В бетонных костях

      Это происходит ровно тогда, когда он ожидает этого меньше всего. Тогда, когда он в состоянии безучастной утомленности стоит на углу первой авеню и Юнион-стрит, облитый неоновой синевой местного кофешопа, и наблюдает за ленивым шевелением гротескно темных туч, гулявших по небу последние несколько дней и именно сегодня окончательно созревших для того, чтобы обрушиться на Сиэтл особенно злым за эту весну ливнем.       На самом деле все это происходит вовсе не так, как он когда-то себе представлял.       Сначала он случайно выхватывает глазами смутно знакомый силуэт в людской толчее и только потом чувствует это забытое, но все еще знакомое ощущение фантомного присутствия, кольнувшее не то куда-то под горло, не то прямиком в сердце. Он чертыхается, он вздрагивает, он неаккуратно ломает сигарету в пальцах и досадливо поджимает губы, когда ветер сдувает ее в растекшуюся у ног лужу.       Он думает о том, что во всем виновата дурная погода, окончательно загубленный режим сна и это его затянувшееся на десятилетия осознанно-гуманное голодание. В тот момент он даже не позволяет себе хотя бы на мгновение допустить мысль о том, что все это не случайность и не игра воображения.       Когда он поднимает голову, то никакого силуэта, конечно же, уже и в помине нет, а ему только и остается, что сетовать на необъяснимое (почти отчаянное) стремление выдать желаемое за действительное. Не то чтобы он сильно сокрушался по этому поводу — он устал от тяготы ожидания еще в начале восьмидесятых, — но такие вот вспышки (резкие и болезненные) с завидной регулярностью мелькали перед глазами, бередя старые раны и не позволяя им толком срастись. Это не смертельная, но совершенно точно несолидная слабость для того, кому уже немного за сотню.       Он отпускает эти мысли (честно, старается) и изловчается зажать ножку зонта где-то в промежутке между ухом, плечом и локтем, принимая комичную (абсолютно нелепую) позу, вновь и вновь терзая кресало зажигалки в бесплодных попытках добиться огня, вместо которого получает лишь искры — стоило бы заправить ее вовремя, но куда уж там с его-то графиком жизни.       Он слишком рассеян и слишком сосредоточен на закопченном фитиле зажигалки, чтобы заметить что-либо.       Слышит:       — Привет.       И вздрагивает (снова), когда прямиком перед носом дрожащей вспышкой взвивается огненный язычок, ударяя в глаза белыми пятнами. Сигаретный дым горчит на языке и дерет горло, а он, наконец, прячет зажигалку и расправляет плечи, неожиданно избавленный от необходимости обращаться к снующим вокруг и мимо незнакомцам.       Он слышит:       — Выглядишь, как дерьмо, папаша.       И это, пожалуй, совсем не то, что ты хочешь услышать от (не)человека, которого ты не видел пару-другую (намного больше) десятилетий.       Он мог бы, конечно, сказать, что-то вроде: «это гранж вообще-то»; вроде: «это крафтовые джинсы Ливайс, ремень от Томми Хилфигер и лимитированные Найки»; он мог бы сказать, что эта вот его ветровка из плащевки и светоотражающих вставок: «это хенд-мейд, блять», и о том, что стоит она дороже пятого сердца Рокфеллера-старшего. Но все это такая незначительная херня на самом деле, что он лишь пожимает плечами и молчаливо проглатывает эту вот ядовитую шпильку от Джеффри-«пошелбытынахуй»-МакКаллума. В конце концов, утомительно носить классические тройки столетиями.       Он говорит:       — Привет, Джефф. Ты ведь еще Джеффри или как?       Меланхолично интересуется и отводит руку в сторону, вот так запросто предлагая место рядом. Джеффри смеется хрипло и искренне, ныряя под укрытие предложенного зонта, а он только и может, что молчаливо поражаться тому, как после всех лет порознь так спокойно и легко (без запинки) назвал его столь по-панибратски; что после всех этих лет чувствует себя столь привычно в его компании, будто и не было этой временной пропасти.       Джеффри говорит:       — Я все еще Джеффри. А ты все еще Джонатан? Уж извини, что не смог поболтать с тобой раньше.       Джонатан отвечает ему усмешкой. Он отвечает ему своим безмолвно-многословным взглядом. Он смотрит на грубо вырубленный кислотно-кобальтовым светом анфас и видит этот взгляд напротив. Джеффри пялится на его губы.       «На сигарету», – поправляет себя Джонатан, сам не находя причин, по которым Джеффри могла бы заинтересовать зажатая меж его губ сигарета. – «Он смотрит на сигарету, не на мои губы» – это звучит глупо даже в мыслях, но Джонатана это самую малость успокаивает (на самом деле нет).       Джеффри пялится на него и усмехается.       (Джонатану кажется, что он роется в его голове).       Он вдруг подмигивает ему.       Он говорит:       – Табак, кстати, полное дерьмо в этом веке. Пришлось бросить и перейти на траву.       Он кивает и хмыкает, когда Джеффри, вразрез своим словам, вдруг выхватывает сигарету из его рта и затягивается, морщась, будто ему под носом дерьмом помазали. Он смотрит на свою сигарету в его губах (смотрит на эти его губы, блять) и тихо охуевает с того, что они вот так просто стоят посреди вымокшего до бетонных костей Сиэтла и общаются ни о чем, как давние приятели.       