Грани

Андрей утыкается Пете в плечо и долго, тихо выдыхает. Ебаный день. Андрей не может этого сказать. Всё никак не может. Он привык улыбаться. Ну, или просто быть спокойным, доброжелательным, правильным до мозга костей, показывать себя всем с лучшей стороны. Никому ведь не нужна его худшая — злость, обида, раздражение, усталость. Брякнет хоть что-то — и будет стыдно. Или, не дай бог, расплачется. Андрей ненавидит, когда хоть кто-то видит его слёзы. Самому себе он кажется до ужаса жалким и — беззащитным. Словно кто-то может воспользоваться, словно кто-то будет осуждающе смотреть, словно кто-то запишет на подкорку и ткнёт вот в это, беспомощное, аморфное, словно приоткрывшая створки устрица. Ну, вдруг кому-то понадобится добывать из него жемчуг? Андрею не улыбается метать его перед свиньями. То есть, конечно, обычно он так о людях не думает. Люди просто — люди, хорошие… наверное. Просто от каждого из них можно ожидать, что узнают — и ткнут побольнее, и припомнят, что видели его… плохим. Несдержанным. Смеющим не улыбаться и не делать вид, что всё в порядке, даже если всё очень, очень не в порядке. Злым, сердитым, грубым. Иногда ненавидящим всё живое поголовно. Улыбаемся и машем. Вся его жизнь состоит из череды улыбок. От улыбки станет всем светлей, так сказать. Люди тянутся к его улыбке, к правильным словам в нужный момент. Люди легко верят, не заглядывая внутрь — и слава богу. Иначе бы точно все отвернулись от его злости — и слабости. С Петей у них третий год отношений, живут уже вместе в этой их студии в Мурино. Казалось, что пересрутся в первый же месяц, Андрей так-то глубоко внутри жил под девизом «меньше народу — больше кислороду», но почти метр девяносто Пети умудрялись в нужный момент быть незаметными. Это был один из множества элементов Пети, которые Андрей в нём любил. Один из множества, где он не ждал понимания — но нашёл. К пониманию местами шли сложно — Петя так-то имел привычку заполнять собой всё пространство, вот этой своей харизмой чёртовой, уверенностью, переходящей в нехилую такую самоуверенность. И часто снисходительность. Андрей ему убедительно (частично матом) объяснил в своё время, куда он может засунуть себе эту снисходительность в отношении конкретно него. И куда с ней сходить в темпе вальса. Петя достаточно быстро принял это к сведению. Вроде как жизнь Андрея — сказка: родители понимающие, сестра замечательная, тренерский штаб — мечта поэта. Он и сам не может вспомнить, почему и когда решил, что не нужно никого расстраивать. Разочаровывать. Подводить. Обижать. Сам не знает, почему так боится, что весь, целиком и полностью, никому не нужен — кроме Пети. Петя сам тот ещё фрукт. Невыносимый местами абсолютно. Ругались они после своего конфетно… букетного — искры трещали, когда начало доходить, что сердечки в глазах заканчиваются, а за ними — два различных полюса, и тут либо расходиться — либо находить компромиссы и учиться словами через рот. Другой элемент Пети, который Андрей очень любил — ему можно было сказать прямым текстом по некоторым особо мощным поводам, что он еблан, и он в ответ не посылал, а начинал задумываться. Более того — это был способ заставить его задуматься особенно глубоко. На Петю вообще можно было наорать, и он не обижался, а чуть ли не благодарил. Иногда и благодарил — «честно, Андрюш, почаще так доноси информацию… эмоционально — я сильнее месседж ловлю». Андрей каждый раз после такого чувствовал себя конченной несдержанной истеричкой и хотел провалиться сквозь