это пожизненное проклятие, плод его одержимости, последствия вируса — самоуничтожение, пока дышать не перестанет. Научился жить, но так и не сумел скрыть свою смерть в собственных глазах. Тэхен, когда они встретились, ее увидел. Он знал, наблюдал, как тот умирал годами. Но, кажется, сейчас окончательно видит в этих черных глазах могилу, а на лбу так и выгравирована эпитафия. А сам-то ничем почти не отличается. Пусть и повезло ему больше, пусть прожили они с Чонгуком с десяток лет, вот только они оказались потраченными, пустыми, нужными только самому Тэхену. Как оказалось, этот альфа изменял на протяжении всех этих лет. Как оказалось, Тэхен и был тем, с кем изменяли. Чонгук оказался помолвленным и его частые катания за границу означали то, что этот человек жил на два фронта. Его омега не мог иметь детей, а Тэхен мог. Какое счастье. Какое огорчение, что Ким оказался просто курицей наседкой с красивыми волосами, задницей и просто великолепно пах. Истинность? Она Чонгука не сразила, не упал этот альфа перед ней на колени, не склонил голову перед Тэхеном. Он оказался настоящим мерзавцем, который в итоге и сына даже бросил. Поигрался как с куклой и ушел. Позвонил, сказал всю правду, что планирует все же жениться на том омеге, что с детдома возьмут ребенка. Что Тэхен и его отродье ему больше не нужны. И никогда нужными и не были. За это, наверное, Тэхен сына и недолюблевал. А как тот выскочил замуж, так нашел повод свалить в Сидней. Подальше от Лео, от этих глаз, от формы губ, от того, что так на Чонгука похоже. Вот и понимает друга. У них обоих односторонняя одержимость, любовь, одностороннее «навечно». Их родные души выбрали «временно». Кто-то долгое «временно», а кто-то решил сделать его коротким до безобразия. И кто знает, какое стало лучшим. Ни от какого увы так и не стало никому легче. — Ты выглядишь болезненно, с тобой все в порядке? — руки обжигает белоснежная чашка с ромашковым чаем. Лучшее успокоительное. Хосок смотрит на друга, что за три года изменился слишком сильно. Похудел, кожа ужасно бледная, и под глазами синева. Сам-то еще на его фоне бодрячком смотрится. — Да так, одна болезнь заурядная. Хосоку ее название до боли известно. — А ты чего решил вдруг выбраться из своей крепости? — Тот дом стал для меня тюрьмой, а я заложником собственных воспоминаний. Я решил это все же прекратить. — Правильно, начать заново никогда не поздно. — А ты? — смотрит пристально и подмечает кое-что, на секунду возвращаясь в прошлое. «У нас с тобой, Тэхен, оказывается, общего больше, чем у меня с Юнги. Мы с тобой одинаково мертвы, одинаково брошены и совершенно одиноки.» — А что я? — подымает взгляд, потухший, а радужка глаз, что раньше была небесного цвета, померкла. — Ты думаешь отпустить все и начать заново? — Сложно сказать, что смогу. Я для этого сюда и уехал, но в итоге так ничего и не спасло. — А Лео? Когда ты расскажешь ему правду о Чоне? Он ведь продолжает любить его, а тебя ненавидеть. Тэхен только опускает голову, разглядывая напиток в чашке, что стремительно остывал. Этот вопрос был слишком сложным для омеги. Сказать всю правду Лео и разбить его любовь к отцу? Чонгук всегда к сыну хорошо относился, порой и любил, кажется, больше чем Тэхена. И вот так все разрушить, сообщить, что вся та любовь была ложной? Он смог бы это сказать, если бы сам отдавал Лео столько или же больше, чем Чон. Но, если сложить правду и прошлое, выходит некрасивый ответ — мальчик так и не познал счастливой семьи. — Не хочу ничего говорить. Пусть будет так, как есть, — делает глоток и глубоко вздыхает. Пора, кажется, закончить тему поломанного прошлого. — Где ты планируешь работать? — Без разницы где, главное, чтобы деньги платили, я за все возьмусь. — Мой знакомый недавно открыл свой творческий центр и ему требуется хороший охранник. Ты ведь служил в полиции, поэтому я и могу предложить эту работу тебе. Да и платить он будет неплохо. — Отлично, я согласен. Часовая беседа далее шла обо всем, но больше только не о прошлом. Не о том, что еще до невозможности терзает сердце. И Хосоку как-то вспоминается один неприметный разговор с Тэхеном, что случился спустя некоторое время после ухода Юнги. И сам себе улыбается.***