На самом деле, он ждет ножа в спину (уже не первый год), а получает сиятельное нихуя, хитрый блеск в светлых глазах и кривую — такую знакомую — улыбку.       Полминуты он старательно выбирает слова, сравнивающий «плохо» и «дерьмо», и все же говорит:       — Дурь — дерьмо, — (и это все-таки пиздецки не в его стиле) — почитай рассказы Булгакова, что ли.       Он совершенно не думает о том, что у Булгакова вообще-то более пятидесяти рассказов; о том, что вряд ли Джеффри догадается, что он имеет в виду тот, который про плохо кончившего морфиниста; о том, что Джеффри не страшна зависимость (не считая психологической); о том, что у Джеффри, возможно, просто нет времени на такие мелочи, потому что Джеффри все еще нимрод и все еще откручивает головы плохим мальчикам (он за ним приглядывал, но только немного, глазами Суонси, глазами Толлтри, глазами кого-угодно-но-не-своими).       Джеффри возвращает ему сигарету и говорит:       — Прости, конечно, но у меня есть много работы и совсем нет времени на чтение произведений русских классиков.       Они стоят вот так рядом еще какое-то время, и это не ощущается неловким или вроде того. Можно сказать, что это даже уютно; что это более чем приемлемо; что это вполне комфортно. Они стоят посреди суетливого, дождливого Сиэтла, на свою радость не чувствующие холода, и все это выглядит (и ощущается) ужасно правильным. Таким правильным, что от этого начинает подташнивать.       — Почему ты тут, Джеффри?       Прямо и жестко спрашивает он, потому что планета огромная, а он давно уже не верит в чудеса и только на прошлой неделе слушал рассказы Суонси о том, что: «некто наш общий знакомый отрывает головы румынским вампирам». Джонатан отринул насилие десятилетия назад и даже дорогу всегда переходит исключительно на зеленый сигнал светофора, так что вряд ли бы кто-то хоть как-то смог бы до него доебаться, но он отлично знает, что таланты Джеффри МакКаллума безграничны, ровно как и его упертость, так что подстраховаться не помешает.       — А это секрет, Джонни.       «Ну и пиздабол ты, конечно», — все так же меланхолично думает Джонни, не скрывая скепсиса, но не настаивает.       В конце концов, никто не спорит с пробравшимся в овчарню волком о том, что тот не прав и не имеет никаких законных оснований в этой самой овчарне находиться; либо бей, либо беги. Бить Джонатану нечем, а бежать нет желания, да и волк пока что не показывает клыков, если быть совсем честным.       В итоге, он ничего не отвечает и не предпринимает, но чувствует, как очарование момента постепенно рассеивается. Ему хочется поддержать этот разговор ни о чем, хочется продлить еще немного это блаженное состояние, но он никак не может придумать достойного предлога для разговора, несмотря на то, что в жизни его (и жизни МакКаллума, стоит полагать) произошла прорва всего. Он чувствует себя глупо и потерянно, и Джеффри то ли действительно не замечает этого, то ли делает вид, что не замечает, то ли испытывает его нервы на прочность.       — Вообще, я тут из галереи шел. «Харрис и Харви», если знаешь. Вон там за углом, возле Маркета. Встречался там с одним своим человечком. Ничего такого.       Джеффри вступает неожиданно, и Джонатан едва вздрагивает. Этот хриплый голос все еще звучит для него каким-то привычно-непривычным, странным, вызывающим искреннее удивление, словно с тобой говорит неожиданно обнаруженный на кухне в третьем часу ночи давний знакомый, которого ты полтора года назад похоронил на Форест Лон.       — И что галерея?       Не подавая вида, интересуется он как бы между делом, смотря на Джеффри исподлобья, пока прикуривает вторую.       — Галерея? А... какое-то жуткое, концептуальное дерьмо. Или жутко концептуальное, хер бы его разберешь. А вообще, между нами, как будто крыса кровью наблевала, но выглядит интересно. Там картины без названий, но с порядковыми номерами. Я даже сфоткал тринадцатое. Хочешь глянуть?       Джеффри тянется за своим телефоном, но Джонатан усмехается, останавливая его жестом.       — Я польщен.       — Чего?       — Польщен, говорю. Это моя выставка.       Джеффри делает вид, что ничего не говорил и лишь ухмыляется, щуря глаза.       — И ты торчишь тут, около… это что за херня вообще?       — Какое-то кафе.       — …около какого-то кафе, вместо того, чтобы довольствоваться лаврами творца?       Джеффри смеется и сам, кажется, не веря в то, что несет. Джонатан чувствует, как шок начинает понемногу отпускать.       Он затягивается глубже, вновь жадно рассматривая абрис его столь красиво облитого синевой лица и вежливо посмеивается в ответ, вновь пожимая плечами. Он думает о том, что Джеффри стоит неприлично близко. О том, что его рука, кажется, уже давно греет ему талию. О том, что он совершенно не заметил того, как Джеффри подобрался к нему. О том, что сигарета сиротливо тлеет где-то в стороне уже минуты две их общего, затянувшегося молчания, а он слишком (катастрофически обличительно) долго пялится на губы Джеффри, надрезанные этой его хищной, почти фирменной улыбкой.       