землю к вящему непониманию Пети — «ну поорали друг на друга — и что?». — Я бы за такие вопли себя бы давно бросил, — честно ответил тогда Андрей, а Петя только хмыкнул. — Я безумно рад, что ты встречаешься не с собой — а со мной. Ну и, как водится, засосал, не давая Андрею загнаться окончательно — «если ты так нуждаешься в самобичевании — возможно, нам следует пойти на Озон в раздел БДСМ и присмотреть хорошую плётку… флагеллант». Андрей отвечал — отчаянно, почти зло, кусаясь, царапаясь, но не размыкая объятий — «не отпускай меня, самоуверенная ты скотина, самодовольный ты гад, не отпускай, ты единственный, кому я доверяю». Это была его форма истерики, в которой ему не давали бояться. Свою первую истерику в присутствии Пети Андрей помнить будет всю жизнь — такое забудешь. В начале отношений он привычно улыбался, всегда интересовался, как дела, выслушивал, ободрял, как всегда и со всеми двадцать четыре на семь — а Петя смотрел на него периодически крайне подозрительно и временами осторожно так провоцировал. Андрей в глубине души злился как чёрт и улыбался ещё интенсивнее — «даже не думай, что я поведусь, ты не дождёшься, я спокойнее, я сдержаннее, я не слабак какой-то, чтобы закатывать скандал». Зубы он показывал исключительно в вежливой улыбке. А потом слово за слово, хуем по столу, чёрная полоса из неудачных тренировок и проблем в универе — и, сука, забытая чашка, ёбаная чашка смела всё то, что Андрей — с днём строителя, кстати — все эти годы тщательно строил, как бесконечные крепостные стены вокруг своей души. Просто обычная чашка, которую Петя забыл после кофе с утра помыть, хотя было уговорено. Андрей помнит, как дрожащими пальцами уцепился за ручку, смотрел на эту чашку — и нихера не видел, всё как маревом затянуло. — Ты чего? — спросил Петя абсолютно спокойно, абсолютно невозмутимо, как будто ничего и не стряслось, как будто он не забыл про то, что сегодня утром обещал помыть ёбаную чашку! Андрей обернулся с какой-то нарастающей, удушающей кромешной тьмой. Той, которую он боялся, которую не хотел показывать, которую считал грязной, уродливой, слабой… И которую больше не имел ни малейших сил сдержать. — Ты. Блять. Обещал. Помыть. Ёбаную Чашку. — медленно, по буквам почти выдохнул он. — И что? — Петя совершенно спокойно пожал плечами. — Ну дай сюда, вымою, если так кринжит. И вот это вот спокойствие окончательно Андрею последние остатки крыши сорвало. — В жопу эту блядскую чашку себе засунь! Я кому говорил?! Я кого просил?! Сегодня чашку забыл помыть, а завтра что забудешь? До склероза тебе, сука, далековато или как? Я тебя просил, просил… — Да помою я её! Дай сюда! — вскипел Петя, делая шаг вперёд, Андрей отскочил — и с размаху швырнул эту чашку, последнюю клетку разума употребив на то, чтобы не прямо Пете в лицо. Пролетела она у Пети над плечом. И в гробовой тишине — треск и звон. — Вдребезги, — философски заключил Петя, на секунду обернувшись. — Что за большой бунт на нашем маленьком кораблике? У Андрея, кажется, вся кровь в организме вскипела до полного испарения. — На маленьком кораблике? Я что тебе, пустое место? Я что тебе, милая хрень типа Бин Дунь Дуня, которую тискать приятно? Не думал, что тебе в кайф Бин Дунь Дуня ебать, надо же! — Бин Дунь Дуню хоть положено лыбиться двадцать четыре на семь! — Петя тоже голос нехило так повысил. — А тебе какая религия запрещает не изображать тут лодку любви с сердечками, а нормально сказать, если что не устраивает? Ты с этими чашками и носками, прости