— Я хочу сойти с ума от этого, — мнет рукава свитера, пока Тэхен раскладывает на тумбочку лекарства. Это чувство дежавю не покидает альфу, ведь когда-то подобная картина имела место быть в его жизни. — Хочу, чтобы его облик был на всех отражениях, хочу видеть только его в ликах незнакомой толпы. Хочу, чтобы мерещилось, хочу, чтобы мне после прописали таблетки. Хочу принять дозу галлюциногена, чтобы хоть раз на яву коснуться его губ, посмотреть в его глаза, — Тэхен грустно косит взгляд на друга и тяжело выдыхает. — Я хочу сходить по нему с ума. Хочу, чтобы в моем сознании кроме него ничего не существовало. И слышать место всех звуков мира только его голос. Его бархатный шепот мне прямо в ухо: давай вместе, давай сбежим? И бежать за шлейфом клюквы и белых роз.***
— Кажется, я схожу с ума, — шепотом, унимая в груди колотящееся сердце, говорит в тишину. Никто не отвечает. Некому. Только тень от любимого по углах прячется, только голос его сладостный в ушах звенит. Хосок прекрасно чувствует чье-то присутствие, ходит в кромешной темноте по пустому дому с ножом в руках. Боится же собственных иллюзий. Просто альфа перестал пить таблетки, а кошмары вернулись в привычную среду обитания. Вот он, их жертва, несчастный, запутанный и совершенно одинокий.***
Пол восьмого. Хосок после встречи с Тэхеном следует обратно в отель. Решает пройтись по вечернему Сиднею, проветрить голову. Думать и помнить он устал, вот и стирает с каждым шагом по людным тротуарам собственные мысли. Сегодня на дворе ноябрь. Сейчас тот самый месяц, о котором бы забыть навсегда, удалить с календаря и жить, кажется, после этого станет куда легче. Но его судьба решила уничтожить Хосока окончательно. Вот и подбрасывает знакомое лицо в толпе, в его направлении идущее. Те же красные, блестящие от ночных огоньков, волосы, печаль на слегка морщинистом лице, глаза, цвета красного дерева, разглядывающие витрины. Юнги. Это же его Юнги! Мозг играет в плохие игры или это реальность? Юнги опять существует в его реальности, но совсем не на долго. Не успела тень радости появиться на лице, как Хосок замечает рядом альфу, держащего омегу за руку с левой стороны, а с правой десятилетнего мальчика. Хосок так и замирает, смотрит, как они идут сюда. Счастливая семья направляется к, в сотый раз, умирающей звезде. Нет. Сколько же дней в двадцати двух годах? Столько раз и умирающей. Хосок чувствует, как в груди появляется сквозная дыра от пули. И снова этот Юнги перед глазами мерещится, снова смеётся, в этот раз вместо ножа направляя дуло пистолета. Вот он, совсем близко, не видит, как обычно, не знает, что в паре шагах убили человека. Душа просто в теле задержалась, не желая покидать, вот и стоит, несчастный, вмиг парализованный и с хлыщущей кровью с груди. Вот что оно получается. Юнги предпочел бояться с Хосоком, а любить с чужаком. Но один он умереть не может, это было бы крайне не честно. Юнги замечает Хосока, встречается с черными глазами и замирает. Он четко видит в этих глазах столько боли, несправедливости и непонимания, что все это вмиг выбивает с груди воздух. Он то и совсем уже позабыл, что кислородом ему был Хосок. Забыл, что все это время ядом дышал. А стоящий рядом муж не понимает, что так удивило омегу, почему тот словно призрака увидел, вмиг замер. Оно так и есть. Призрак их прошлого пришел навестить, проведать, посмеяться с его настоящего. Это же просто фальшивка. Как и сам Юнги. Хосок медленно подходит к ним, собирая волю в кулак, чтобы не размазать это прекрасное личико по асфальту. Какая ирония, боль переросла за секунду в ненависть. Он ему солгал, а Хосок, как наивный дурак, поверил. Юнги нужен был повод уйти, а траур оказался как никогда к стати. — Здравствуй. — Кто вы? — вмешивается рядом стоящий альфа. — Вы знаете моего мужа? А у Хосока желваки на скулах играют, белки вмиг от несправедливости красными становяться. Юнги от этого теряется еще больше, рефлекторно отходя назад. — Конечно знаю, мы старые знакомые. Давно не виделись, Юнги. Оказывается, ты замуж вышел? — кулаки до побеления сжимаются, вонзая ногти в кожу. Хосоку не нравится то, что он видит в этих, красноватого оттенка, глазах. Нет там никакого сожаления, нет никаких извинений. Там только шок. Юнги совсем не ожидал с ним вот так встретиться. Омега рассчитывал больше не встречаться. Но мир узок. Особенно их мир. — Хосок… — Можно мы отойдем на пару минут? — вдруг обращается к так званому «мужу» Юнги. — Да, но… — Хочу кое о чем поговорить с ним. Не волнуйтесь, я не задержу его. У меня тоже есть омега, не украду, — и улыбается от собственной лжи. Правдивой, чтобы этот альфа позволил им отлучиться на пару минут. Они направляются в парк. Юнги идет следом за Хосоком, молча, несет на себе осознанный груз вины и стыда. А альфа и не желает его пока слышать. Пока они не сядут на