Джеффри говорит:       — Мы не целовались ровно девяносто лет, если тебе вдруг интересно.       И это явно не имеет никакого отношения к этим их ничего не значащим разговорам про цели, причины, галереи и достижения лет. Это простейший и абсолютно голый факт, который ударяет очень точно и наотмашь настолько, что Джонатан на несколько долгих мгновений теряется, едва ли не впервые за долгое время чувствуя себя абсолютно беззащитным и растерянным.       Джеффри смотрит на него хищно и жаждуще, откровенно. Он смотрит, как пришедший на исповедь прихожанин, как сознающийся в своей слабости грешник, как сдавшийся на милость захватчика слуга и как сам захватчик, истово верующий в собственное превосходство.       Взгляд Джеффри — артуров меч; неумолимый и всепронзающий, который прямо сейчас вскрывает его наживо от паха до горла.       Тогда, около двадцати лет назад, впервые ступивший на заболоченные земли Нового Орлеана — этой новой, незнакомой ему земли, — Джонатан впервые почувствовал, что устал от вечности ожидания. Он решил закончить это, решил отпустить это, решил сдаться. Он думал об этом все время, что сидел в одном из, кажется, сотни джаз-клубов Французского квартала, бездумно гоняя оливку по дну наполненного вермутом стакана и неубедительно оправдывая себя тем, что он обещал Джеффри МакКаллуму свою жизнь, но не свое терпение. Он почему-то действительно считал, что обязан ему, пускай они ни в чем и не клялись друг другу.       Кажется, именно тогда он уверил себя в том, что больше не будет жить ожиданием.       Но на самом деле он никогда не переставал ждать.       Джонатан понимает это как никогда остро, когда ладонь Джеффри МакКаллума крепко сжимает его локоть; когда тот выдыхает ему в губы и жадно глотает ненужный воздух; когда тянется к нему, прижимаясь и надвигаясь, неотвратимый, как сходящая горная лавина. В глазах Джеффри МакКаллума — хтоническая, древняя Бездна, и Джонатан почти оступается, заглянув в нее.       Почти,       но не до конца.       Он дергается всем телом и почти неосознанно, где-то на грани с инстинктивным вскидывает руку (нервный, ломаный жест), накрывая губы Джеффри ладонью, закрываясь, не позволяя приблизиться и отступая на полшага.       Все это до сих пор происходит не так, как он себе представлял.       В том, что он себе изредка представлял, Джеффри ни разу не выглядел столь неприятно удивленным, а он никогда не представлял себя снедаемым ощущением всепоглощающей, тревожной паранойи. Шутка в том, что реальность всегда отличается от фантазий, потому что в фантазиях нет ничего точного и нет ничего физического, только сплошные, порожденные разумом иллюзии, доведенные до идеального, удобного лично тебе абсурда.       Взгляд у Джеффри — долгий и испытующий, не угрожающий, но мрачный, и Джонатан мельком думает о том, что для него, должно быть, все это тоже предстало не таковым, каким могло некогда представляться. Он нервно сглатывает и крепче сжимает в пальцах ножку зонта, наблюдая за тем, как Джеффри едва склоняет голову в сторону, продолжая смотреть ему прямо в глаза. Джонатан даже не пытается представить, что он в них сейчас видит и как может это интерпретировать в своем хитроумном разуме.       Ему кажется, что это длится бесконечно долго.       — Вот как.       Голос, как тихий скрежет. Джеффри делает полшага назад, освобождая его личное пространство, и Джонатану приходится одернуть себя, чтобы не шагнуть за ним следом.       Он и сам не до конца уверен в том, чего именно хочет, и это раздражает.       — Кажется, наивно было полагать, что ты так никого и не нашел себе за это время. Я почему-то думал, что ты ждал, но, как оказалось, не до конца изучил ситуацию. Прости?       Джеффри вскидывает руки к груди, показывая ладони в примирительно-доброжелательном жесте, и Джонатан едва приоткрывает губы в немом удивлении, борясь с желанием наградить его сраное благочестие крепкой оплеухой. Все это становится одним большим театром абсурда и недопонимания, где от умиротворения до ярости один лишь шаг, потому что у Джонатана действительно где-то высоко в глотке плещется злобливая желчь и судорожно дергается крохотная мышца у нижнего века. Джеффри морщится, явно чувствуя его смятение и взвинченность на интуитивном, только им двоим подвластном уровне.       Джонатан говорит (выплевывает, не думая):       — Ты еблан, МакКаллум.       И это ударяет, кажется, так же эффективно, как оплеуха, потому что Джеффри даже не пытается его ни остановить, ни окликнуть, когда он отходит к дороге, вылавливая из потока машин такси, ныряя на заднее сидение. Джонатан не смотрит в его сторону, диктуя водителю адрес, но до последнего чувствует на себе его взгляд и чувствует этот ментальный, словно бы что-то обещающий резонанс внутри себя, которому он наивно не придает значения.       Джеффри приходит по его душу через три дня, хотя все это больше похоже на одну огромную провокацию.       