Такой же раб, как и они

У них были одинаковые глаза, но смотрели они по-разному; Орана не могла долго держать голову поднятой. Когда Хоук переводил на нее взгляд, она тут же смущалась и выдыхала, растрёпанные волосы падали ей на лицо, тонкие пальцы подрагивали. Она ходила по дому безмолвной сгорбленной тенью, с тихой покорностью убираясь и с таким же тихим ужасом принимая деньги за проделанную работу. Золотые монеты падали в потрепанную кожаную сумочку чуть больше ее ладони и оставались там какой-то затаённой тяжёлой мыслью. У Фенриса был совершенно иной взгляд: с тоской преданного мабари, чей хозяин давно умер, с яростью раненого дракона, защищающего своих детёнышей, с болью всех бездомных детей на улицах Нижнего города. После убийства Адрианы он стал чаще появляется в Хоуковом поместье. Сначала мягко и ненавязчиво, элегантно, как умеют только эльфы, стоял в стороне, пытался придумать причину, поговорить о чем-то, а потом — просто молчал, собирая вокруг себя безмолвные тени. И Хоук привык к его вечному тихому присутствию. А потом неожиданно понял, почему Фенрис так упорно приходит. На Орану он смотрел иначе: в бессловесной горячей зелени появлялась какая-то отстранённая скрытая нежность, щемящая боль, как если бы перед ним стирала пыль с полок не забитая сломленная рабыня, а абсолютно родное несчастное существо, до боли в грудной клетке, до ужаса и горячего комка в горле, его кровь, его ответственность, его дочь или маленькая несчастная сестрёнка, тянущая руки для объятий. Что-то… его. Пару раз он разговаривал с ней, о чем-то спрашивал негромким голосом, но она боялась. Затаивалась, вздрагивала и переставала дышать: Фенрис запомнился ей жестоким беспощадным убийцей, покрытым каплями ещё не остывшей крови и синими светящимися метками, и от голоса его у нее бледнели и без того бледные впалые щеки. А ему, казалось, незаметна была и дрожь та, что покрывает тело Ораны от его слов, и прерывистое дыхание перед ответом, и сам ответ, тихий и скромный, еле вытолкнутый из горла. Выглядел он разбито и подавлено. Сломлено. За последнее время Хоук видел его улыбку всего единожды. Из-за неё. Три дня назад Орана смогла накопить на новое лёгкое платьице, серое и застиранное, сюрреалистичное в богатом красочном поместье, но до щемящего важное именно для неё. Сколько же счастья было у нее в измученном уставшем лице; она надела его, стоя у красивого зеркала в прихожей, и болотистая мрачность глаз её вспыхнула летней зеленью. Впервые она улыбалась так ярко и светло, впервые, казалось, в отражении виднелась сама Орана: молодая красивая девушка, а не безмолвный покорный раб, делающий все в угоду своим хозяевам. Хоук правда не понял, что случилось: в тот день он разбирал письма у стола, а Фенрис сидел на стуле у тихого камина и пытался читать книгу про Шартана. А в следующую секунду комнату потряс громкий шорох, и он уже стоял, как вкопанный, где-то посередине комнаты. Хоук повернулся к нему и непонимающе обвел взглядом его тонкое напряжённое тело: Фенрис… улыбался; совсем слабо, почти незаметно, а глаза его были полны какой-то невысказанной острой тоски, настолько сильной, что, казалось, в открытой грудине у него горит огонь. Он сжимал в руках открытую где-то в начале книгу несколько секунд, шатаясь от слабости и мыслей, а потом вдруг резко засобирался уходить. — Все в порядке? — Хоук мягко поймал его руку, но отпустил тут же, как только белые линии на коже вспыхнули. — Что-то случилось? — Мне нужно идти. И он ушел. Хоук не видел его несколько недель, никто не видел, он будто исчез, растворился в собственной невысказанной боли и, как старый больной кот, спрятался в темном месте, чтобы умереть. В первую неделю Орана молчала, лишь поглядывая на стул, где он обычно сидел, а во вторую спросила о нем пару раз, краснея и бледнея, нервно теребя подол купленного платья. Хоуку почудилось, что Фенрису была бы приятна мысль, что она заметила его исчезновение. Спустя пятнадцать дней он попросил Варрика подключить своих многочисленных знакомых, чтобы найти Фенриса, но это оказалось не нужно. Он вернулся сам. Ещё тоньше, чем раньше, ещё сломленней, ещё печальней. Хоук вернулся домой после нескольких часов поисков и увидел его, бледного и измученного, в нескольких метрах от спящей на диванчике Ораны. — Знаешь, я… — начал он, и голос его захрипел и сорвался, словно все эти дни он провел в абсолютном безмолвии. — Я ведь был таким же… как и она. Маленький испуганный раб, покорный и вежливый даже с тем дерьмом, что плевало мне секунду назад в лицо. Данариус знал об этом. Это было его развлечением — избить до полусмерти, лишить еды и сна, потаскать за волосы и уши, а потом слушать, как я боготворю его. Он обожал чувствовать мою зависимость от него… Обожал заставлять говорить эти слова… «Я люблю вас, хозяин». Ему так нравилась эта ложь, которую он сам вбил мне в голову… — Ты ведь что-то вспомнил, да, Фенрис? Из-за неё? — Хоук подошёл ближе, но дотронуться побоялся; Фенрис выглядел бледным и нереальным, словно призрак, прозрачным из-за худобы и выпирающих костей, коснись — и наваждение исчезнет. — Я вспомнил… сестру, — он зажмурился, еле переводя дыхание, и рука его в воздухе очертила фигуру спящей Ораны. — Ее… рыжие волосы и серые глаза… Ее страх. И мой страх. Страх нашей матери… И мои попытки угодить всем, абсолютно всем, кого я только видел, лишь бы они обе сегодня хорошо поели. Орана… я думал, что избавился от этого страха. Что в моей душе осталось место только гневу и ненависти, но… — его глаза медленно раскрылись, и огонь, пылающий в них, поглотил копотью зелёную радужку, — это все ещё живёт во мне. Этот мерзкий ужас. Перед Данариусом и ему подобным. Как и в ней. Как и во всех нас. Извини, что сбежал снова, как и в ту ночь. Возможно, я действительно слишком труслив для чего-то большего, чем ненависть. Он простоял ещё секунду с закрытыми глазами и мелко пылающими на коже метками, а после медленно повернулся к Хоуку. Его рука коротко и мягко, словно бы боязно, огладила его колючую от бороды щеку, а влажные губы оставили тоскующую печальную улыбку где-то в уголке напряжённого рта. Тепло. И до ужаса одиноко. Уже когда Фенрис ушел, мягко прикрыв дверь, Хоук понял, что это было прощанием. На небольшом красивом столике лежала красная лента. Герб семьи Амелл словно в смущении и страхе прятался за стопкой прочитанных писем.