***
Холодный ветер забирается под несколько слоев тёплых одежд. Лижет разгоряченную, израненную плоть и смеётся. Этот смех призраком ласкает уши воина, насмехается. «Больно? А людям не больно? Ты забираешь боль на себя, потому что силен, и еще смеешь жаловаться? Те, ради кого ты не успел, молчат!» Ветер Свободы толкает в спину, и Дилюк ощущает себя проклятым, обреченным. Воздух пропах горелой плотью, болотной глиной, раздавленной травой и бесцветными нотками сессилий. На белоснежных лепестках замерли густые капельки алой крови, что не могут даже набрать силу, дабы стечь к земле. Тела перед ним изувечены, изуродованы. Разодранные грудные клетки зияют пустотой, проломленные головы утопают в густых травах. Ветер смеется все громче, заставляя безучастливо смотреть на то, как кровь, запятнавшая массивный двуручник, берётся потресканой корочкой от остывающего жара. Ночные тучи сходятся все гуще над головой. Где же то звездное небо, которое таило в себе тайны будущего? Где те маленькие огоньки, которые так весело когда-то мерцали? Оружие возвращается в переплёт кожаных ремней за спиной, трава приминается под грубой подошвой сапог, когда пламя поглощает безымянный лагерь за спиной. Запах горелой плоти уносится ветром все дальше, прочь от Мондштата, от его каменных стен и мирно утихших улиц. Холодно… И пусто. Крохотный лепесток сессилии опал к земле и безжизненно замер…***
Долг. Это то, что стоило уважать в своей жизни так же крепко, как отца и мать. Дилюк осознавал свою ношу и оставался ей верен, несмотря на то, как иногда сердце вырывалось из груди от противоречивых чувств. У молодого человека не было вселенской мудрости и огромного жизненного опыта. Все что имелось при нем — сила. Сила и долг. Сила и призраки великого прошлого, что дышали в затылок. Маски Дилюка были его последним оплотом, чтобы держаться на плаву. Он ощущал себя грязным. Героической части не замечал даже капельку, но вот тошнотворный запах крови мерещился даже на улицах уже который год. Будто бы за каждым углом его ждал кто-то безымянный. Убиенный его руками, стреляющий пустыми глазницами, тенью проклинающий. Дилюк ненавидел вспоминать, что у каждого в этом мире есть семьи и мечты. Каждый живет, как может и хочет встречать закаты и рассветы в тёплом зареве новых дней. Ах, дни… Рассветы, где солнце стыдливо касается щёк пунцовых мягкими поцелуями; закаты с привкусом новых загадок. У скольких людей он отобрал все это? А призраки былого и Великого шепчут, что Мондштат спит спокойно благодаря ему. В каждую эпоху жили воины, которые орошали землю кровью. Те, которые оставались безымянными стражами мирных снов и пробуждений. Дилюк не гнался за этим величием, но ощущал на плечах крепкие руки. Такие холодные, такие чужие… Безумие, длинною в целую Жизнь, отнимало свободу, за которую Дилюк когда-то хватался, как за последнюю и спасительную соломинку.***
Пылающее лезвие воткнуто в землю. В хриплом кашле собственная кровь горячими сгустками расплывается в неглубоких водах, что ласкают своими языками холодный песок на пляже. Разрубленные на части агенты Фатуи лежат поломанными куклами где-то за спиной. Собственные раны пульсируют болью и Дилюк плачет, закатывает глаза к небу. Люди всегда так делают, когда хотят унять любую боль. Самообман — спасение. Раскаленный кинжал касается растерзанной раны на боку и Дилюк воет волком. Воет так, что звери в далеких лесах отвечают ему кличем, путая со своим умирающим сородичем. Палёная плоть щекочет ноздри своей вонью, слёзы уже давно закончились. Что-то шипит, кожа или мясо — не важно. Дилюк не может чувствовать ничего. Боль притупилась, как и любая чувствительность. Это страшно. Страшно, когда ты раскаляешь прямо на себе сталь, кусаешь губы и вновь закатываешь глаза, падая лбом в холодные воды. Голое мясо пульсирует, а Дилюк малодушно думает, что стоило просто воткнуть кинжал поглубже… Алые глаза закрываются в бессилии на несколько минут. Воин встает на локте, холодная вода стекает струями с лица обратно в свои пучины, а кровавые подтеки расползаются в уголках рта безобразными нитями. Призраки за его спиной довольно лепечут о своем, о былом. Дилюк хочет, чтобы руки на его плечах надавили сильнее, заставляя лицом упасть обратно в воду. Хочет, чтобы держали, пока он будет захлебываться песком, мулом и крохотными камушками… А потом он открывает глаза и стонет, потому что сталь, кажется, вплавилась в мясо.***
