Здесь мир умолк в покое, Тревоги здесь слышны, Как мертвый плеск прибоя, Вторгающийся в сны. И, жатвы ожидая, Недвижная, немая, Стоит трава густая Средь сонной тишины. Мне чужд огонь дерзаний, Скучны мне смех и стон, Устал я от желаний И жизнью утомлен, Устал от роз унылых, Цветущих на могилах, Устал от грез постылых — Мне нужен только сон. Здесь жизнь со смертью дружит - А где-то там, вдали, Печально ветры кружат И ходят корабли; И слабых струй движенье Влечет их по теченью - А здесь царит забвенье Средь замершей земли. [А. Ч. Суинберн «Сад Прозерпины» (в переводе Георгия Бена)]
Очнувшись, она не увидела неба. Оно было, но где-то высоко-высоко – так высоко, что в зияющей белой пустоте не проглядывалось ни очертаний облаков, ни проблесков голубого цвета, ни лучей солнца. У нее закружилась голова, словно она вдруг оказалась подвешенной в невесомости, как ось, вокруг которой крутился этот странный неуютный мир. Она шевельнула рукой: пальцы нащупали колючие пыльные былинки. К телу вернулась чувствительность. Она с облегчением ощутила под собой холод земли и, вцепившись в пучки иссохшей травы, медленно села. Потом, превозмогая дрожь в ногах, поднялась. Она была на лугу, застывшем внутри нигде и никогда. Воздуха не было, как не было и неба. Не шумел ветерок, не колыхались листья, не жужжали насекомые. Вокруг нее простиралось бездвижное, мертвое море травы и цветов. Оно казалось ненастоящим – будто нарисованным ребенком, у которого под рукой оказались только три краски. Повсюду из одинаковой пожухло-зеленоватой травы выглядывали белоснежные макушки раскидистых соцветий, и только в самом центре каждого цветка виднелись бледно-оранжевые сердцевинки, похожие на застарелые подсохшие капельки крови. Она узнала эти цветы, но не могла вспомнить их названия. Только ее руки помнили, как задевали их жесткие стебли – где-то там, где было тепло, и пахло морем, а она сама была ребенком. Она помнила их запах –тогда едва уловимый, чуть сладковатый, – а сейчас нависший над ней тяжелым удушливым облаком. Она огляделась, но вокруг, куда ни направь взгляд, было только бескрайнее море безымянных цветов. Тяжелая волна паники медленно, но неумолимо поднималась внутри нее. Неужели она здесь одна? Совсем одна? – Малдер?! Гнетущая тишина не сдвинулась с места, не огласилась ни единой нотой. Но ее мечущийся взгляд зацепился за что-то чуть вдалеке, где еще секунду назад – она могла поклясться в этом – не было ничего. Малдер навзничь лежал на траве, раскинув руки – она с одного взгляда узнала бы их из тысячи, поэтому немедля бросилась к нему. Земля казалась ватной: ноги увязали в паутине травы, пустота прижимала вниз. Она рухнула на колени рядом с ним. – Малдер! – И с облегчением увидела, как шевельнулись его пальцы, задрожали ресницы, и он открыл глаза. Пока Малдер вставал, Скалли почему-то подумала, что он тоже кажется нереальным – зыбким, как голограмма, готовая в любой момент исчезнуть. – Скалли… – тихо сказал он, и проклятое наваждение тут же развеялось. Малдер, нахмурившись, огляделся, но она не услышала от него ни объяснения, ни закономерного вопроса, поэтому задала его сама: – Где мы? Он не ответил. Выпрямился, отряхнул с плеч прилипшие сухие травинки и внимательно посмотрел на нее, словно ждал, что именно она выведет его отсюда. – Ты помнишь, как здесь оказалась? – наконец спросил он. Вопрос прозвучал странно, будто только она одна провалилась в кроличью нору, но Скалли решила не цепляться за эту мысль. – Нет. Может, нас чем-нибудь накачали? Или мы надышались чего-нибудь? Я не узнаю эти места, они как будто бы… – Ненастоящие, – договорил за нее Малдер со странным спокойствием в голосе. Сбитая с толку, Скалли кивнула. – Я хочу выбраться отсюда. Немедленно, – дрожащим голосом сказала она. Тишина и духота давили все сильнее, и, несмотря на чудовищную усталость, ей хотелось только бежать прочь – как можно скорее и как можно дальше. Малдер задумчиво осматривался по сторонам и молчал. – Разделимся? – нетерпеливо спросила Скалли. Она поежилась, но вдруг поняла, что не ощущает температуры воздуха: ей не было тепло, но и холодно не было тоже. – Я пойду… туда, – она неопределенно махнула рукой. – А ты – в противоположную сторону. – Где и как мы потом найдем друг друга? Здесь нет ориентиров, – справедливо заметил Малдер. – Должно же быть хоть что-то, – с отчаянием сказала Скалли, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. – Пойдем вместе, – предложил он и протянул ей руку. Непривычно открытый для него жест, но прежде чем она успела побороть удивление и как-то отреагировать, Малдер вдруг отдернул руку и, стянув с себя помятую куртку, бросил ее. Она распростерлась на земле, как распустившая крылья гигантская черная ворона. – Чтобы мы смогли узнать это место, – объяснил Малдер и, не дожидаясь ответа, побрел вдаль. Пробираться сквозь густую, никем не тронутую поросль травы и цветов оказалось труднее, чем можно было подумать. Она не знала, сколько они шли: в этом мире не было времени – ни солнца, прочерчивавшего по небу свой путь с востока на запад, ни птиц, поющих