Джонатан неожиданно обнаруживает его на заднем дворе своего дома около своего бассейна, расслабленно развалившимся в шезлонге, в который Джеффри-«блядьтакая»-МакКаллум забрался с ногами, даже не потрудившись снять свои заляпанные грязью берцы. Джеффри лениво курит, стряхивая пепел прямо в хлорированную воду, наблюдает за небесными светилами из-под полуприкрытых век и явно никуда не спешит, зато так же явно чего-то дожидается. Или кого-то.       Джеффри со всей его самоуверенностью так органично вписывается в окружающую обстановку, что наполненный кровью бокал в ладони замершего у стеклянных дверей во двор Джонатана надламывается длинной, ломаной трещиной, пачкая руки. Джеффри медленно склоняет голову в его сторону и медленно находит глазами его глаза, а потом сладко улыбается, приветственно маша рукой. Джонатан искренне готов придушить его прямо на месте прямо сейчас прямо собственными руками, но вместо этого медленно выдыхает (это не помогает), щелкает запирающим механизмом двери и откатывает одну из створок в сторону.       Он знает, что не избавится от него так просто, потому что упертость Джеффри-«какжетызаебал»-МакКаллума это что-то около легендарное и достойное быть воспетым в балладе.       Джеффри исчезает в тенях и спустя мгновение выныривает из них у самого порога, вновь оказываясь неприлично (провокационно) близко. Джеффри знает, что может пройти прямо сейчас, но он ждет еще одного невербального подтверждения и это выглядит подкупающе. На этот раз Джонатан не вздрагивает, лишь отступает освобождая проход и приглашает молчаливым жестом, а после отходит выкинуть испорченный стакан пытаясь делать вид, будто ничего не происходит.       Ему не нравится то, как часто дергается в холодной, обманчивой судороге его сердце, наполненное не то предвкушением, не то страхом. И сердце его едва вздрагивает вновь, когда, обернувшись, он находит сцепившего пальцы в замок Джеффри уже сидящим за его кухонным столом.       — Привет, Джонни.       Джеффри склоняет голову к плечу так же, как тогда три дня назад и это выглядит жутко, но Джонатан не подает вида, скрещивая руки на груди и сохраняя замогильное молчание. Джеффри улыбается, и эта улыбка — провокация; потому что Джеффри знает, что это его взбесит. И это действительно бесит.       Джеффри говорит:       — У тебя странный дом.       И Джонатан вскидывает бровь, осматриваясь. Джонатан не находит в своем доме ничего странного, вероятно потому, что живет тут последние пять лет, но со стороны должно быть виднее.       Джонатана не смущает духота и переливчатое марево рядом с трещащим камином; его не смущает этот въедливый и резкий запах амбры и черного перца, все эти десятки трепещущих свеч и чадящие дымом благовония; его не смущает установленный прямо посреди просматриваемой с кухни гостиной мольберт, заваленные материалами и выпачканные краской столы, приставленные к стенам как попало картины; заполненные “приветами-из-прошлого” стеклянные витрины и раскиданные невесть как дорогущие тряпки одежды; и вся эта почти стерильная чистота, невероятным образом вплетенная в хаос и нагромождение из вещей, его тоже не смущала. Ничего такого, что могло бы удивить.       Когда он заканчивает осматриваться, возвращаясь взглядом к Джеффри, тот уже крутит в пальцах одну из палочек-благовоний, играя с дымной лентой.       — Это осталось от Чарльза Дерби.       Смотря на благовоние в руках Джеффри, а после в его глаза, простодушно роняет в звонкую тишину квартиры Джонатан и пожимает плечами. Как будто Джеффри может почерпнуть что-то полезное для себя из его реплики. Джеффри вопросительно заламывает бровь и густо облизывает пальцы, зажимая ими чадящий уголек, и тот шипит.       — После Второй Мировой я уехал в Индию в составе экспедиционной группы. Мы копали какие-то храмы и искали какие-то очень важные для истории кости на дне Ганга. Правда, нас за это чуть не казнили, так что не советую шутить с индусами.       Джеффри заламывает бровь сильнее, всем своим видом давая понять, что он понял, что ничего не понял, но комментировать слова Джонатана не спешит, явно не жаждя лезть в это полное чужой ностальгией по былым денькам болото. Джонатан уверен, что Джеффри МакКаллум всегда был и оставался Джеффри МакКаллумом и вряд ли он сможет оценить тот карнавал личностей, который Джонатан устраивал раньше с завидной частотой.       — После Второй Мировой, а? То есть это тогда, когда ты съебался от меня у меня же под носом?       Благовоние с щелчком переламывается в пальцах Джеффри, и теперь настает черед Джонатана улыбаться.       — То есть, немного позже. Но, в целом, да. Когда я… съебался.       Идиоматика ему все еще дается нелегко, она все еще ему не к лицу, даже когда он просто пытается повторить чужие слова.       Джеффри фыркает и аккуратно складывает испорченное благовоние на столе, а сам поднимается и проскальзывает в гостиную, осматривая витрины и бродя вокруг, не задерживаясь надолго возле растопленного чуть ли не в черную камина. Он останавливается рядом с мольбертом и тянется к установленному на нем холсту, рассматривает маслянистые, глянцево переливающиеся в естественном свете свечей мазки и зачем-то прикасается к их рельефу самыми кончиками пальцев на которых остаются темные пятна непросохшего масла.       