господи, каждый раз ходишь и подбираешь, молча и с улыбкой, как стэпфордская жена, какого хрена я знал, что на этот раз не проканает? — Хорошо ты, блять, устроился! — Андрей вяло удивился тому, сколько же ненависти было в этих словах. — Вы все, блять, хорошо устроились и свесили ножки, вы все спокойные, добрые и благостные до жопы, пока я улыбаюсь и машу, что бы ни было! Вы, бляди, из меня всю кровь выпьете, а чуть я рыпнусь — сами скажете, что Андрюшенька что-то не в настроении и всем остальным его портит своими проблемками, мог бы и потерпеть, не портить атмосферу! И не порчу, и не буду, вы, блять, сами прекрасно справляетесь! Ненавижу вас всех, всех, всех!!! Ноги подогнулись, и Андрей совершенно отвратительно упал на колени, а потом и плашмя, зарядив кулаками в пол со всей дури — полу ничего не случится, не плитка. Иногда, когда он рыдал в душе, выкрутив воду на полную мощность, чтобы никто не слышал, он головой об плитку бился. Приходилось осторожно — а то не дай бог плитку придётся менять, на голове хоть под волосами не видно. Из груди поднималось что -то совершенно страшное. — Ненавижу-у-у! И Петя его после этого всего точно разлюбит. «Ненавижу!» И наверняка всем расскажет. «Ненавижу!» И все будут знать, что на самом деле он вот такой, злой, грубый, невыносимый. Истеричка. «Ненавижу вас всех!» Ему кошмары до сих пор про тот Чэ-Эр снились — как вся страна огромная в едином порыве увидела, что он в грин-руме рыдает, аж икает от слёз. Все видели. И никто не забыл, и обязательно припомнит. — Ненавижу! Всех вас ненавижу, бляди! — Андрей как со стороны слышал этот уродливый, хриплый вой, а тело его, как чужое, каталось по полу, дрыгая ногами, как будто он маленький ребёнок, которому конструктор в Детском Мире не покупают. «Ненавижу!» Жалкий, весь мясом наружу вывернутый, и пусть тыкают, он заслужил, заслужил, он плохой, что разозлился, он гадкий, он невыносимый, все смеяться будут, так и надо… — Ненавижу! — звенел в ушах собственный истерический, визгливый вопль, и больше всех он ненавидел себя. Отвратительный, отвратительный, отвратительный, отвра… Ламинат едва не проломился от удара под затылком — пофиг, деньги с призовых остались, заменит, когда Петя съедет, а он обязательно съедет, и скатертью дорога, он всё равно его ненавидит, никто его не любит, он плохой, плохой, плохой… Огромная тяжесть навалилась сверху, голову обхватили чужие руки. — Посмотри на меня. Перед глазами всё расплывалось от слёз, глупых, мерзких, отвратительных и предательских, которые едва получилось сморгнуть, чтобы увидеть Петины глаза — и улыбку. — Чего ты, блять, лыбишься?! — голос еле слушался, и был не злым уже — а совершенно убитым. — Что, нравится смотреть, какое я жалкое говно? — Нет, — а улыбаться Петя так и не прекратил. — Нравится видеть тебя живым, а не ёбаным Бин Дунь Дунем с вечной, как нарисованной, улыбкой. Ты для всех ведь так стараешься? Мозг начал хоть чуточку соображать. — В целом да. Особенно… если… если я боюсь… кого-то потерять, — с трудом признался Андрей и зажмурился. Сам приоткрыл свою раковину. Сам и терпи, когда будут в неё спицей херачить. — Дурак, — выдохнул Петя зло. — Конченый дурак. Ты сколько раз улыбался, когда хотел на меня наорать? Широко и с блеском, да? Сильнее обстоятельств, благостный ты наш, ангел во плоти? Сколько раз я не знал о том, что тебе больно, плохо, мерзко, о том, что ты боишься, тревожишься, да блять, просто не хочешь чего-то, а ты улыбался и кивал? Да я ни разу, ни разу ни одной претензии, ни