по утрам и замолкающих к вечеру, ни сумерек, ни заката. Малдер был непривычно молчалив. Он шел всегда на шаг впереди нее, и она, как ни старалась, не могла его догнать. Окружавший их пейзаж начал сливаться в одно большое бледно-зеленое пятно. Скалли с усилием всматривалась в него, пытаясь зацепиться за что-нибудь взглядом, но тщетно: луга выглядели так, словно состояли из одного и того же маленького кусочка, размноженного на сотни тысяч. Они шли и шли, и постепенно ее накрыло странное спокойствие. Ноги сами несли ее вперед, а мысли беспорядочно блуждали. В самом деле, как она попала сюда? Память работала причудливо, наполняя ее сознание разрозненными образами – обесцвеченными и размытыми, как плохой акварельный рисунок. Они возникали из ниоткуда и никуда не вели, а просто мелькали в памяти серией блеклых вспышек. Она вдруг вспомнила, как ездила с отцом на рыбалку, когда ей было девять, но не помнила, что было вчера, было ли это вчера, и где оно было. Образы появлялись, чтобы тут же рассеяться, словно утренний туман. Они не наполняли ее сердце живыми, некогда испытанными чувствами, а только лишь смутными безжизненными их отголосками, и отчего-то это не пугало и не удивляло ее. Наоборот: ей хотелось кануть в забвение вместе с ними – туда, где всегда было уютно и спокойно. Туда, где ей было бы все равно. Малдер вдруг резко остановился, и Скалли чуть не упала, натолкнувшись на него. Он вглядывался в траву, и она тоже принялась внимательно рассматривать ее, но ничего не видела. Малдер меж тем наклонился, раздвинул руками высокие стебли цветов и, выпрямившись, протянул ей свою находку. Это были старые часы на цепочке, с 24-часовым циферблатом, как у моряков, вот только у них почему-то отсутствовала задняя панель: вместо нее с другой стороны часов был компас. Скалли никогда не видела таких и не могла понять, кому и зачем понадобилось объединить несовместимое в один механизм, навеки обреченный работать неверно. Одна сторона всегда уничтожает другую. Как инь, вечно убивающий ян. Как змея, пожирающая свой собственный хвост. Она осторожно покрутила часы в руках. Стрелки – с виду целые и невредимые – послушно шли вперед. Магнитная стрелка компаса указывала на север. – Как странно, – тихо сказала Скалли. – Можно подумать, что кто-то подбросил это сюда, чтобы мы нашли выход. – Она покрутилась на месте. Стрелка компаса резко дернулась. Скалли сделала еще один оборот. – Компас сломан, – с разочарованием сказала она. – Показывает либо строго на север, либо строго на юг. – А часы? – спросил Малдер. – Идут, – ответила Скалли. – Двенадцать двенадцать. Они, не сговариваясь, сели в траву, негласно объявив перерыв. Малдер с трудом выдрал из иссохшей почвы пару цветов и, как следует повозив ногами по земле, чтобы примять траву, бросил их на образовавшуюся лужайку. – Сколько времени прошло, Скалли? – спросил он. Она посмотрела на часы и нахмурилась. – Не понимаю. – Скалли зачем-то потрясла их за цепочку. – Двенадцать ноль одна. Как такое может быть? – Сломаны? – предположил Малдер. – Но они только что шли вперед. Она с изумлением посмотрела на него, услышав знакомый негромкий смешок. – Надо же, – качая головой, сказал Малдер, словно бы совсем не удивленный. – Как будто кто-то решил вернуть нам все время, что мы потеряли. Пока она в замешательстве раздумывала над его словами, он мягко забрал часы у нее из рук и осторожно подвесил за цепочку на крепкий стебель самого высокого цветка. – Какой-никакой ориентир, – объяснил Малдер, молча встал и снова двинулся в путь. Скалли подскочила и поплелась за ним, уже не пытаясь его догнать. Время, вопреки движению часовых стрелок, не шло ни вперед, ни назад. Оно просто тянулось – так же, как однообразные луга вокруг них. Малдер уверенно двигался впереди, Скалли увязала в высокой траве и водовороте бессвязных мыслей, но тоже не сбавляла шага. Идти было проще, чем остановиться. Она очнулась, когда увидела у себя под ногами вырванные с корнем увядшие цветы. Это удивило ее: казалось бы, в мире безвременья ничто не рождается и умирает. И только секундой позже она поняла. – Малдер! – окликнула она, а когда он обернулся, молча указала себе под ноги. Они стояли на том же самом месте, где уже были минуты (или дни?) назад. Примятая к земле трава, брошенные на землю цветы и подвешенные часы-компас – тот самый «ориентир», который они должны были оставить далеко позади. Но вместо этого ходили кругами. – Давай вернемся обратно, – после долгой паузы предложила Скалли. – Туда, где мы очнулись. – Как? – Трава немного примята там, где мы шли, – сказала она, вглядываясь в пожухлый ковер у себя под ногами. В глазах двоилось, пейзаж превращался в размытое пятно. От напряжения глаза заслезились, но она упорно делала шаг за шагом, пытаясь угадать, где раньше пролегал их путь. Чуть видимая тропа оказалась короче, чем можно было ожидать. Ярдов через двести она увидела на земле брошенную Малдером куртку. – Это невозможно, – пробормотала Скалли, присев на корточки. Она не слышала, чтобы Малдер шел за ней, но уже ощущала его присутствие у