Джонатан хмуро наблюдает за ним с неодобрением и бледным раздражением, но не препятствует, позволяя утолить свое любопытство. Пока что Джеффри не делает ничего из ряда вон выходящего, но Джонатан в любой момент готов напомнить ему о том, что он тут гость и к тому же — незваный.       Он выскальзывает из кухни за ним следом, чтобы не упускать его из виду, и опускается на диван, закидывая ноги на низкий кофейный столик.       Джеффри смотрит на него через плечо и говорит:       — Я ожидал чего-то более… изысканного. Ты словно бы молодишься, пытаясь быть… «в тренде». Вроде так это говорят.       Джонатан удивляется, а потом хмыкает, а потом позволяет себе засмеяться, и он видит, с каким жадным вниманием Джеффри вслушивается в его смех и как он смотрит на него, не смея моргнуть, чтобы запечатлеть этот момент от и до. Джонатан не чувствует в нем угрозы сейчас, но верить до конца все равно не может, и все же он позволяет себе быть чуть более расслабленным.       — Что я должен ответить на это, Джеффри? Извиниться за то, что не оправдал твоих ожиданий? Если тебе так интересно, то изыски — это утомительно, хотя все зависит от того, что вообще ты считаешь изысками. В конце концов, это неплохой дом в хорошем районе, с задним двором, бассейном и системой «умного дома», или ты думал, что я до сих пор живу где-то в начале двадцатого века, обставляю шкафы хрустальной посудой и драпирую стены шелком? У меня даже кухонного серебра нет, и дворецкого, кстати, тоже.       Джеффри выглядит уязвленным и в тоже время веселым, он пакостно улыбается, прежде чем скользнуть пятерней пальцев по непросохшей краске на холсте, оставляя уродливые полосы. Джонатан замолкает и поджимает губы, эта выходка поправима, но выглядит, как ребячество. Весь их разговор выглядит, как кружение вокруг чего-то более важного, словно бы вместо того, чтобы обсудить что-то действительно стоящее, они тут разыгрывают непонятные мизансцены с одиночными монологами, без единого наводящего вопроса.       Это надоедает.       Джонатан спрашивает:       — Ты пришел меня убить, Джефф, не так ли?       Джеффри, отвернувшийся и увлеченно оттиравший со своей ладони краску, вдруг замирает, прямой, как хлыст и взведенный. Джонатан видит сковавшее его плечи и спину напряжение и подбирается всем телом сам, чувствуя, как атмосфера моментально меняется, лишившаяся ноты беззаботности и легкого сюра, и в доме словно бы становится тише, будто звук скрутили на несколько значений.       Джеффри говорит (спрашивает):       — Прости?       Джеффри оборачивается, смотря на него через плечо, как на умалишенного и словно бы сам не верит в то, что только что услышал. Джонатан начинает чувствовать себя неловко, Джонатану кажется, что он только что спорол какую-то сущую глупость и кара за эту глупость неминуема и очень близка. Она прямо сейчас смотрит на него светлыми глазами в которых таится нечто непонятное и нечто нечитаемое, совершенно неразборчивое. На Джонатана опять накатывает это древнее, как мир, жуткое желание удирать со всех ног, какое должно возникать у добычи пред лицом хищника, только вот Джонатан тоже хищник — был им с утра во всяком случае, но сейчас уже не так уверен.       Джеффри скользит по нему цепким, все таким же неверящим взглядом и медленно разворачивается в его сторону полностью, подбираясь, словно перед рывком.       Он говорит:       — Если бы…       И это единственное, что он говорит в тот момент, потому что в следующий он уже исчезает в тенях и выныривает из них где-то позади чертового дивана так быстро, что Джонатан не успевает ничего предпринять — только звенит внутри тонко натянутая ниточка, сигнализирующая об опасности.       Джонатан затравленно дергается, но не успевает увернуться, кровянистые ленты обхватывают его и пеленают, придавливая к дивану, когти прижимаются к беззащитно оголенному горлу, острием находя уже давно небьющуюся жилу, некогда гонявшую кровь от сердца к мозгу и обратно; чужое влажное дыхание трогает висок, и Джонатан вздрагивает, чувствуя как Джеффри прижимается щекой к его щеке.       — Если бы я хотел причинить тебе боль, Джонатан, если бы я хотел тебе отомстить или убить — я бы уже убил тебя. Я бы увел тебя подальше от людей и загнал бы тебя в западню так, что ты не понял бы этого, и убил бы я тебя быстро, чтобы ты не успел ничего предпринять, потому что я знаю и я помню, что ты умеешь многое. Я охотник, Джонатан. Я — нимрод. Я знаю, как убивать и делаю это без демонстрации или шоу с эффектными появлениями.       Джеффри зло встряхивает его и отпускает. Он перемахивает через диван и становится напротив, медленно опускаясь на колено и прямо заглядывая в глаза.       Джонатан обмякает, он расслабляется и не знает почему — не то из-за пережитого стресса, не то от того, что паранойя понемногу отступает, освобождая разум для мыслей более приятных, чем вечное опасение. Он едва ли реагирует на взгляд Джеффри, на его аккуратные прикосновения к его рукам и на тронувшие запястье губы.       