одного резкого слова от тебя не слышал! — Я старался… — из груди вырвался жалкий всхлип. — Я надеялся, что ты оценишь и останешься, ты же классный, я же не хочу, чтобы ты уходил, а ты не будешь меня любить, если я буду… плохим. Никто не будет, если я хоть немного перестану улыбаться. И говорить то, что от меня хотят слышать. Каждый — своё. Я знаю, что хочешь слышать ты. Каждый раз знаю. — Телепат недобитый… — Петя резко выдохнул. — Знаешь, что я хочу? Чтобы ты хотел — улыбался, хотел — плакал, хотел — смеялся, хотел — орал на меня за ебучую чашку, я сам с ней прокололся. Чтобы ты не делал вид, что всё всегда хорошо — от этого только хуже. Потому что вот так опять сорвёт, а мне тебе затылок перекисью смазывать. — Там… ламинат живой? — пронзило Андрея беспокойством — и новой волной стыда. — Да в жопу этот ламинат! Новый купим, если надо. Ты мне дороже кубокилометра ламината и десяти тонн чашек, вместе взятых. Ты, да, и вот такой тоже, весь в соплях и плашмя на этом самом ебаном ламинате! Какой угодно, слышишь? Живой. Просто живой человек. — Я… я плохой. Я не нужен… таким, — вяло заупрямился Андрей. Петя только хмыкнул: — Да знаешь, я тоже не подарочек. Самоуверенный что жесть, высокомерный как тварь последняя, и тоже, знаешь, не слишком людей люблю. Ты же меня как-то терпишь. У Андрея мгновенно вспыхнуло возмущение. — Терплю? Я тебя люблю вообще-то! Ты лучший, а я… — Я — последняя буква в алфавите, а ты тоже для меня лучший. Хороший, плохой, злой, добрый — это ты. Весь ты. Даже не надейся, никуда я от тебя не денусь, я вытащил лучший на свете золотой билет в виде тебя. Даже не пытайся сбежать. Может, это звучало на редкость крипово, но почему-то именно этому Андрей слабо поверил. И рискнул приоткрыть глаза. Петя просто на него смотрел. Может, чутка раздражённо, досадливо, типа «ну ты и дурак», но при этом так тепло, что снова захотелось плакать. И Андрей заплакал — уже без всякой громкой истерики, просто заплакал, а Петя, приподнявшись, сел рядом и молча гладил его по руке — «я здесь», отчего-то внезапно зная — объятия и успокоения сделают только хуже. Если успокаивают — значит, надо успокоиться. Петя этого не требовал. Потянулся, бутылку с водой достал, поставил рядом, что-то ещё рядом грохнуло, смахнутое. Оказалось — салфетница, причём Петина, и потом, когда Андрей окончательно проплакался, ему заботливо вручили и воду, и салфетки. — Прости меня, пожалуйста, — начал было Андрей, но Петя посмотрел на него, как на идиота. — За что? Я же сам чашку не помыл, больше не буду так прокалываться. — Знаешь, на каждую чашку у меня сил так орать не хватит, — Андрей слабо хмыкнул. — И на носки тоже. — Ну тогда хотя бы просто зло скажи мне, что я еблан. Я постараюсь запомнить. — А я — сказать. Вот так и повелось у них местами злое, ершистое и невыносимое иногда их «словами через рот». Иногда матерными. Иногда расходились по разным углам студии, дулись, злились. Обычно первым приходил Петя, с «я еблан, конечно», и после этого уже не жало признать, что Андрей сам-то не святой угодник. Вот так и жили — трудно, но… хорошо. Спокойно, как ни смешно. Зона комфорта на двадцать квадратных метров, свободная от условностей. И немытых чашек — Петя свято блюл уговор «если тебя попросили помыть чашку — помой». И всё чаще Андрей замечал, что злится обычно не на Петю, а на всех прочих людей. С кем не смог перестать улыбаться, кому не мог говорить что-то такое, чего они слышать не желают. И — вот как сейчас, приходил и утыкался Пете