себя за спиной. Что-то было не так – помимо того факта, что все это время они ходили по кругу по пятачку, едва превышавшему площадью ее квартиру. Она взялась за рукав куртки и подняла ткань к глазам. Это был ее пиджак. Скалли обернулась к Малдеру, но тот словно не заметил подмены. – Ты же оставил здесь свою куртку, – сказала она дрожащим голосом. Малдер только нахмурился. – Ты что-то путаешь, Скалли. Ей вдруг начало казаться, что он зло разыгрывает ее. Что Малдер – участник, а может быть, даже создатель этой безумной игры, что он мог быть тем, кто заманил ее в этот лабиринт безысходности. Она подскочила, готовая обрушить на него свой гнев, но отрешенное выражение его лица заставило ее проглотить обиду. Не имело смысла ни спорить, ни ругаться с Малдером, когда он пребывал в таком… чем? Скалли внезапно поняла, что никогда раньше не видела его таким. Но было кое-что еще, что вынудило ее замолчать от удивления. Куртка – та самая черная кожаная куртка, которой полагалось лежать на земле, – была на нем. Это окончательно лишило ее желания спорить. Могла ли она в самом деле все перепутать? – У меня есть идея, – сказал Малдер, все такой же безучастный к ее замешательству, и вынул из кармана пакет семечек. Неужели он чувствовал голод? Сама она не ощущала ничего – никаких естественных физиологических желаний. К ее удивлению, Малдер достал несколько семечек и рассыпал их по земле. – Хлебные крошки, Скалли, – с улыбкой сказал он. – Помогут тебе найти дорогу. – Мне? – недоуменно переспросила она. – Возьми, – он протянул ей пакетик. – Так нам не выбраться. Ты была права: надо разделиться. – Нет, – она с отчаянием замотала головой. – Нет, это плохая идея, Малдер, мы не найдем друг друга… – Я иду туда, – перебил ее Малдер, как будто и вовсе не слушал. – Иди в другую сторону. – И, не дожидаясь ответа, зашагал прочь от нее. – Малдер! – почти срываясь на слезы, закричала Скалли ему вслед. Окутавшая ее разум туманная пелена вмиг слетела, чувства обострились, как будто все обиды, весь страх одиночества, который ей довелось испытать, сконцентрировался здесь и сейчас, в этом самом моменте. – Если нам суждено найти друг друга, – сказал он, не оборачиваясь, – мы встретимся. Она отвернулась на мгновение, а когда снова посмотрела Малдеру вслед, уже не увидела его. Как такое возможно? Здесь не было ни горизонта, ни возвышенностей, ни низин, в которых он мог скрыться, и она отвела взгляд всего на долю секунды. Он просто не мог уйти так далеко. Скалли бросила взгляд на часы: одиннадцать пятьдесят. Ей не оставалось ничего иного, кроме как идти вперед. И она пошла, при каждом шаге бросая на землю по паре семечек. Они моментально терялись в траве, но, всмотревшись, их все-таки можно было разглядеть. Шаг – семечка – шаг – скоро эти действия стали привычными и ритмичными, как дыхание, и мысли Скалли снова унеслись вдаль, окутывая ее аморфным спокойствием. Она перестала судорожно сжимать пакетик, цепляясь за него, как за нить Ариадны, только равнодушно раз за разом запускала в него руку. Семечки не кончались, мир вокруг не менялся, и Скалли впервые почувствовала, что это странное умиротворение начинает ей нравиться. Все тревоги, все волнения отступили от нее. Даже расставание с Малдером уже казалось чем-то далеким – как смутное воспоминание из почти забытого прошлого. Она очнулась, когда под ногами вдруг что-то зачавкало. Скалли с трудом заставила себя оторвать взгляд от земли. Перед ней была река. Она нисколько не выбивалась из окружающего пейзажа, не меняла и не преломляла его. Травянистый покров превращался в реку, а река – обратно в твердую землю. У нее не было того, что можно было бы назвать берегами или течением – просто мертвая глянцевая гладь воды посреди цветочного луга, похожая на мираж в пустыне. Скалли протерла глаза, но видение не исчезло. Она подошла поближе и вгляделась в неподвижную зеркальную поверхность реки. На мгновение там появилось ее отражение, и что-то в нем показалось Скалли необычным, но прежде чем она успела понять, что именно, картинка рассыпалась, покрывшись рябью. Откуда взялась рябь? Ветра не было, река никуда не текла, и ее темные воды казались такими же безжизненными, как и вся природа вокруг. Ей вдруг захотелось пить – так сильно, что она не выдержала и, опустившись на колени, зачерпнула ладонями воды, не имевшей ни температуры, ни запаха. Скалли сделала глоток, потом еще и еще. Она не могла остановиться, и с каждым глотком что-то странное просыпалось внутри нее. Она вспоминала. Как шум дороги где-то в глубине лесной чащобы, как первые, еще далекие, порывы ветра – первые предвестники еще не скорого дождя, в ее памяти пробуждались воспоминания – нечеткие, расплывчатые, полные лакун и белых пятен. Ощущение панического страха, ярость, отчаяние, смирение – она пока не могла привязать эти чувства к конкретным событиям и не была уверена, что хочет, но они появлялись. Из бесплотного духа, полного обрывков воспоминаний, запертого внутри пустоты, бесцельно бродящего по бесконечному кругу, она снова превращалась в себя. Ей вдруг стало страшно. Скалли