Он чувствует себя столетним идиотом и это на самом деле отвратительное чувство, и ему не хочется смотреть на Джеффри, чтобы не увидеть на его лице насмешку, потому что сейчас это, вероятно, его действительно ранит.       Джеффри МакКаллум спасал его несколько раз до и однажды уже вытянул с самого дна Бездны, а он все так же слишком малодушен, чтобы достаточно доверять ему.       Он говорит:       — Прости.       И чувствует, как Джеффри крепче прижимается губами к его запястью, слегка задевая его клыками. Он слышит, как он хмыкает, и чувствует, как он приподнимается, цепляя пальцами его подбородок, заставляя опустить голову и посмотреть на себя. Джеффри смотрит на него без издевки, он смотрит на него открыто и доверительно, с пониманием и покачивает головой.       Джеффри говорит:       — Ты все так же прячешь ото всех свои мысли, Джонни. Свои тревоги. Свои опасения. Ты опять придумал что-то в своей голове, решив не обсуждать это со мной? Ты вроде взрослый человек, Рид, а ведешь себя, как малолетний идиот. Великий, блять, потомок Мирддина Виллта и гениальный ум всея Великобритании. Он изобрел один из способов трансфузии крови, но никак не может разобраться в себе.       Пока Джеффри поставленным голосом оглашает его грехи, Джонатан ворчит и дергается, словно желая в очередной раз позорно сбежать, но Джеффри не позволяет. Джеффри ловко влезает на его бедра и кладет ладони на его плечи, и смотрит на него сверху вниз так, что Джонатану приходится откинуть голову на спинку дивана, чтобы видеть его лицо. Джеффри гладит ладонью его шею и ласково проходится пальцами по его щекам, смотря, словно завороженный, до тех пор, пока в его взгляде не промелькивает что-то темное, нечто далекое от угрозы и похожее на самый простой и древний грех человеческий.       Джонатан приоткрывает рот, не до конца осознающий, что хочет сказать, но Джеффри останавливает его — накрывает пальцами его губы и отрицательно качает головой, не позволяя произнести ни слова.       Джонатан сдается ему без боя еще до объявления войны.       Джеффри говорит:       — Слушай меня внимательно, потому что на меня снизошло озарение и сейчас я предреку твое будущее на ближайшие несколько часов. Так вот, Джонатан, сначала я скажу тебе то, что говорил тебе три дня назад. Потом я тебя поцелую, и это будет долго и мокро, и тебе это понравится. После этого мы пойдем в твою спальню, по пути мы заденем все углы твоего дома, разобьем какую-нибудь дорогущую вазу, обо что-нибудь споткнемся, и в порыве страсти кто-то кому-то, вероятно, прикусит язык. Потом я отсосу тебе с горлом, и ты, возможно, кончишь в первый раз и будешь в восторге. А после я возьму тебя очень медленно и очень чувственно, чтобы ты ежеминутно умолял меня о большем. Ты все запомнил, Джонатан?       Джонатан смотрит на него так, словно видит впервые и медленно кивает, нервно и предвкушающе облизывая губы. На самом деле, он готов прямо сейчас перейти к тому этапу, который про мольбы о большем, но решает не портить очарование момента.       Джеффри гладит ладонями его лицо и цепляет пальцами его подбородок.       Джеффри говорит:       — Так вот, Джонатан. Мы не целовались ровно девяносто лет, если тебе интересно.       И Джонатан выдыхает:       — Пиздец.       И это единственный раз, когда сказанная им идиоматика звучит более менее приемлемо.       А потом Джонатан падает. Или ему только кажется, что он падает. Это чувство обволакивает его, несмотря на то, что руки Джеффри крепко держат его, потому что губы Джеффри накрывают его собственные и то, как он целует, намного лучше того, как он это описывал. Джеффри целует его крепко, он целует его глубоко и голодно, сноровисто. Он кусает его губы и раньше предреченного прикусывает его язык, низко рыча от растекшегося по их языкам металлического привкуса крови.       Они сталкиваются зубами и языками, и Джонатан вскидывается, подхватывая его ладонями под ягодицы и лезет под ткань рубашки, когтя пальцами его спину. Джеффри до боли впивается пальцами в его волосы и тянет, он рычит в его рот и обводит его губы языком, и этот поцелуй в какой-то момент действительно становится скользким и влажным от обилия выделяющейся слюны.       Джонатан не то рычит, не то скулит, не то стонет, он не уступает ему, не поддается и не делает никаких поблажек. Он кусает его за язык, трогает языком его небо и до боли впивается пальцами в его плечи, а потом шипит, когда Джеффри ухватывает его под челюсть когтистыми пальцами. Они задыхаются, и им впервые за долгое время действительно жарко.       Джонатан не замечает, в какой момент Джеффри соскальзывает с его колен, поднимаясь на ноги, но он с готовностью поднимается за ним следом, и Джеффри, вцепившись в отвороты рубашки, притянув ближе, тащит его за собой, словно точно знает, где находится спальня, ни на минуту не прекращая целовать его.       Джонатан досадливо ворчит, когда за спиной что-то бьется с характерным звуком, но Джеффри — провидец херов — не позволяет ему обернуться. Джеффри дергает его за рубашку сильнее (ткань трещит под его пальцами) и настойчивее, словно планирует затащить его не в койку, а в недра самой Геенны Огненной. Джонатан усмехается, когда Джеффри шипит ему в губы, налетев на очередной угол, а после на еще один.       