лавочку, пока он не выпустит с груди теплый пар. Пока не соберёт пазл своих мыслей и слова не выронит. Иначе взорвется. — Как живётся тебе с той мыслью, что ты двукратный убийца? — резко поворачивается, что омега врезается в его грудь. — Что? — Не смотри на меня так, словно ты ничего не понимаешь. — Вот именно, я ничего и не понимаю. О чем ты хочешь поговорить? О нашем прошлом? Пора бы выбросить это из головы, — резко давит, отбрасывая сожаления с лица долой. Становится серьезным, тем, которого Хосок еще не видел. Юнги сейчас с ним холоден. —Лучше бы ты умер, так бы я знал, что ты никогда не предавал нас. — Очнись, Хосок, «нас» никогда не существовало! — хватает за воротник черного пальто и взглядом вгрызается в чужие глаза. — Юнги, не говори так, — альфа вдруг смягчается. Злость злостью, обиды обидами, а без тепла в эти глаза смотреть так близко никак не получается. — Я говорю правду. — Ты сам выбрал эту правду! Сам решил, что нам не быть вместе! — хватает за куртку в ответ и чувствует, как в глазах собираются слезы. Хосоку порой кажется, что они у него бесконечны. Очень жаль, что это слово не стало синонимом их любви. А со слов Юнги так и любви между ними никакой не было. — Я выбрал то, что следовало. — Нет, Юнги. Ты струсил. Ты испугался, что все повториться. Но судьба не любит одинаковые сюжеты, она не любит повторяться настолько глобально. — Ты не понимаешь! Мне снились кошмары, как я теряю тебя, каждый раз… — совсем стихает, ослабевая хватку. — Сны это не реальность. Разве что ты их в ее и превращаешь, — отпускает, слегка отталкивая омегу, который, в отличии от Хосока, умеет держать в себе слезы. — Ты превратил нашу «вечность» в «никогда». «Я стал для тебя временным, ты для меня вечным так и остался.» Юнги опять собирает всю волю в кулак, поднимая глаза, старается не смотреть в эти черные, от взгляда которых что-то щемит между ребр. Кажется, его мертвое сердце забилось. — Уже поздно что-либо говорить, — с долей безысходности в голосе. — Поздно никогда не бывает, поздно не «никогда». А тебе, кажется, это «никогда» всегда нравилось. Вырыл вокруг себя бездонные ямы, не подобраться. Юнги, если решил «никогда», то лучше бы не бросался обещаниями. Не врал бы. — По другому я не мог. — Все ты мог. И как бы сильно я тебя все ещё не любил, — осекается на секунду, а после решает не молчать. Пусть знает, пусть видит, пусть по возвращению в не родной дом страдает. — Как бы давно тебя не простил, но то, что ты оставил меня одного, никогда не забуду. Никогда. Чувствуешь, как режет это слово? Нас никогда в твоей голове не было. Ты для меня не вечность, Юнги, а я не твоя пропасть, в которую ты мог бы с уверенностью шагнуть, не боясь. — Ты тоже не понимаешь, как мне было страшно. Прости, Хосок, но я больше не хочу возвращаться к этому, — стискает маленькие кулачки и все же встречается с этими глазами. И в ответ получает пулевое в области сердца. Хосок с ним частичкой своей боли делится, она с омегой теперь «навечно».Если ты истекаешь кровью, я буду истекать вместе с тобой,
Если тебе страшно, я уже в пути.
— Настолько страшно, что прыгнул в объятья к другому? Что родил ему сына? — подходит ближе, испепеляя взглядом. Этого омегу хочется сжечь до тла, как он его когда-то. — Скажи, ты теперь счастлив? Что ты чувствуешь вот здесь? — тычет пальцем в само сердце, а Юнги словно холодным остриём катаны на части рубят. «Ничего. Хосок, я давно ничего не чувствую. Потому что трусы и предатели не заслужили что-либо чувствовать» — останется только в голове. — Меня ждёт муж и сын, ты все сказал? — Я хотел на наше первое Рождество сделать тебе предложение. Я хотел назвать нашего сына Ингук. Я хотел до старости с тобой прожить. А ты все лишь хотел временное пристанище, — отходит медленно, с каждым сказанным словом все дальше. Между ними теперь такая бездонная пропасть, что с одного края другого не видно. Хосок бросает на последок режущее окончательно сердце Юнги: — Теперь мы в расчете. Прощай. Навсегда. Омега так и останется с дырой в груди провожать черный, удаляющийся далеко, силуэт, пока он совсем не скрывается в темноте. Юнги теперь будет в одиночестве наблюдать за звёздами. «Наша любовь не дожила до зимы. Линия ее сердца оборвалась той ночью, не дотянув до утра.» «Ничто не вечно, но за наше мы, я бы отдал всё. И это последняя запись в моей дневнике»Убежала ли ты?
Убежала ли? Мне не нужно знать об этом.
Если ты все-таки сбежала,
Если же ты все-таки сбежала, возвращайся домой,
Просто возвращайся обратно домой…