резко поднялась и попятилась назад. Отчего-то она больше не ощущала острого желания выбраться отсюда, из этого однообразного, но сладкого, лишенного волнений беспамятства. Она лихорадочно вглядывалась в траву, надеясь, что брошенные под ноги семечки выведут ее обратно. К счастью, она могла рассмотреть их – даже лучше, чем надеялась. Казалось, их стало больше: иногда, делая очередной шаг, она даже слышала, как они потрескивают под ее подошвами. Скалли не отрывала взгляда от земли, опасаясь, что проложенная ею импровизированная дорожка внезапно исчезнет, и уверенно продвигалась вперед (или назад?), пока не наткнулась на знакомую полянку. Странно, что ей так легко удалось опознать это место, но она в самом деле узнала его с полувзгляда. Чтобы окончательно убедиться, что она находится в той самой точке, где они разошлись с Малдером, она принялась выискивать глазами подвешенные за цепочку часы. И почти сразу увидела их. И еще одни. И еще. И еще. На каждом цветке, везде, куда дотягивался ее взгляд, она видела те самые часы. Они с Малдером не просто уже были здесь. Они были здесь много-много раз, возвращались сюда снова и снова не только в пространстве, но и во времени… Скалли внезапно почувствовала что-то в своей руке. Боясь посмотреть вниз, она сжала пальцы. Знакомая округлая форма, знакомая гладкая поверхность – еще одни часы были у нее в руках. Сердце заколотилось, потемнело в глазах. Она медленно подняла руку к лицу. Часы сжались и хрустнули. Она держала на ладони красную розу, которая стремительно, как в убыстренной съемке, превращалась в прах, утекавший сквозь пальцы. Мгновение спустя от нее остался только один, не тронутый тленом, лепесток. Скалли провела по нему подушечкой большого пальца: он был прохладным, шелковистым, свежим, все еще полным жизни, словно его только что срезали с цветка. Она бросила лепесток на землю, и тот вдруг понесся куда-то, уносимый порывом несуществующего ветра. Потом снова мягко лег на траву, будто дожидался ее. Скалли пошла вслед за ним. Он продолжал вести ее за собой, все быстрее и быстрее, так, что в конце концов ей пришлось почти перейти на бег. И вдруг она провалилась вниз.***
– Дана, куда вы пропали? Давайте к нам! Она обернулась и помахала гостям. – Пойдем, пап, – она ласково положила руку отцу на плечо. – Нас зовут. – Куда? – с беззаботной улыбкой спросил он. – Подожди, Мэгги, мне же нужно забрать мальчиков из школы… Она тяжело вздохнула. Приступы одолевали его все чаще и чаще, и как врач она прекрасно понимала, что это только начало пути в один конец. За последние месяцы она приучила себя не рыдать каждый раз после того, как он переставал узнавать ее, или путал имена, или думал, что на дворе восемьдесят четвертый. Но сердце все равно болезненно сжималось, а в горле вставал ком. «Не самый плохой расклад для его возраста», – эти слова врача надолго запали ей в душу. Интересно, как часто она сама проявляет подобную черствость в разговоре с пациентами. Профессиональная деформация – от нее не застрахован никто. Жестоко, но отчасти честно. Может быть, деменция и в самом деле не самый плохой расклад. Постепенно уйти в беспамятство, в небытие, погрузившись в другой, искаженный, запутанный мир – без боли, без страданий, без сожалений, без горечи утрат. Она всегда верила, что ее родители сохранят ясность ума до последних дней. Или, если называть вещи своими именами, – до самого конца останутся ее родителями. Ведь тяжелее всего было смириться с тем, что этот сутулый исхудавший старик, который сейчас искренне принимал ее за свою покойную жену, все еще был ее отцом. Она не стала отвечать – знала, что это бесполезно. Просто взяла его под руку и бережно довела до стола. Погода выдалась идеальной для барбекю – ясной, но не жаркой. Такие дни хочется запомнить навсегда, сохранить это ощущение теплых солнечных лучей на лице, запах сухого песка, травы и цветов. Она была рада, что пришли только члены семьи: сегодня можно немного расслабиться и не вести натянуто вежливые разговоры с коллегами, их заносчивыми супругами и избалованными отпрысками. Скоро она сама станет бабушкой. Почему-то эта мысль не грела ее, а лишь вызывала усталость: они достаточно намучились со своими собственными детьми и – видит Бог – наломали дров. Но, быть может, это наконец заставит Джейкоба взяться за ум. Остаток дня прошел гладко – почти без политических споров и личных обид. Проводив всех, она уложила отца спать и, включив в наушниках музыку, занялась посудой. – Черт! – Она чуть не разбила тарелку, выронив ее от испуга, когда Питер, незаметно подобравшись к ней сзади, вытащил один наушник из ее уха. – Господи, как ты меня напугал! Не ответив, он взял полотенце и принялся вытирать тарелки. Она знала, что должна была ценить такие жесты, но, по правде говоря, они раздражали ее. Моменты единения с грязной посудой были для нее отдушиной приятного одиночества, которую она не готова была делить с кем-то еще. К тому же он наверняка заведет какой-нибудь разговор… – Джейкоб опять просил о деньгах. Ну вот. – Ну так дай, – бросила она. – Деньги