Ромашковый чай

Шум города: пищащий светофор, крики счастливой и, возможно, подвыпившей молодежи, звуки машин — все это сливалось в один темно-синий гул, разбавлявшийся барабанной дробью дождя, игравшей невпопад, без особо четкого ритма. Он шёл уже несколько часов, то успокаиваясь, то начинаясь ещё сильнее, жёстче что ли, доказывая, что может, что, вот, он ещё огого, ещё может залить собой всех пешеходов, скатиться с крыш машин и другого наземного транспорта. Когда-то Разумовский ходил под таким дождем, не беспокоясь о том, что непременно промокнет. Потому что знал, что дома его ждёт заботливый Олег, который согреет, если что вылечит, не беда, даже ругаться не будет, только скажет «я же говорил». А сейчас. он лежит в спальне, такой же тёплый, такой же заботливый. Но разве после того, что случилось он, Разумовский, заслужил эти тепло и заботу? Каждое слово добивало, вгоняло в вину, как ржавые гвозди в доску. Имеет ли он права страдать? Страдать, когда Олегу намного хуже. Нет, не имеет, но и спокойным он быть уже не может. Ни уйти, ни обнять, ни поплакать, ни посмеяться. Казалось, он жить уже не имеет права. Как после такого жить? Когда собственноручно уничтожил то единственное спасавшее ото всего мира: их с Олегом. Вдвоём против всего мира. Так банально, но так правильно, что забываешь о банальности. Когда также сидели вдвоём у окна в грозу, говорили. Постоянно вместе, но говорить всегда находилось о чем. Никого нет роднее, а нужно ли, чтобы был кто-то? Когда вот так бывает, когда его, Сергея Разумовского, можно вот так любить? А сейчас? Все ещё любит. Каким-то образом все ещё можно. Но нужно ли? Теперь он больше не «Сережа» для себя самого. Это имя — так раньше его называл Олег, ещё в детстве. Теперь он не заслуживает, теперь он просто Сергей Разумовский — фантик, не особо привлекательный, да и конфета была не особо вкусной, как оказалось. Как бы больно ни было Сергею, он всегда помнил, что Олегу было больнее, запрещал себе думать о боли. Какая боль, когда он сам все это сделал? В голове появлялось столько вопросов, на которые было бесполезно отвечать, они просто медленно и органично вписывались в повседневную жизнь. Волков на кухне утром кашеварит, попутно напевая что-то себе под нос, немного фальшивя. «Как ему было больно тогда?» Волков смеётся над глупым мемом с собакой, показывает Разумовскому, чтобы тот тоже засмеялся. «Как он может снова ему доверять, хотя бы настолько, чтобы сидеть рядом?» Волков обнимает его. «Как ему не противно?» «Господи, как исправить все это?» — самый актуальный и самый болезненный вопрос. Простой жестокий ответ: «Никак» История не любит сослагательных наклонений. Что произошло, то произошло и никак иначе быть теперь не может, но он бы соврал, если бы сказал, что не думает об этом каждый день, тяжело просыпаясь и с трудом засыпая. Обнимать Олега, на чьей груди нет шрамов. Ходить в галереи, не напоминающие о Венеции. Смотреть на выстрелы в кино, не считая до пяти. Раз. В тайне от других детдомовских плетёт венок из одуванчиков, чтобы надеть на веселого Олега. По-девчачьи ну и ладно. Два. Впервые пробуют сладкую вату, идут все липкие от сахара, смеются. Три. Олег такой смешной, когда чешется из-за комариных укусов, не улыбнуться просто невозможно. Ворчит себе под нос «Чего ты смеёшься? Не смешно нифига» Четыре. Только что из медпункта, где ему обрабатывали ссадины после драки. Опять защищал Серёжу. Выглядит гордо, даже рад, что весь в зелёнке, зато теперь, хоть на время, от Разумовского отстанут. Пять. Губы со вкусом сигарет, немного сладкие из-за мятного леденца. Мягкие, почти не обветренные, он же, не как Разумовский, не облизывает и не закусывает их постоянно. Господи, как хотелось бы любить, не делая больно. Каждый вздох — продолжение того, что он сделал в Италии. Но, уйдя, он сделал бы ещё больнее, не только себе, ведь, если Олег простил его за это, правда любит. Как можно его настолько любить? Его комплекс Бога сломался об эти пять пуль, теперь для «я всегда прав» есть важное дополнение: «когда не стреляю в Олега». Даже Разумовский, оказывается, может чувствовать на себе непосильный груз вины. Даже он может бесконечно извиняться. — Серый, ты чего не спишь? — прозвучало так неожиданно, что Разумовский вздрогнул прежде чем обернуться. Заспанный Олег в растянутой чёрной футболке. Теперь он даже спит в футболке. Чтобы не напоминать лишний раз. Это не помогало. — Не спится. — Логично, сразу видно: МГУ окончил — увидев улыбку на лице Сергея, удовлетворенно продолжил — Я тут это. Чаю захотел. Будешь? Будешь! Было очевидно, что Волков пришёл не за чаем, а проверить в порядке ли он. Это все ещё его Олег. — Только без молока, я умоляю. — Я подумаю — уже поставил нагреваться чайник и взялся доставать подходящий чай — Я тебе с ромашкой сделаю, должно помочь. — Договорились — от этого голоса стало легче, почти на физическом уровне — Люблю тебя. — А я тебя. Такой тёплый, сам как ромашковый чай. Надо хотя бы попытаться принять то, что он сделал. Ради Олега.