Ты не представляешь, на сколько сильно ты меня раздражаешь. Твоя вечная улыбка уже в печенке сидит. Осаму, ты улыбаешься постоянно. Порой я задумываюсь, ты случаем не родился с дефектом лица? Или что тебя сломало, что ты в любой ситуации улыбаешься? Я считал и считаю, что твои улыбки не настоящие. Они даже выглядят неестественно. Но для чего ты это делаешь? Для кого? Любой зрячий человек, увидев такую улыбку отойдет подальше, если не перекрестится. Но больше всего меня раздражают твои глупые шутки. Тебе похоже просто нравится выводить меня на эмоции, прекрасно зная, что я вспыльчив. Хотя нет. Тебе больше нравится то, что я делаю с тобой в порыве агрессии. Тебе нравится получать кулак в живот и прилетать головой в стену. Ты чертов мазохист. И ты пойдешь по головам ради своей цели. Ты идеально подходишь для мафии, но не подходишь обществу. Оно боится тех, кто не похож на него и кто знает про них все. Ты уже настолько прогнил, что единственное удовольствие для тебя — боль.
***
Шатен хватает Чую за края его жилета, притягивая к себе и опрокидывает на кровать. Его сухие и искусанные губы искажаются в кривой ухмылке, а взгляд направлен прямо в глаза напротив. — Я ведь знаю, что ты всегда хотел меня. Ненавидел и хотел. — Черт бы тебя побрал, Дазай. Накахаровские губы впиваются в губы напротив, а сильные руки в перчатках обхватывают талию. В этом поцелуе не было никаких чувств, а только желание и нотки сладкого красного вина. Осаму любит боль, и рыжеволосый это прекрасно знал. Целовал он с неким остервенением, кусая и стукаясь зубами. Вскоре к тонкому вкусу вина добавились соленые нотки крови. Тем временем руки быстро растегивали рубашку. Казалось, что под таким напором она просто разойдется по швам, став лохмотьями. И даже в такой ситуации шатен улыбался, обвив шею руками и прижимаясь поближе к Чуе. Споить агрессивного гнома было определенно его лучшей идеей за этот день. — Как же ты меня раздражаешь, — рычит Накахара, с силой укусив неудачливого суицидника за плечо. — Но я ведь симпатичен тебе? Признай это. — Завались пока не поздно. Рубашка Дазая летит на пол, как и последний шанс остановиться. Воздух постепенно становится горячее и раскаленнее. Он наполняет легкие и не дает дышать. Он заставляет задыхаться, закатывая глаза. Алкоголь кружит Чуе голову, и Осаму явно нравится наблюдать за тем, как рыжий в таком же остервенении старается расстегнуть ремень на брюках скумбрии. Дазай со смешком приподнимается дабы помочь, но в грудь упирается ладонь и с резким нажимом заставляет лечь обратно. Осаму не прекращает улыбаться, в блаженстве закрывая глаза, когда чувствует щекочущий голые бедра воздух. Брюки ожидает такая же участь, что и рубашку. — А ты разве не собираешься раздеваться? — Осаму тянется к губам Накахары за поцелуем, но получает очередной укус и голова вновь опускается обратно на кровать. Слишком ожидаемо. Поэтому то Дазай и полез. — Чтобы твои грязные лапища облапали меня? Довольствуйся этим, — Чуя в нетерпении стягивает с шатена боксеры и даже не удасуживается полностью снять, оставив висеть на одной ноге. — Чу-уя, ты знал, что ты слишком жестокий? — Дазай противно тянет гласные и строит печальную моську, прекрасно зная, что на голубоглазом такое не срабатывает. — Сейчас я проявляю величайшую степень милостивости к тебе, потому что причиняю такую любимую боль, — На это Дазай издает смешок и хочет произнести очередной стеб, но воздерживается. Накахара расстегивает свой ремень и обматывает им шею Скумбрии, свободный конец взяв в кулак. Осаму хочет съязвить на это, но его прерывают, ибо ремень слишком туго и быстро затягивается на шее, из за чего кислорода для речи просто нет. Спустя пару мгновений воздух снова неприятно обжигает легкие, но больше Дазай говорить пока не собирается. Свободной рукой Чуя приспускает свои штаны и боксеры, осторожно откладывает шляпу на край кровати, а после этой же рукой обхватывает бедро Осаму. Последний тихо ахает и влажными от желания глазами глядит на рыжего, когда чувствует горячую и набухшую головку у прохода. — Чуечка, а как же... — Дазай прерывается и шипит, когда Слизняк резко ввел головку, стараясь протолкнуться дальше. Накахара рычит сквозь зубы, изнывая от желания хорошенько отодрать кареглазого: — Тогда мне пришлось бы снять перчатки. А пачкать об тебя я их не собираюсь, тупая скотина! Осаму затыкается не только потому, что было бы глупо портить момент расспросами о перчатках, а еще и из за того, что Чуя только что вошел на половину. Дазай вновь шикает и старается расслабиться, дабы дать рыжему ввести глубже. Но боль не слишком позволяет это, от чего Накахара заметно бесится и резко двигает бедрами, войдя во всю длину. Осаму вскрикивает и его глаза все больше увлажняются. Боль невыносима. Чуя ждет какое то время, дабы привыкнуть и вскоре начинает толкаться, стараясь быстро набрать темп. Дазай такой тугой и узкий, что рыжего захлестывает приятными ощущениями. С каждым толчком из Осаму выбивался болезненный стон. Боль, граничившая с практически эйфорией, вызывала головукружение. Дазай то и дело закатывал глаза, готовый потерять сознание от ощущений и духоты в помещении. Однако его все время выдергивал обратно в реальность ремень на шее, что то и дело либо затягивался, либо ослаблялся. Дыхание рыжего было тяжелым и хриплым. Звуки шлепков, стонов, вздохов и скрипа кровати слились воедино, создавая одну неприятную какафонию. Сознание будоражили картины того, как выглядят они сейчас со стороны. Алкоголь подбивал Чуе в кровь адреналин, из за чего темп движений стал настолько резвым и сильным, что кровать была вот вот готова проломить стену, а после и самой превратиться в щепки. Дазай кончил первым, с громким и протяжным стоном излившись себе на живот. Чуя продолжал остервенело толкаться, чувствуя, как горячие стенки сжали его член внутри и как дрожит под ним обессиленая Скумбрия. Вскоре кончил и Накахара прямо внутрь Осаму. Ничего, заслужил. На пару мгновений повисла гнетущая тишина, которую нарушало лишь сбивчатое дыхание двух фигур в полутьме комнаты. — Я тебя ненавижу... — Накахара отстранился и устало натянул трусы со штанами обратно, а после застегнул возвращеный ремень. — Я знаю, Чуя. Я тебя тоже. Они лишь напарники, которые не могут позволить себе такого высокого и нежного чувства, как любовь. Они двое подростков, которые уже давно потерялись в себе и в своих желаниях. Даже если бы им и удалось полюбить, то эти чувства были бы засунуты глубоко внутрь, не имея шанса на свободу и свое проявление. Каждый из них считал, что просто не имеет права любить. Страницы их сгнившей души давно потеряли приемлемый облик, а текст был безнадежно утерян.