у нас есть. – У него своя семья. Пора бы уже вставать на ноги. – У них ребенок на подходе, Пит, – заметила она, яростно надавливая на губку моющее средство. – Мой внук не будет ни в чем нуждаться. – Ему двадцать два, какой из него отец? Надо было думать головой… – Сейчас не время проявлять принципиальность. Он поджал губы. – А когда оно было? Или будет? Она громко выдохнула, не скрывая досады, и шваркнула недомытые вилки в раковину. – Это наша вина, что он вырос таким. Его ребенок в этом не виноват. – Тебе просто все равно. Она с трудом подавила желание разбить тарелку о его голову. – Как ты можешь так говорить?! – У меня часто бывает ощущение, что тебе просто лень что-то делать. Что-то менять. Что ты вечно витаешь в облаках. Прямо как твой отец. – Боже, – она закатила глаза, – ты снова об этом? – Мы оба работаем, Дана, а ему будет только хуже. Что ты планируешь делать, когда он станет совсем плох? Перестанет держать ложку в руках? Начнет ходить под себя? – Мы говорили об этом, Пит. Наймем сиделку. – Ему будет лучше в специализированном… Тарелка все-таки не выдержала и раскололась прямо у нее в руках, чудом не располосовав ей пальцы в кровь. – Мой отец умрет дома, – отчеканила она. – И я буду рядом с ним. Он взмахнул мокрым полотенцем так близко от ее лица, что она вдруг подумала – со странной смесью предвкушения и испуга, – что он ударит ее. Но, конечно же, этого не случится. Когда они разучились разговаривать? Ругаться? В какой момент оголтелого выстраивания их бесспорно хорошей, спокойной жизни обычных успешных людей? – Я люблю тебя, Дана. И понимаю, что он твой отец, – примирительно сказал Питер, аккуратно складывая полотенце вчетверо. – Но иногда не понимаю этой связи между вами. – Он мой отец, как ты верно заметил. Какая еще нужна связь? – Твоя мать умерла в хосписе, и я не помню, чтобы ты сильно угрызалась совестью. – Она тяжело опустилась на стул. Одной из самых невыносимых черт ее мужа было вот это умение пройтись в пылу спора по всем самым болезненным точкам с поистине садистским удовольствием. Она знала, что он не хочет причинить ей боль – просто дурная половина его природы. – И это нормально, Дана, – прочувственно добавил Питер, в типично манипулятивной манере вовремя сменив гнев на милость. – Тяжелобольной человек должен находиться под медицинским наблюдением, нам ли не знать. Ты потакаешь своему чувству вины. – Мой. Отец. Умрет. Дома, – процедила она. – Спокойной ночи, Питер. Он проигнорировал намек. – Мне просто интересно, Дана. Он в свое время все сделал, чтобы не дать тебе поступить в ФБР, помнишь? А ты ведь так хотела. Неужели у тебя не осталось на него обиды? Она яростно развернулась в дверях. – Он не «не дал» мне, Питер. Он убедил меня, что… Ее прервал его смех. – Да брось, Дана. Тебе просто не хватило смелости. И ты поплыла по течению. Точно так же, как всегда делала с нашими детьми. Она не стала отвечать. Только хлопнула дверью и поднялась наверх. Отец полусидел, опершись на подушки, и что-то бормотал. То и дело на его старческих, сморщенных губах мелькала рассеянная улыбка. Она тихо присела рядом и попыталась разобрать хоть одну фразу, но слышала только бессмыслицу, как будто он говорил на незнакомом языке или произносил слова задом наперед. – Я люблю тебя, – полушепотом сказала она и положила голову ему на плечо. – Надо забрать мальчиков из школы, Мэгги, – после долгой паузы сказал он. Она встала и подоткнула ему одеяло. – Ложись отдыхать, пап. Она притушила свет настольной лампы, но он вдруг схватил ее за руку. – Дана! Она тут же села обратно, надеясь поймать этот редкий момент ясности и еще один раз, каждый из которых стал на вес золота, поговорить со своим отцом. – Да, пап, это я, – она с улыбкой сжала его руку в своих. Он вглядывался ей в лицо. Его глаза, обычно потухшие, подернутые поволокой, вдруг загорелись. – У тебя есть то, что мне нужно. Улыбка сползла с ее лица. – Что? – Ответа не последовало. – Что у меня есть? – Она нетерпеливо потеребила его руку. – Что тебе нужно, пап? Он ответил после долгого-долгого молчания: – Забрать мальчиков из школы. По щекам предательски потекли слезы. Она вытерла их ладонями, забыв про макияж, и, стремглав сбежав по лестнице, выскочила в сад – место, где всегда чувствовала себя лучше и спокойнее. Сад стал неопрятным и запущенным с тех пор, как Ахав переехал к ним: у нее не хватало времени ухаживать за ним так, как раньше. Но здесь по-прежнему было хорошо. Так, как она хотела. Она направилась прямиком к розам – единственным питомцам, о которых успела позаботиться заблаговременно в этом году. Они уже должны были распуститься, а у нее до сих пор не нашлось минутки, чтобы проведать их. Так почему бы не сейчас? Но… Что это? Скалли замерла как вкопанная у самой клумбы. Роз больше не было – ни одной. Вместо них из сырой земли поднимались плотные темно-зеленые стебли, усыпанные белыми соцветиями. Она даже не знала названия этих цветов, но по одному их виду догадалась, что они не могли вырасти здесь. Она смутно вспоминала, что встречала похожие когда-то давно, в детстве, среди сухой травы, в каменистых расщелинах скал… Присев на корточки, она опасливо вытянула руку и прикоснулась к распустившемуся цветку.***
