Твоё безумно красивое сердце

"Это не любовь", – Бинхэ твердит себе уже который раз, который день и, может, уже который месяц. "Это самая что ни на есть зависимость", – в его голове это, почему-то, произносится голосом Лю Минъянь. И Нин Инъин обязательно бы добавила что-то, вроде: "К тому же нездоровая". Но разве зависимости вообще бывают здоровыми? Да и кто он такой, чтобы вообще прислушиваться к какой-либо из своих девушек? Ло Бинхэ затягивается, согревает мимолётно горло сигаретным дымом, который через пару секунд всё равно выходит огромным непрозрачным облаком в ледяной воздух и забирает с собой осколок теплоты. И ему чертовски безразлично, что он стоит в мороз в одном осеннем пальто, прислонившись к мерзлотно-плиточной стене круглосуточного магазина, из которого только вышел, купив ещё сигарет, презервативов со смазкой и мятных леденцов. Единственным, что из своих покупок, непременно доставляющих ему удовольствие, он не любил – ненавидел, – были конфеты. Потому что это была любимая сладость ублюдка-Цзю, то и дело, что сующего в свой и без того грязный рот всякую дрянь. Ментол вслед за сигаретой жжёт-холодит его нёбо и язык, когда он кидает сразу три или четыре леденца в рот. Ло Бинхэ не нравится ни вкус химозной мяты, ни эта грёбаная, вызванная той же химией, прохлада. Воистину извращённое удовольствие. Ведь дразнить эту заносчивую, но такую блядский красивую суку ароматом знакомых – любимых – конфет, когда Бинхэ наклоняется к нему прошептать на ухо очередное оскорбление, так приятно! Как и махать фантиками перед тонким лицом этой – не то чтобы вообще кого-то из них двоих можно было впрямь назвать человеком – твари, чтобы та знала, что он знает, и читать это в разъярённых глазах. Как и потом закидываться горстями этих леденцов, придя в пустую двушку или выйдя за новой дофаминово-сератониновой (или какой там ещё) порцией в магазин. Окурок – почти только фильтр – летит вбок, и Ло Бинхэ даже не смотрит, попал он в урну или нет. Молодой человек вдыхает – и рот лишь больше обжигает прохладой – в себя воздух, кажущийся таким чистым из-за заморозков. И он пахнет холодом. И воздух, и Бинхэ. Зима уже стала состоянием души, пусть их, его и этого выблядка, связывает осень. Ло Бинхэ не символист и не поэт, просто подбирает синонимы, какие ближе. Ему остаётся лишь улыбнуться тонко-тонко, уголками губ – а не оскалом, как он мог "улыбнуться" для Шэнь Цзю, – глядя из-под козырька, укрывающего его от лёгкого снегопада, на светлый диск Луны в абсолютно чёрном небе. Он точно также улыбнётся, придя в двушку, для Ша Хуалин, которую оставил в квартире совсем ненадолго – исключительно чтобы выйти покурить и купить контрацептивов – и обязательно прогонит чуть позже. Ей не впервой ехать от него в два ночи, а то и в четыре и в пять утра. Ло Бинхэ, улыбаясь всё ещё самыми уголками губ, втрахивает эту девчонку – третью из скольки-то там его девушек – в прекрасно проминающийся под ними матрац. Её лоно хорошо сжимает его член, и он продолжает толкаться во влажную глубину, когда мысли в голове вообще не том. Отвлекающие, но вместе с тем придающие лишь больше жару. Всё могло бы быть по-другому. Его могла бы стискивать другая дырка – куда более тугая (и которая точно бы принесла ему больше удовлетворения, хотя бы в моральном плане). Он мог бы вдавливать свои пальцы не в мягкие нефритовые бедра, а в кости, едва обтянутые мышцами и кожей. Вместо переливчатых девичьих стонов по комнате мог бы разноситься злой мужской хрип. И вместо подведённых карих глазок, высящихся над румяными округлыми щёчками, на него бы со всей ненавистью смотрели бы зелёные, как глоток абсента, глаза, такие же острые, как и его высокие скулы, которые раз через два охота разбить о бетон. Но Ло Бинхэ продолжает трахать именно девчонку. С влажной вагиной, с мягкими нефритовыми бёдрами, с румяными округлыми щёчками и карими подведёнными глазками, и которая не стонет хрипло, и в нотах её наслаждения совсем не мелькает злость. Бинхэ загоняет член глубоко-глубоко, притягивая тело мягкой от удовольствия Ша Хуалин ближе к себе. Но вместо ожидаемых эйфории и расслабления в его груди лишь тупая пустота, и что-то, пружиной натянувшееся – что-то, совсем не схожее с оргазмом, который обнимает его спустя мгновения. Молодой человек кладёт ладонь на тонкую девичью шею, что почти полностью умещается в его огромной ладони, и чувствует пульс заполошный под пальцами, но! Как же это несравнимо! (В мыслях будто бы ещё вздыхает Лю Минъянь, шепча себе под нос, что его бзик ненормален). Но сердцебиение, мелкими ударами бьющееся под прикосновениями Ло Бинхэ, несравнимо с менее быстрыми, но тяжёлыми перекатами крови в венах Шэнь Цзю, чью шею – не по-девичьи тонюсенькую, с жёстким, слишком ощутимым кадыком под пальцами – когда-то сжимал, прибив блядь к стене, разъярившись, уже не пойми от чего. О-о, тот ноябрьский день! Он тогда почти убил. Почти задушил у запасного входа в институт за то, что проницательная мразь, явно мстя, раскрывала свой рот с дивным ядовитым язычком, когда не следует. Почти сердце тогда вырвал, хотя на деле лишь сломал ребра два. Наплевав на биологические установки, Ло Бинхэ был свято уверен, что орган – у него мало желания называть кашу артерий и вен с четырьмя камерами в этом очеловеченном сгустке мерзости сердцем – того был бы чёрным. И безумно красивым, как и сам владелец. Как он хотел бы раздавить его в своей руке! Но вместо этого Бинхэ стискивает в районе груди вновь на плечи накинутое пальто, провожая молчаливую Ша Хуалин бездумным взглядом. Садясь в такси, она и сегодняшняя ночь тут же бледнеют в памяти, оставаясь вспышкой каких-то там гормонов. Снова не по погоде; он стоит у подъезда по голень в снегу, чувствуя, как быстро намокают кроссовки и как охладевают разгорячённые сексом щёки. На его лице точно осталась её раздражающая, почти кислотно-красная помада – она остывает совсем по-другому, – но вместо того, чтобы вернуться в снова пустую двушку, смыть с себя пот и чужую косметику, он достаёт сигареты. Завтра – уже сегодня, менее чем через десять часов – Ло Бинхэ снова увидит Шэнь Цзю, эту великолепную скотину. И, как бы он не хотел – а он, словно на вред, только того и желал, – Бинхэ снова поведётся на провокации и издёвки, так и слетающие с губ, омерзительно перекривленных в чём-то, похожем на его оскал. Ло Бинхэ бросает окурок, почти фильтр, в урну, не видя, но почти будучи уверенным, что попал, и разворачивается на пятках, едва лишь хмуря брови от холодной мокрой обуви. Открывая дверь в подъезд, он бросает в рот три или четыре мятных леденца. Ло Бинхэ всё равно не нравится ни вкус химозной мяты, вызванная той же химией прохлада. Просто это была любимая сладость ублюдка-Цзю, то и дело, что сующего в свой и без того грязный рот всякую дрянь.