Все настолько соответствует оглашенному плану, что когда Джеффри, наконец, толкает его на край койки, Джонатан перестает сомневаться и думать, полностью отдаваясь во власть фатума.       Хотя, вероятно, думать он перестает совсем не из-за смиренности пред ликом судьбы.       Все куда банальнее.       Джеффри не позволяет ему думать. Джеффри похож на шквальные волны в штормовом море, которые накрывают с головой раз за разом, оставляя лишь жалкие секунды на глоток воздуха, и Джонатан в этом шторме явно тонет без всякого сожаления. Все вокруг стремительно сплетается в горячий, пульсирующий клубок плоти и костей, и слова Джеффри в итоге оказываются истинной правдой, но об этом Джонатан тоже не думает. Он, если честно, вообще ни о чем не думает, потому что не может себе этого позволить, перегруженный ощущениями физическими.       Джонатан пристально прислушивается к себе: к тому, как скользкий язык Джеффри трогает его живот; к тому, как он прикусывает его кожу на боку; как он давит ладонями на его колени, разводя их, а после обнимает руками под бедра, подтягивая ближе к себе. Горячее, шумное дыхание щекочет низ живота, и Джонатан издает какой-то абсолютно забавный, но очень искренний скрипящий звук горлом, ерзая на месте, пока Джеффри наблюдает за ним из-под полуприкрытых век.       Джеффри МакКаллум не лжет — это факт.       Джонатану кажется, что он задыхается, когда чужое горло неожиданно сжимается вокруг влажным и теплым кольцом. Он впивается пальцами в изголовье кровати и выгибается так, что становится слышен хруст позвонков. Джеффри, кажется, даже находит время на то, чтобы сказать ему что-то одобрительное, но быстро затыкается, когда Джонатан цепляет его пальцами за волосы и требовательно толкается бедрами вверх, на мгновение приоткрыв веки и посмотрев с тенью раздражения. Джеффри понимает, он замолкает и становится до крайности старательным; настолько основательно ответственным сукиным сыном, что вся эта прелюдия с глубоким минетом заканчивается до обидного быстро, но так ярко, что Джонатана оглушает и колотит крупной судорогой. Он едва ли чувствует эти мягкие, успокаивающие прикосновения к своим бедрам, но очень хорошо ощущает кожей пристальный, голодный взгляд.       — Господи…       — Не богохульствуй, Рид.       Джеффри по-блядски облизывает свои губы и тщательно вылизывает свои пальцы и ладони, смотря на него снизу-вверх с легким налетом беззлобной насмешки, с этим безмолвным «я же говорил». Джонатан произносит имя всевышнего всуе еще раз и шумно выдыхает, когда Джеффри оказывается рядом, затыкая его способом куда более действенным и приятным, прихватывая пальцами под горло.       Джеффри МакКаллум сдерживает свои обещания — это еще один факт.       Джонатан перестает осознавать частное, но очень хорошо чувствует общее: обуявшую тело горячку, пряный запах кожи, тронувший горло привкус крови, свистящий шепот над ухом, говорящий что-то такое, от чего все внутри сладко сводит, болезненное давление и приятное прикосновение рук. Джонатан не слышит, но чувствует, как вибрирует его собственное горло от стонов; чувствует, как он когтит несдержанно заострившимися пальцами спину Джеффри; чувствует, как он пахнет, и как этот запах забивает все вокруг, оставляя лишь желание вдыхать все глубже и глубже.       Джонатан стонет для него, достаточно несдержанно, но довольно искренне, возможно, самую малость непохожий сам на себя. Джеффри скорее рокочет, как дорвавшийся до кровавой, свежей плоти зверь.       Джеффри не спешит, но даже в размеренности — чувственность. Не отупелая животная страсть, не пустая похоть, но что-то среднее между любовью и желанием, между безумием и жаждой. Джеффри обещал брать, но по сути своей он отдает и дарит, вымещает все скопившееся десятилетиями, и Джонатан чувствует — не физически, но интуитивно, — как он честно сдерживается, балансируя на грани. Джонатан раскачивается на его бедрах, держится за его иссеченные когтями, покрасневшие плечи, смотрит в дурные глаза своими абсолютно такими же. Джеффри слишком открытый, как физически, так и ментально, и Джонатан мог бы, наверное, влезть в его голову и узнать много того, что ему нужно, и того, что его точно не касается, но он этого не делает. В доверии — смысл, они это поняли уже давно.       «Пожалуйста», — звук в недрах его головы, неясная, словно рябь на воде, вибрация мышц. Джеффри обнимает его поперек поясницы и притягивает к себе, широкими и влажными прикосновениями языка вылизывая его шею; не целенаправленно, а скорее интуитивно, на грани с природными, первобытными рефлексами. Джонатан зарывается пальцами в его волосы, обхватывает его руками и склоняет голову в сторону с блаженной улыбкой на губах, чувствуя, что им осталось не так много.       — Пей.       