– Сюрприз!!! Она зажмурилась: яркий свет ударил в глаза. Ее оглушила музыка, громогласные крики, свист праздничных язычков-дуделок. Конечно, это не был сюрприз: она знала, что семья и друзья устроят ей праздник. Они не обязаны знать, что больше всего ей хочется лечь в кровать и проспать целую вечность, никого не видя и ни с кем не разговаривая. Надо взять себя в руки. Она больше не просто Дана Скалли. И даже не старший спецагент Дана Скалли. Она первая женщина, ставшая главным помощником директора ФБР. Ее отец гордился бы ей, если бы был жив. Сегодня, много лет спустя, он убедился бы, что его дочь тогда сделала верный выбор. Она доказала бы ему это. «Надеюсь, ты видишь меня сейчас, Ахав», – подумала она про себя, рассеянно кивая гостям и принимая поздравления. Время плыло мимо нее, как в тумане. Она успела обменяться парой слов с матерью, с Чарли, с Биллом и Тарой, но ее постоянно относило от них очередной волной желающих поздравить ее. – А Мисси? – вдруг очнувшись, спросила она прямо посреди какой-то светской беседы, выискивая сестру глазами. – Не приехала? Стоявшая неподалеку Маргарет услышала ее вопрос, уловив во всеобщем гуле знакомое имя. – Конечно, приехала, Дана. – Мэгги подскочила к ней и приобняла за плечи. – Она на кухне. Взяла на себя угощения. Они обе засмеялись, прекрасно зная недюжинные способности Мелиссы к организации праздничного стола, а точнее – его уничтожению. – Надеюсь, мы уцелеем, – со смешком сказала она, вежливо кивнув собеседнику, которого даже не успела узнать, и направилась на кухню. Мисси сидела за столом, задумчиво сжимая в пальцах электронную сигарету. Вокруг нее громоздилась куча грязной посуды и порванных упаковок от еды. – Не суетись так, я сама уберу, – подколола ее Дана и, наклонившись к сестре, нежно обняла ее. – Мои поздравления, дорогая, – с ленцой протянула Мисси и чмокнула ее в тыльную сторону ладони. – Ты довольна? – Должна быть довольна. – Она пожала плечами. – Но?.. – Еще не осознала происходящее. А как ты? Опять пропала с радаров. Мама говорила, у вас с Джеком проблемы. – А… – Мелисса равнодушно махнула рукой, случайно сбросив со стола пару пластиковых тарелок. – Решено: развод. – Мне поздравлять или сочувствовать? – К третьему разу надоедает и то, и другое, – пожав плечами, ответила Мелисса. – В общем, не переживай. И к черту мужиков. – К черту, – согласилась Дана. – Виски? Мисси кивнула, и они, в молчаливом понимании кивнув друг другу, выпили. – За твое повышение, – поморщившись, провозгласила Мелисса. – И твой развод. – Главное, у меня есть Кэти, – сказала Мисси. Выражение ее лица вмиг смягчилось. – Хоть на что-то эти мужики годны. – Она замечательная, Мисси, – искренне сказала Дана с теплотой в голосе. – Между нами: моя любимая племяшка. – Ты тоже у нее в любимчиках. Что может быть лучше тети, которая балует ее от всей души и знать не знает, что дети – это настоящий ад на земле? – Мелисса осеклась. – Прости, зря я это сказала. Какая глупость. – Все нормально, Мисси. – Она улыбнулась, стараясь скрыть, что слова сестры, хоть и сказанные не со зла, задели ее. – Я живу той жизнью, которую выбрала сама. – Слушай… – Глаза Мелиссы вдруг загорелись, и она заговорщически наклонилась поближе – точь-в-точь как в детстве, когда планировала очередную шалость. – А давай я тебе погадаю. – О нет, только не это! – Она закатила глаза. – Серьезно, давай, мы сто лет этого не делали. – Нет… – Давай-давай! – Мелисса требовательно схватила ее за руку и притянула к себе. – Я научилась кое-чему новому. – Что нового могло появиться на моей руке? – усмехнулась Дана. – Ты гадала мне тысячу раз и каждый раз говорила разное. – А теперь будет не так, – обиженно заявила Мелисса. – Смотри, вот твоя линия судьбы. – Эй, щекотно же! – Она со смехом попыталась отдернуть руку. – Теперь я ее вижу. Как на ладони, уж прости за каламбур. Прикосновение теплых пальцев сестры постепенно настроило ее на спокойный лад. Больше всего ей хотелось, чтобы гостиная магическим образом опустела и они остались наедине, как давным-давно, в уютном прошлом, когда Мелисса еще не стала матерью-одиночкой, а она сама с головой не ушла в работу. – Ладно, я слушаю, – сказала она максимально серьезно. – Линия очень четкая и глубокая. Как у всех людей, уверенно идущих к своей цели. – Дана усмехнулась. – А вот развилки – самые важные на твоем жизненном пути. Я думаю, вот это… – Мисси мягко постучала пальцем по основанию ее ладони, – твое решение пойти в ФБР. – Ты начала сильно издалека, Мисси. – Она сдавленно усмехнулась. – Такими темпами мы нескоро дойдем до моего будущего. – Это потому что я читаю левую руку. Она отвечает за прошлое. Мелисса наклонилась над ее ладонью и вглядывалась в нее так сосредоточенно, словно в самом деле читала как книгу. – А это… Я думаю, тот самый переломный момент в твоей карьере. Да-да, – уверенно добавила она, не дав сестре вставить ни слова. – После него линия резко отходит в другую