Кэйя ненавидел то, что видел вокруг себя. Это громкое молчание стен убивало дух Свободы, ради которого приходилось рвать спину еще с малых лет. Эта тупая, слепая вера в мирные дни, которые будто бы существуют сами по себе, смешна. Каждый рассвет отражался в глубокой синеве глаза презрением к этой беспечности. Каждый закат даровал больше вопросов, чем любой его предшественник. Капитан ненавидел находить загадки, на которые ответ скрывался в самой Жизни. Читать людей, их души, их глаза, их жесты — просто. Просто для того, кто умеет быть сторонним наблюдателем; кто знает, куда нужно смотреть; кто понимает, где заканчивается маска и начинается оголенная плоть без любых прикрас. Общество вокруг капитана не было гнилым, но оно было слепым, глухим, немым и тупым. Брось им хлеба, дай зрелищ — хватит. Никаких вопросов, никаких интересов. Рыцарь наблюдал это ни раз из окна собственного кабинета, с высокой колокольни, с крыш и тёмных проулков. Это поведение достойно шпиона-неудачника, который отверг свою Судьбу, отдаваясь Жизни свободного человека. Капитан верил в цели, которые Крепус вкладывал в головы маленьких мальчиков. Верил в то, какими глазами его предшественник смотрел на этот город, пока они стояли на скалистых обрывах, упиваясь запахом свежих сессилий и едва ли соприкасаясь плечами и кончиками пальцев. Годы давно тронули его тело, его мысли, его разум. Но больше всего изменился взгляд. Ребяческий флирт служил прикрытием самоотверженной серьезности. Алкоголь не оставался дымкой в сознании, просто огнем обжигая горло и собираясь в желудке. Лишь стены казарм знают, насколько капитан Альберих требователен и справедливо жесток. Только Беннет, прижимая к ушибам лёд, тихо шепчет искрение слова благодарности за шанс, за терпение и веру. Только Джинн, оставаясь в заточении стен своего кабинета, молится всем ветрам и Барбатосу в тихой благодарности за такого защитника. Тени сгущались на спящих улицах, как и густые облака над Мондштатом каждую ночь. И в это время холодное сияние единственного глаза становилось особенно отчетливым.***
Кэйя знал, что означают оставленные пепелища. Отчаянная попытка скрывать кем-то от самого себя правду. Ведь с тем, как пепел рассеивается в новых порывах ветра, тайна навеки уносится прочь. Никто не называл имен, не протягивал рук, не поднимал взгляд на очевидное. Личина безжалостного стража была известна капитану, и только из-за этого листовки о его поимке не увешивали собою стены и доски у таверн. Рыцарь безразлично переступал уголь костей, поддевал кончиком меча серебряную монету, которая невинно так затерялась в траве. Не сосчитать на пальцах и десятка рук, сколько раз Кэйя громко молчал об очевидном перед лицом своих подчиненных и командиров рангом повыше. Неизвестное имя оставалось лишь на устах капитана, но не в чужих сознаниях. Лишь время и Жизнь давали ответ на загадки, которые Альберих презирал. Презирал, ведь логикой их не понять, не разделать на столе, как скользкую лягушку под увеличительными линзами. Только время помогло увидеть то, что было перед носом всю его бессознательную и сознательную жизнь. Дилюк. Дилюк Рагнвиндр. Это имя не вызывало у Кэйи ненависти. Несмотря на всё пережитое, несмотря на все откровения и разногласия, в его сердце не зарождалась тьма, стоило лишь услышать о нем. Альберих был научен изучать людей. Его натаскивал отец, слуги, переодетые в изодранные тряпки. И чего стоило разобраться во внутреннем мире одного наивного, разнеженного комфортом и теплом, мальчишки? Оказалось, что это стоило многого. Это стоило шрамов на руках. Это стоило ожогов на плечах. Это стоило Глаза Бога, который служил пожизненным клеймом смертельных страданий. Это стоило даже разорванных нитей их братских уз. И все жертвы оправданы, ведь именно в руки Кэйи вверили все мечты и надежды, что песком высыпались из чужих израненных ладоней. Человек, которому пророчили сторону Света, делал шаг во Тьму, уступая место тому, кого затмевал. Дилюк всегда был одиночкой. В их детских играх, в тренировках, в прогулках, в службе и в своем горе. Вокруг молодого Рагнвиндра гибли все: его мать, что скончалась при родах; самая первая и любимая служанка, что спасла мальчика от волков; несколько детей, которых скосила странная хворь; отец, чья кровь на его руках. Сложно вспомнить имена всех людей, которые оставили после себя в сердце дыру и пустоту. И лишь когда пелена боли