Н-э-н-с-и

      Ветер бьëт в лицо, несëт жар и песок, оседая на лице пеплом. После Катастрофы это слово звучит насмешкой. Пепел. Пепел мира, пепел, в который обратились миллионы и миллионы, оставив выжившим лишь металлический привкус горя и ужаса на губах.       Поправив вечно сползающий с плеча рюкзак, он, по щиколотку утопая в песке, с трудом выдирая из него ноги в стоптанных и кое-как залатанных берцах, поднимается на дюну. Рука привычно трëт шею: ремень автомата давит на загривок, раздражая кожу под воротом куртки до красноты, почти до крови. На вершине он останавливается, привычно-успокаивающим движением нашарив на запястье левой руки браслет-резинку с нанизанными на него металлическими, с уже облупившейся розовой краской, кубиками, на которых когда-то были нарисованы буквы. Всего пять:       Н-э-н-с-и.       И пусть они сгладились от его касаний, пусть сотни раз рвалась резинка, и он кропотливо собирал, разыскивал по одной раскатившиеся буковки, он не расставался с ним — единственным, что осталось от его дочери. От его жизни. От его мира, что закончился в день Катастрофы. Он сползает по склону вниз, чтобы вновь подняться на следующую дюну, сползти по ней и подняться на следующую, чтобы повторить ещё и ещё. Глаза уже слезятся от постоянной желтизны ландшафта, от попадающих в лицо и особенно рот, режущих слизистую песчинок, но это неважно. Его цель всё ближе и ближе.       Радио, зашипев, снова затихло, чтобы на следующей вершине выплюнуть сквозь треск:       «У нас есть выжившие, есть еда и вода, есть помощь. Наши координаты… Повторяю: мы выжили, есть еда, вода и медикаменты. Координаты…»       Уже в сумерках, забравшись на полузанесенную песком, расслаивающуюся ржавыми чешуйками конструкцию, пачкающую руки, он слышит первый за долгое время звук, живой звук, вздрагивает всем телом, жадно следя за кружащими в небе воронами: первыми встреченными за год живыми, действительно живыми существами. Он не видел никого уже почти год. Не ощущал тепло человеческой руки, не слышал голоса. Лишь иногда во сне чувствовал детские ладошки и аромат пахнущих карамельным шампунем русых кудряшек, чтобы проснувшись, в который раз проклясть свою память.       Оглядывает слепленную из различного хлама вокруг радиовышки халупу: от самолетной турбины до двух выцветших, потрескавшихся на солнце, как рыбья чешуя, вывесок «Мотель». Видит тарелку антенны с печальной, нарисованной баллончиком рожицей и вдруг вскрикивает, несется под вороний грай к постройке, не сводя взгляд с фигуры на вышке, вопит счастливо и надрывно, хохочет, пританцовывая и размахивая руками, оставляя на песке тут же заносимые ветром следы. Но вскоре смех переходит в вой: обнадëжившая его фигура оказалась миражом, игрой света в сумерках, исказившей сваленный в кучу хлам с обрывками ткани, слепившей из него очертание человеческого тела, а воспалëнный разум обманув, дорисовал картинку. Горло дерëт, сдавливает от резкого после столь долгого молчания, крика. Он вновь хрипло, каркающе смеётся, вцепляясь в резинку браслета, нащупывая впиваясь пальцами в гладкие и почему-то холодные кубики, успокаивая пошедшее вразнос сердце.       Н-э-н-с-и       Под отвратительный из-за забившегося в дверные петли песка скрип, он входит в помещение, делает несколько шагов внутрь.       Пустота. Он методично обшаривает её, помещение за помещением, глотая холодную, оставляющую на языке плëнку жира тушëнку, пахнущую железом банки и лавровым листом. Потом находит пару банок пива, высадив первую в два глотка и продолжая обход, неспешно цедит вторую, наслаждаясь как вкусом, так и давно забытым в этом мире песка и ветра солодовым и немножко хлебным запахом, изредка морщась от попавшей в нос пены. Халабуда, казавшаяся снаружи небольшой, имеет не только два подземных этажа, но и выход в помещения башни.       Из радио несётся белый шум, разгоняя тишину вечным космическим Ничто. Привычным и казалось бы безопасным. Но то, что прилетело из темноты вселенной, и в секунду расправилось с тщательно выстроенной за века цивилизацией, ушло дальше, оставив иссохший мир умирать. Через пару витков выщербленной лестницы он натыкается на рубку с сидящим к нему спиной человеком в кресле. Окликивать его он не хочет, а потому, подняв по дороге сложенный пополам листок записки, молча обходит кресло.       Радист, а это именно он, поставил точку в своëм одиночестве праздничным салютом в висок. Он опоздал всего на пару дней, судя по виду трупа.       Он обходит кресло, цепляя взглядом выпавший из руки радиста пистолет, старинный, ещё с барабаном. С трудом вспоминает его название: «Револьвер», щёлкает кнопкой на пульте, отключая трансляцию.       «У нас есть выжившие, есть еда и вода, есть помощь. Наши коорди… "       Нечего врать. Машинально разворачивает записку, неожиданно хрусткую, с написанными с нажимом, местами даже прорвавшими бумагу двумя словами: «Я устал».       Он тоже устал. Настолько, что даже сон не приносит облегчения, а сны стали проклятием. Десять лет после Катастрофы, год в одиночестве, вечность без дочки.       Н-э-н-с-и       Браслет в очередной раз рвëтся, разбрасывая имя по серому полу. Приходится опуститься на колени, собирая его неторопливо и размеренно: некуда уже торопиться в безвременьи погибающего мира. Один из кубиков укатился чуть дальше. Сгребая его заскорузлой от грязи ладонью, он утыкается пальцами в холод револьвера, поднимается, держа его в руках.       Н-э-н-с-и       Имя, выложенное холодными металлическими кубиками, вливается в вечность, покоясь на краю пульта.