сторону. – Какой еще переломный момент, Мисси? – Ей вдруг стало неуютно. – Ты знаешь, о чем я. Кстати, что стало с тем парнем? Она резко отдернула руку. – Понятия не имею. Наверное, все еще ловит пришельцев. – Она потерла внезапно занывшую ладонь. – Я удивлена, что ты помнишь такие мелочи. Зря я рассказала. – Тогда это не казалось тебе мелочью. – Я сделала то, что должна была. Выполнила приказ. – Мисси со смехом покачала головой. – Отец бы понял, – добавила она обиженно. – Ладно тебе, Дана, не воспринимай это так серьезно. Думаю, голова того красавчика – не единственная, по которой ты прошлась, пока шагала к вершинам карьерной лестницы. Она порывисто подскочила из-за стола, чуть не перевернув его. – Мисси, да какого черта? – Прости, прости! – Мелисса выглядела по-настоящему испуганной ее реакцией. – Прости меня, Дана, я стала такой грубой. Сама себя не узнаю. Это все проклятый развод. Сядь, пожалуйста. Она какое-то время колебалась, но все-таки села обратно и полушутливо сказала: – Заканчивай свой сеанс, не то мы поругаемся. – Ладно, давай правую. Посмотрим, что у тебя впереди. – Мисси снова склонилась над ее рукой. – Дальше все идет гладко. А вот линии сердца почти не видно. – Как ты и сказала: к черту мужиков, – отшутилась она. – Линия жизни. Почти не пересекается с линией судьбы. – Это плохо? – Нет, это значит, что у тебя есть поддержка семьи и друзей. Вот она… вот она… вот… Мелисса вдруг резко отшатнулась, оттолкнув ее ладонь, как руку прокаженной. – Что такое? – с тревогой спросила Дана. Пальцы неприятно покалывало. – Да нет, ничего… – Что-то увидела? – Какая ерунда, она же не верит в эти глупости! – Все нормально. – Мисси натянуто улыбнулась. – Дальше… дальше картина нечеткая. – И о чем это говорит? – Ни о чем. Может быть, только о том, что я все-таки хреново гадаю по руке. Давай еще выпьем, а? – Нет, спасибо. Она разозлилась: в очередной раз закидоны сестры портили ей настроение. Почему именно сегодня, черт возьми? Мелисса налила себе еще виски. Ее руки дрожали. – Вот что я тебе скажу, Дана. – Мисси села обратно. – Наша жизнь похожа на… – Коробку конфет? – Нет, – Мелисса вдруг успокоилась и расслабленно улыбнулась. – На гобелен. Сплетенный из тысяч нитей множеством разных людей. И какие-то из этих нитей непременно окажутся черными. – Да о чем ты вообще? Но Мисси словно не услышала вопроса. Она смотрела чуть вбок и продолжала говорить, словно вела беседу не с сестрой, а с кем-то другим, стоявшим за ее спиной. – Но штука в том, что если вытянуть хотя бы одну нить, узор распадется. Дана вскочила. – Хватит с меня этой чуши, Мисси! Мелисса внезапно встала и придвинулась вплотную к ней. Она попятилась назад, опасаясь, что они вот-вот столкнутся лоб в лоб, но Мелисса прошла мимо нее и почему-то встала лицом к стене, упершись в нее руками. – Мисси? – дрожащим голосом позвала она. – Борись до конца, Дана. Не плыви по течению и не давай другим диктовать себе свою волю. Но не бойся довериться тому, кому стоит доверять. – Мисси, хватит, ты пугаешь меня. Мелисса обернулась. Ее лицо показалось Дане странным – слишком молодым и слишком бледным. Мертвенно бледным. – Совсем забыла: я принесла тебе цветы. – Ее голос звучал приглушенно, как будто бы издалека. – Вот они. Дана обернулась. На столе, где недавно не было ничего, кроме грязных коробок, стояла черная ваза с высокими белыми цветами незнакомого, дикого вида. Она сорвала один цветок и уткнулась носом в его золотистую сердцевину, пытаясь почувствовать аромат. Цветы не пахли.***
Шел проливной дождь – обжигающе холодный, пробирающий до самых костей. Небо заволокло тяжелыми, низкими зимними тучами – теми, что затягивают небо к концу осени и рассеиваются не раньше, чем в марте. На кладбище было зябко, мокро и пусто: только у одной свежей могилы стояло несколько человек. Она прошла мимо них, но почему-то не смогла никого разглядеть. Их лица искажались и расплывались у нее перед глазами, как покрытые рябью отражения в воде. Кто-то произносил речь, но и слов было не разобрать. Они растворялись в тонком звенящем воздухе, как дым, прежде чем она успевала их осознать. Наконец из бесформенного бледного пятна, в которое слились все окружающие, выступили очертания знакомой до боли фигуры. Малдер. Она окликнула его, но он не отозвался. – Малдер! – крикнула она еще раз, когда была уже совсем рядом с ним. Снова без ответа. Она дернула его за рукав пальто. Он не отреагировал, хотя повернулся к ней, но смотрел мимо. Его глаза покраснели, он явно не брился не меньше чем пару дней. – У нее был шанс, – сказал он куда-то в пустоту. – Мы должны были ее отпустить, – послышался неподалеку голос ее матери. – Она устала от борьбы. Скалли с радостью бросилась к ней и приобняла за плечи. Маргарет поежилась, но не обернулась. Что происходит? Как она оказалась на похоронах Мелиссы? И почему все так странно? Ведь она помнит их совсем иными? Пришло много людей. Это был сентябрь, теплый солнечный день, и даже деревья еще не сбросили яркую осеннюю листву. Она помнила, как смотрела на нарядные клены и вспоминала красивые