в плечо. … — Что, опять все заебали? — Петя откладывает телефон, чтобы обнять его, с силой уткнуть в плечо. — Да пиздец, сука, как сговорились, препод зачёт зажимает, хотя я ему рефераты эти сраные писал в объёме Войны и Мира, Кирилл Анатольич сказал, что я с таким отношением далеко не упрыгаю — а нормальное у меня отношение, просто голова весь день как чугунная! — И ты ему сказал? — Петя проводит ему по волосам, от затылка вверх, «против шерсти». — Я ему сказал «извините, Кирилл Анатольич, я исправлюсь!». Ей-богу, проще сказать, а то начнёт причинять добро, отправит отдыхать, а я лежи и ворочайся, что опять… — Пошёл бы и полежал, ну? — Не могу… — Андрей вздыхает, тяжело. Потому что — тяжело. — Я никак не привыкну. И поэтому сижу и злюсь, как дурак. Это мои проблемы и вообще… и я… — Так, а вот сейчас прекрати. Это не ты плохой. Это Кирилл Анатольич затупил и сразу бочку погнал. А препод вообще козёл, что на берегу правила не оговорил. — Он вообще пиздец блять, скотина! Я за ним третью субботу гоняюсь, как скаковая лошадь, а он исчезает и только сообщения в вотсапе строчит, мол, Андрей, опять вы, опять вы, да блять, что я, я вообще… — Продолжай… — выдыхает Петя, чуть сжимая его затылок — будто выдавливая из него всю злость. — Да я вообще забью нахер, пусть сам за мной бегает! Нужен мне, что ли, его блядский зачёт?! Он не по специальности, чего он из себя строит пуп земли?! — Вот так… — Петя шепчет на ухо, и от этого злость, которой уже и на донышке, постепенно сменяется… возбуждением. — Заебал! — напоследок припечатывает Андрей. — Чтоб его в аду черти жарили! — Молодец… — шепчет Петя, обжигая дыханием ухо. — Можешь ещё на хуй послать, если надо. — Ещё чего… — Андрей слышит, как у него самого чуть срывается голос. — Я… Само по себе однажды выяснилось, что если не истерить до полного съезда сознания, то злость проходила, а вот какое-то… желание деятельности, что ли? — оставалось. А ещё хотелось, чтобы подтверждали, подтверждали, подтверждали — что после этого любят. Что не отпустят. Что вот такой, плохой, злой на всех — он тоже нужен. А Пете, кажется, того и надо было — он как-то даже шутил, что его вот эта злость в Андрее вштыривает нечеловечески. «Обожаю тебя таким. Плохим мальчиком». Когда Андрей это впервые услышал — чуть без всяких прикосновений не кончил в штаны. И стал оправдывать определение. И расцвела их сексуальная жизнь буйным цветом, потому что до этого было стрёмно предлагать что-то… ну, что отличалось от общепринятых стандартов. И вообще сделать что-то не так. А у плохих мальчиков гораздо шире перспективы. — …не хватало ещё на них добро переводить, — Андрей выдыхает ещё зло. — Я сам туда хочу. На твой. Сейчас. Петя поднимает голову и ухмыляется во всю ширину рта. — Какие мы сегодня смелые… — полушёпотом выдыхает он, и каждая буква, кажется, звучит как провокация. — Мне нравится. Андрей бесцеремонно толкает его на спинку дивана, садится верхом на колени, бесстыдно трётся пахом и самодовольно чутка улыбается — у Пети неплохо так уже стоит. Просто от того, как Андрей злился, ругался, на чём свет стоит. Вот если бы плакал в плечо — там бы была и вода, и салфетки, и крепкие объятия, и такой же крепкий чай, а ещё блинчик со сгущёнкой из Теремка. А сейчас, скажем так, настрой совершенно другой — побыть плохим во всех аспектах бытия. Поцелуи — медленные, влажные, с лёгкими, игривыми укусами. Андрей забирается Пете под футболку, слегка царапает кожу ногтями. — Котёнок выпустил коготки? — несётся в ухо