Бездна вокруг Джонатана схлопывается ровно в тот момент, когда чужие клыки вспарывают его горло. За охватившей тело сладкой судорогой боль едва ли слышится и все же он шипит, и скалится, неосознанно глубже вгоняя когти в и без того истерзанную спину. Джеффри держится дольше, Джеффри продолжает двигаться в нем, он обнимает его крепче и кадык в его глотке дергается вверх и вниз, активно сцеживая кровь. Джонатан выдыхает, придерживая его под затылок. Он не пытается сопротивляться, он даже не пытается прервать его или как-то препятствовать. Джонатан ему доверяет; возможно, даже слишком.       Он проваливается в беспамятство так мягко, что сам того не замечает.       И приходит в себя от грохота откуда-то из глубин дома.       Джонатан рывком садится в кровати и тут же жалеет об этом, хватаясь за виски. В глазах на мгновение неприятно темнеет. Вообще-то у них по определению редко когда что-то болит, но голова у него гудит так, словно он очнулся после недельного безудержного кутежа. Ощущение общей разбитости настигает его спустя еще минуту. Он безвольно валится обратно на подушки, ватными руками растирая словно ставшее пластилиновым лицо, а потом медленно осознает, что лежит посреди кровати в гордом одиночестве и вот этот факт уже начинает его самую малость злить.       В доме опять что-то грохочет.       Когда он, накинув на нагое тело халат, поднимается на ноги и делает несколько, пускай не вполне твердых, но все же шагов, то чувствует себя почти героем. Путь от кровати до двери кажется бесконечным, путь от двери до гостиной и вовсе каким-то сумасшедшим роуд-трипом. Зато пол под ногами отдает прохладой и идти по нему приятно, пускай и приходится придерживаться за стены, чтобы не упасть подкошенным неведомой слабостью.       — И какого черта ты делаешь?       На самом деле, Джонатан рад видеть, что Джеффри не исчез без предупреждения — этот факт отдается чем-то приятным внутри него. Но вот наблюдать за тем, как Джеффри скребет губкой сковороду несколько странно: во-первых, Джеффри не выглядит, как лучший претендент на роль отчаянного домохозяина; а во-вторых, на кой черт ему вообще понадобилась сковорода? Вопросов пока что больше, чем ответов, и отвечать на них Джеффри явно не стремится; вместо этого он оказывается рядом и подхватывает его под талию, помогая добраться до дивана. Помощь и объятия дивана Джонатан принимает со всем возможным благодушием, с удобством укладывая голову на плечо опустившегося рядом Джеффри.       — Честно говоря, я полагал, что ты проспишь еще сутки-другие.       Джеффри выуживает из своего кармана пачку его — Джонатана — сигарет, и прикуривает. Сигарету Джонатан принимает со все тем же благодушием, пускай ему и приходится приложить усилия к тому, чтобы донести руку до рта. У него есть, конечно, определенные подозрения, но все же.       — Объяснись.       На напускное раздражение в его голосе Джеффри никак не реагирует, увлеченно поглаживая его пальцами по шее. Ровно по тому месту куда вгрызся своим поганым ртом. Джонатану бы хлестнуть ему по рукам, но вместо этого он сдается и прикрывает глаза, безропотно принимая нехитрую ласку.       — Я переборщил. Очень опасно переборщил. Прости.       Джонатан фыркает, когда губы Джеффри прикасаются к его растрепанным волосам, целомудренно, с намеком на самые искренние извинения целуя. Наверное, он должен разозлиться или испытать хотя бы тень раздражения, но он не ощущает в себе ни того, ни другого; негатив — это слишком сильные, слишком многое отнимающие эмоции, а он и без того чувствует себя уставшим. Вместо этого он хмыкает, туша сигарету в пепельнице и укладывается на диван, положив голову Джеффри на колени и тихо млея, когда тот зарывается пальцами в его волосы, поглаживая.       — В любом случае, ты успел остановиться.       — Живым-мертвым ты мне нравишься больше, чем мертвым-мертвым.       Джонатан каламбур оценил, но профилактический тычок под ребра этого не отменил.       — Ладно. Так что с посудой?       — Ах, это, — Джеффри задумчиво почесал затылок, и это его выражение лица Джонатану уже не понравилось. — Заходил этот твой менеджер с каким-то смешным именем, искал тебя, мол ты не отвечаешь на звонки уже третьи сутки и все в таком духе. Потом я рассказал ему, что я твой давний любовник, который почти вытрахал из тебя всю душу, в какой-то момент мы мило заболтались, и я предложил ему вроде как позавтракать.       Джонатан зарокотал, то есть так вполне натуралистично и как-то очень неприятно. Негативные эмоции которые он еще минуту назад счел слишком обременительными и разрушительными теперь угнездились у него где-то под диафрагмой, внося раздор в сознание. Три дня? Любовник? Вытрахал душу? Позавтракать? Серьезно, целых три дня? Джонатан боролся с желанием оторвать МакКаллуму его башку, тот это явно чувствовал, но ничего не предпринимал, пережидая бурю. Слишком спокойный.       — …но потом я вежливо попросил его обо всем забыть и уверил, что ты улетел на сафари в Зимбабве. Но, кажется, всю эту неделю он даже не будет о тебе вспоминать.       Джонатана приятно отпустило. Буря откладывалась на неопределенный срок.       — Боюсь спросить, почему.       — Завтрак у него явно не задался, — Джеффри усмехнулся, — зато у нас будет целая неделя на то, чтобы нагнать упущенное.