волосы Мисси, огоньки в ее глазах, цветастые платья, которые она так любила носить, и это успокаивало, будто сама природа говорила, что приняла ее сестру в свои любящие объятия, туда, где ей будет хорошо… – Ей стоило довериться мне, а не плыть по течению. И не опускать рук, – с плохо скрытой злостью сказал Малдер. Маргарет, резко вздернув подбородок, посмотрела на него таким же пропитанным яростью взглядом. Но потом внезапно осунулась. – Сейчас она в лучшем месте, Фокс. Скалли вышла из-за спины матери, чтобы посмотреть туда, куда были устремлены их глаза. В блеклой пелене воздуха проступили очертания могилы и надпись на камне. «Дана Скалли. Любимая дочь, любимый друг. 23.02.1965 – 12.12.1997». На сырой комковатой земле лежал обтянутый черной траурной лентой букет белоснежных цветов – неаккуратных, лохматых, будто сорванных только что на диком лугу. Они манили ее к себе, и она не смогла удержаться: подошла поближе, встав на одно колено около могилы, и протянула к ним руку.***
Она не могла дышать. Что-то мешало нормально вдохнуть – что-то, лежавшее сверху, закрывающее почти все лицо. Кислородная маска. Из глубин больничного потолка, который словно засасывал ее в себя, как гигантская воронка, выкристаллизовалось чье-то лицо. Над ней склонилась встревоженная медсестра. – Мисс Скалли? Вы меня слышите? – Она попыталась кивнуть. Молоденькая медсестра мягко положила ладонь на ее руку. – Сейчас попробуем убрать маску, хорошо? – И, бросив взгляд на мониторы, осторожно сняла ее. Скалли шумно втянула ртом воздух и медленно выдохнула через нос. – Отлично, отлично, – тихо приговаривала медсестра, похлопывая ее по руке. – Ох и напугали вы нас, мы уже думали, что вас потеряли. Скалли медленно огляделась, стараясь не шевелиться слишком сильно. Ей казалось, что от любого резкого движения она вмиг разлетится на кусочки, как треснувшая фарфоровая ваза. – Я не в реанимации, – тихо сказала она. – Уже нет, – медсестра с улыбкой покачала головой. – Доктор велел перевезти вас обратно. Показатели в норме. – Насколько это возможно в моей ситуации, – с грустным смешком сказала Скалли и попробовала сесть. Со второго раза ей удалось: голова почти не кружилась, тошнота не подступала к горлу от малейшего движения. – Там собралась целая очередь желающих вас увидеть, – щебетала медсестра, кивком головы указав на дверь. Она не торопясь делала все, что было положено делать в обычный обход, но Скалли казалось, что та носится по палате с невероятной скоростью. – Ваша мама, брат и этот ваш приятель… – Малдер, – с улыбкой подсказала Скалли, решив не поправлять ее. Приятель так приятель. – Они о чем-то спорили в коридоре. Чуть не передрались, если честно, – доверительно сообщила медсестра. Скалли впервые разобрала забытое имя на бейджике: Лейлани. Да, от нее так и веяло Гавайями – молодостью, весельем, морем и цветами. – Не ваша мама, конечно, – добавила она, забавно хихикнув, – а ваш брат и… – Ясно, – негромко прервала ее Скалли. Противно заныло под ложечкой от голода и волнения. О чем Билл и Малдер могли спорить сейчас? Когда ее дорога подошла к концу, и на ней, кажется, уже не осталось развилок и поворотов? Нелепо надеяться, что Малдер в очередной раз в последний момент вытащит туз из рукава. – Привезу обед, – сказала медсестра, словно прочитав ее мысли, и направилась к двери, но Скалли в последний момент остановила ее. – Лейлани, чем здесь так пахнет? – Пахнет? – с удивлением спросила она. – Как по мне, тут все насквозь провоняло антисептиком. – Нет, это не антисептик. Какой-то… цветочный аромат, – принюхиваясь, сказала Скалли. – Не чувствуете? – А! – Лейлани снова залилась жизнерадостным смехом. – Ну так это и есть цветы, вам просто не видно. – Она подскочила к тумбе напротив кровати и поднесла прямо к Скалли вазу с букетом. – Ваш приятель вам дарил, забыли? Скалли протянула руку и дотронулась до нежно-белого лепестка статной, благородной лилии. Они о чем-то напомнили ей, эти цветы. – Красивые, – вежливо сказала Лейлани и снова хихикнула. – Но пахнут будь здоров! – Похожие росли там, где я жила в детстве, – задумчиво сказала Скалли, поглаживая шелковистый лепесток. – Не помню, как они назывались. – А вы знаете… – Медсестра наклонилась поближе к ней и подмигнула, – что лилия – символ верности и любви? – Не только, Лейлани. – Скалли сжала один из цветков пальцами и оторвала его. – Лилия – это символ смерти. За дверью послышались голоса Билла и Малдера – они явно говорили на повышенных тонах. Лейлани торопливо выпрямилась. Поправив халат, она помахала Скалли напоследок и вышла. – …просто безумие, Малдер, – донеслось до нее от самой двери. – Я вспомнила… – тихо сказала Скалли, улыбаясь сама себе. – Вспомнила, как они назывались. …я вернулся на яркую землю, Меж людей, как в тумане, брожу, И шумящему говору внемлю, И в горящие взоры гляжу. Но за ропотом снежной метели И под шепот ласкающих слов — Не забыл я полей асфоделей, Залетейских немых берегов. И в сияньи земных отражений Мне все грезятся — ночью и днем Проходящие смутные тени, Озаренные тусклым огнем. [В. Брюсов]