хриплым, игривым шёпотом. — Ага… — Андрей чуть отстраняется и немного нагло улыбается, сощурившись. Это пространство свободы. И тут его могут называть хоть котёнком, хоть как — и ему будет нравиться. Чужие руки скользят с нажимом по бёдрам, словно поощряя за разведённые ноги. В каждом взгляде, вздохе, в каждом жадном поцелуе — речатативно-сердечное «хочу, хочу, хочу». Петя приподнимается, перехватывая его за плечи, чтобы не опрокинулся. Совершенно по-вампирьи тянется к шее, чуть прикусывает кожу, медленно ведёт языком к мочке уха, влажно облизывает вдоль по раковине. Андрея прошибает дрожью, уши — его маленькая слабость, Петя прекрасно в курсе и беззастенчиво этим знанием пользуется каждый раз. Ещё и дразнится: «Маленький тёмный эльфёнок. Злой и сердитый. И мой». Было бы больше сил — открыли бы одну из множества глав своей расцветшей личной жизни под названием «ролевая игра в тёмного властелина, совращающего отважного пленника». Было и такое — было много чего, от чего поджимались пальцы на ногах, тяжелело в низу живота и хотелось кусать губы, чтобы от одних воспоминаний не всхлипнуть и не растечься лужей. От Петиного напора хочется скулить и упасть лапками кверху, «да, я весь твой, только твой — до конца, всеми частями и отверстиями тела твой, я каждой клеточкой хочу под тебя лечь, сделай меня плохим — и своим». Андрей так-то не прочь иногда и сверху побыть — но не вот сейчас, не тогда, когда он плохой, когда ему хочется, чтобы его тупо разложили и вытрахали до скулежа и хныканья, до слёз, чтобы каждую клеточку тела расплющило и перевернуло. Петя, кажется, без малейшего усилия встаёт с дивана, подхватывая его на руки. Первые пару раз Андрей на него злился — «у тебя спина так окончательно ёкнется», на что Петя в целом резонно ответил, что тридцать квадов на тренировке всяко вреднее, чем сделать три шага до кровати с шестьюдесятью двумя килограммами живого веса. В общем-то, это было аргументным аргументом, потому что на самом деле Андрея это пиздец как пёрло — чтобы вот кто-то сильнее него, чтобы не вырваться, если навалятся, чтобы легко подняли в воздух, заставив чувствовать себя маленьким до ужаса, маленьким — и любимым. Хорошим плохим мальчиком. Любимым в любой своей грани, даже тёмной, даже не самой приятной — Петя просто крутит его как бриллиант и любуется каждой из граней. От этого хочется порой плакать, от этого хочется всего, что Петя ему дать может, а сейчас — совсем всего, чувствовать, поддаваться, растечься по с самого утра не застеленной кровати, отпихивая ногой одеяло, чтобы не мешалось. Андрей — кукольный, не сопротивляется, просто бездумно поддаётся, когда с него тянут футболку, домашние штаны прямо вместе с трусами. Прохладный воздух обдаёт голую кожу, по ней мурашки. Петя смотрит на него хищной птицей, и Андрей отвечает ему дерзким взглядом, ведёт ладонью по своей груди и животу, ниже, по тонкой дорожке волос, обхватывает член и гладит себя напоказ, чуть закусывая губу. — Я достаточно плохой? Петя усмехается с глубинной, ласковой тьмой в глазах. — Даже не близко. А потом ныряет к прикроватной тумбочке и протягивает ему на ладони тюбик со смазкой. У Андрея от предчувствия сладко тянет в животе. — Я хочу видеть, как ты сам себя готовишь. Для меня. Хорошенько. Напоказ. Чтобы мне видно было как на ладони, как ты себя пальцами трахаешь. Воздух в горле на мгновение превращается в стекло, дыхание перехватывает. Андрей подрагивающими пальцами сгребает тюбик, крышка поддаётся не с первого раза. Прохладный