отпустила, когда гнев поутих, горести стали родными, Кэйя узрел истину. Его самого прогнали, чтобы укрыть от проклятия Одиночества, что забирало жизни. Будто бы сама Жизнь отнимала Дилюка у этого мира, вынуждая его стать тенью самого себя. Молодой воин гнал Кэйю от себя, как только мог. Наигранно ненавидя, в сердцах проклиная. Заставлял всеми силами, правдами и неправдами позабыть всё хорошее, что между ними было в коротких мгновениях счастья. Лишь бы тот продолжил жить так, как изначально заслуживал. Дилюк большего не смел просить. Лишь бы хоть один из них мог ощутить настоящее тепло и радость от Света, а не быть навеки погребенным в пепелище, что сокрыто в его тени. Для Кэйи, который урвал право на свободу, такое смирение названного брата — дико. И каждый раз смотря на остывшее пепелище, рыцарь закрывает глаза, но не отворачивается.***
Цена простых вещей — огромна. Ты не достоин любви. Ты не достоин дружбы. Ты не созрел для права выбора, который все равно уже давным-давно сделан за тебя. Дилюк сидит в корнях великого древа Ванессы, нагревая в ладони верный кинжал докрасна. Где-то на периферии зрения расползается голубоватое сияние от великой статуи Барбатосу. Свобода… Те же самые цепи. Всегда есть люди, что жертвуют собой ради других. И Дилюку просто не повезло, что жребий этот выпал на его короткий век. Он закрывает глаза лишь для того, чтобы распахнуть. Тонкое лезвие выбито ленивым движением из дрожащих пальцев, и кончик меча капитана поднимает голову за подбородок. Всего каплю, но алые глаза, в которых плещется простая физическая боль, не скрывают пустоты и усталости последних лет. Ругательства привычным потоком срываются в хриплом шепоте, пока в синем глазу напротив застыла холодная решительность. Решительность, с которой ломаются кости и вырываются лживые языки. Взгляд сверху-вниз — наказание. Мальчишка, спасенный из пучины греха и тьмы, стал настоящим мужчиной. Возвышается над своим безымянным героем, который занял место всех грешников. А добровольно ли? Осознанно? Кэйя непомерно серьёзен в своем желании вмазать по этому бледному, осунувшемуся лицу подошвой сапога. Лишь бы отрезвить. Лишь бы мозги встали на место. Лишь бы замыленный призраками взгляд вновь прояснился, как в детстве. Но ледяной кончик меча просто не дает Дилюку опустить голову. Заставляет смотреть на того человека, что не принимал его жертву, как обыденную данность. За чужой спиной что-то клубится белой дымкой. Что-то, что тянет руки к Дилюку, хватает за плечи и горло. Возможно, безумие никогда не было уделом лишь одного человека. Альберих не хочет разбираться и углубляться. Он лишь вскидывает оружие, чёткими взмахами оставляя по себе крестообразный след борозд на грубой коре. Дилюк не опускает голову, смотрит снизу-вверх. Видит грудь, пряжку пояса, свисающие края накидки. Кэйя видит глаза мертвецов и в его ненависти могучее Древо обрастает ледяной корой. Дилюку холодно. Он хватается руками за бедра мужчины перед собой, упирается лбом в крепкий пресс живота и ощущает, как ледяная ладонь опускается на затылок. Призраки кричат, они воют, но льды капитана более реальны, чем эти фантомы чужих страданий. Альберих платит за добро только добром, за защиту — защитой. За боль — болью. Дилюк в тихой агонии стонет, когда по коже расползается лёд. Покалывание в ране на бедре и вокруг нее не страшнее прикосновения раскалённого лезвия, но Кэйя неумолим. Он обжигает по-своему и этим заставляет почувствовать то, что давно притупилось. Боль. И страдание. То, что не давало дышать. То, что душило денно и нощно и всегда оставалось неосязаемым. Дилюк воет в крепкое плечо, кусает его до крови через ткань рубашки, а капитан все сидит напротив, даруя свой холод, как безумное спасение. Пройдет много времени, пока Дилюк увидит, что рядом с ним есть силы, что куда реальнее призрачного долга, оставленного безымянными героями прошлого. Когда-то он поймет, что новые встречи, расставания, горе и радость всегда идут рука об руку и никто не есть заложником лишь одного веления Судьбы. Кэйя все это покажет, все расскажет, везде проведет. Опять соприкоснется пальцами и плечом, не давая утонуть в забвении чужих жизней. Ведь именно Дилюк доверил в его руки свое счастье и мечты, которые рыцарь лелеял, как свои собственные. Когда-то Дилюк ощутит, что идти по жизни плечом к плечу с кем-то куда приятнее, чем умирать от пустоты в собственных глазах и душе…