густой гель обильно стекает по пальцам — приказали хорошенько, приказали, чтобы был мокрым, бесстыдно текущим и идеально готовым под большой, твёрдый, горячий член. Андрей кусает губы, чтобы не хныкать — пока ещё может сдержаться. Разводит ноги пошире, приподнимается — так, чтобы открыть Пете идеальный угол обзора. И почти ещё на пробу касается скользкими пальцами — нежную кожу холодит, пока он поглаживает снаружи, а потом — толкается сразу двумя. Его тело бесстыдно жадное, одного пальца ему сразу мало, быстро становится недостаточно двух. От третьего мышцы начинают сладко ныть, но внутри копится невыносимо сосущая пустота, от которой хочется скулить, и Андрей закрывает глаза — слишком, слишком стыдно лежать под чужим взглядом и ёрзать, и голодно трахать себя пальцами, быстро, резко, грубо. — Открой глаза, — звучит спокойный, чуть насмешливый голос. — И смотри на меня. Петя в его глазах чуть расплывается душным маревом, но голос его — всё тот же, ровный, немного вкрадчивый, с хрипотцой — льётся в уши, и от того, что говорит этот голос, хочется то ли провалиться под землю, то ли плюнуть на всё, потянуть на себя Петю, и чтобы наконец он заполнил его до конца. — Вот сейчас, пожалуй, почти достаточно. Вижу, стараешься, хорошенько стараешься себя показать. Какой ты жадный, какой мокрый, смазка по заднице аж течёт. Хороший плохой мальчик. Развратный. Бесстыдный, мне нравится. Остались пара штрихов… для полноты картины. Андрей еле видит, как Петя наклоняется, еле чувствует, как прогибается матрас — и ничего не понимает, пока собственные пальцы под нажимом не выскальзывают из тела, а на их место… Андрей давится собственным полустоном-полувсхлипом, когда чужой язык длинно, с нажимом проходится до самой мошонки. Петя дразнится, щекочет кончиком языка, едва ли на сантиметр проникая внутрь, это безумно, бесстыдно, горячо и невыносимо. Совершенно невыносимо. — Пожалуйста… — вырывается у Андрея. Он и сам не знает, что за этим «пожалуйста», просто хочется, хочется, хочется большего. Петя поднимает голову. — А ты попроси, — в самом голосе — ухмылка. — Хорошенько попроси. В подробностях. В деталях. Сосредоточиться не так трудно, как потерять последние какие-то остатки стыда, откуда-то всё ещё умудрявшиеся вылезать даже сейчас. Последние остатки сдержанности — «я не могу, нельзя, меня назовут плохим и испорченным, надо мной посмеются». Вопрос только в том, что Петя хочет видеть его и плохим. И испорченным. Петя ждёт от него просьб и стонов, слёз удовольствия, Петя ждёт, что тот потеряет голову так, как никогда и нигде больше. Только Петя будет знать о том, какой Андрей, когда он — моллюск без раковины, когда он беззащитен, когда все маски слетают. И можно быть собой в самом первобытном, простом и стихийном действии из всех возможных. — Трахни меня… — выдыхает Андрей срывающимся голосом. — Пожалуйста. Я не могу больше быть пустым, я… я твой член хочу, целиком, внутрь. Не могу больше, хочу тебя, я как кошка тебя хочу, трахни меня и кончи внутрь, я… я хочу, чтобы из меня текло. Петя приподнимается и внимательно щурится. — Неплохо. Андрей скулит от того, что его больше не трогают, нет ни пальцев, не языка. Хочется погладить себя, но Петя перехватывает руку, нависает над ним. И ухо хуже раскалённого метала обжигает его шёпот: — Хорошие плохие мальчики кончают без рук, только от члена внутри. Андрей скулит и раздвигает чуть ли не в полный шпагат. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожа… На плечи ложатся чужие ладони, чужие бёдра между собственных, и Андрей вскрикивает, когда в него толкаются, резко, с силой, до боли. И останавливаются, войдя до конца. Отчего-то происходящее кажется невыносимо правильным, будто в тело добавили какую-то недостающую деталь. Руки Пети — на плечах, Андрей обхватывает его ногами за пояс и приоткрывает рот под напором чужих губ. Петя буквально трахает его рот собственным языком, вылизывает. Андрей постепенно привыкает к чувству заполненности, чуть сжимается на чужом члене. А потом — отвечает на поцелуй, протяжно стонет в чужой рот и игриво прикусывает Петины губы. — Вижу, котёнок расшалился? — Петя чуть отстраняется, ласкает губами шею и уши, легонько кусается в ответ сам. Андрей больше не пытается стыдиться — весь стыд переломлен, чего уж теперь — почти мурлычет от удовольствия и слегка царапает его спину, ёрзает, пытаясь двигаться. — Или ты меня уже трахаешь, или я сам тебя оседлаю! — шепчет он в ответ почти зло, но Петя только улыбается, озорно и лениво. — Предпочитаю второй вариант. Они перекатываются по скрипящей кровати, Андрей оказывается верхом. Ладони Пети лежат у него на бёдрах, поглаживают, чуть с нажимом ведут ногтями — на белой коже легко остаются красноватые следы. Андрей начинает двигаться — медленно, дразняще, хотя хочется сорваться, хочется насаживаться и напоказ гладить себя, но так… неинтересно. Плохие мальчики хотят, чтобы любовались их порочностью, Андрей сполна хочет её показать, насладиться сам, насладиться и взглядом Пети — а тот, прищурившись, смотрит так, что если бы на Андрее был хоть клочок одежды — мигом бы испарился. Кажется, взгляд снимает кожу, докапывается до самого нутра, разглядывает все грани, а потом ниже, кажется, он видит, как двигается внутри член. Андрей громко, вызывающе громко стонет каждый раз, когда опускается, чувствуя, как к бёдрам подступает сладкая судорога, которую от оттягивает, пока может. — Ну же, я хочу видеть, как ты кончишь… И это напрочь срывает Андрею башню. Кажется, он кричит, когда его накрывает, накрывает с головой, когда без единого прикосновения член выплёскивается обжигающе почти горячей спермой по животу. Петя под ним выгибается, и внутри тоже плещет горячим, пока Андрей сжимается вокруг, пока ему бесконечно, безумно и бездумно хорошо, а на глазах выступают слёзы. Он скатывается вбок, прижимается к задыхающемуся, раскалённому Пете. Тот с трудом открывает глаза, смотрит чуть мутным взглядом. Андрей — как вишенка на торте — собирает пальцами сперму с живота и медленно, картинно слизывает её. — Я был достаточно плохим? — спрашивает он севшим голосом, прижимаясь ближе. — Ты абсолютно, очаровательно плохой, — шепчет Петя охрипшим голосом, подгребая его к себе и засвечивая поцелуем куда-то в шею. Андрей почти мурлычет, вжимается ближе. — Я хороший плохой мальчик? — спрашивает он, потому что не может, не может без ответа. — Ты очаровательный. И хороший, и плохой, и всё вместе сразу. — Голос Пети отчего-то очень серьёзный — такой, какой… внезапно и нужен. — Я тебя люблю, — говорит Андрей — просто, как говорят «суп в холодильнике, простыня в стирке». Это просто факт того же обычного порядка, базовой обыденности, аксиома. — И я тебя люблю, мой хороший — и мой плохой. Андрей закрывает глаза и прижимается крепче — вплавляясь в чужую горячую кожу, теряя остатки страха, остатки злости, остатки стыда. Остатки всего, что мешают его абсолютному знанию — этот человек никогда не станет над ним смеяться. Никогда не солжёт. Никогда не предаст.