House of memories

      В сознании Ноя хранится множество воспоминаний — бессвязных порою, смешивающихся с чужими. Таков дар — проклятие — Архивистов: как бы ни хотели, ничего не могут вырезать они из памяти, всё сохраняют с до жути болезненной ясностью.       Впрочем, больше сотни лет жизни — срок достаточно долгий для того, чтобы количество обрывков прошлого стало по-настоящему ошеломляющим, чтобы разуму сложно стало отличать друг от друга их. Ною не так-то просто целенаправленно сосредоточиться на одном конкретном моменте прошлого — все прочие лезут в голову совершенно некстати, заставляя отвлекаться, уходить полностью в страдания прошлого, что, казалось бы, столь давно уже были им пережиты. Это не создаёт особых проблем, однако, — раздражает лишь. Ной ненавидит использовать свои способности, воскрешать в собственном сознании то, что никоим образом не связано с настоящим. Ной живёт свою жизнь — пустую, скучную, но спокойную теперь, какую, являясь вампиром и наследником одной из влиятельнейших семей, может себе позволить, — и к прошлому возвращаться не хочет совсем, хотя и сам далеко не всегда способен избежать этого. Днями удаётся ему спрятаться от самого себя среди бессмысленных дел и ничего не значащих бесед, — ночью, стоит остаться наедине с собою, вновь вынужден встречаться он со своими внутренними демонами, что милее ангелов, что сострадательно и добродушно тянут обратно в глубины личного ада его.       Места. Слова. Лица.       Все, кого он потерял.       Все, кого не сумел спасти.       Все, кого любил.       Ною кажется, что в этом мире он совершенно один, точно по ошибке случилось ему стать последним выжившим, пережить всех, кто хоть сколь-нибудь заполнял эту пустоту собой.       Имена.       Роланд. Оливье. Астольфо.       Жанна. Доминик. Лука. Локи. Даже Вероника…       Данте. Йохан. Риче.       Эти и другие, проносятся в мыслях, сопровождаемые образами, осколками прошлого, от которых боль сильнее в разы, чем если бы и вправду способны были бы рассекать своими острыми краями плоть.       Все. Все, все, все — лишь в прошлом остались, растворились туманной дымкой, точно лишь искрами, лишь вспышками умирающих звёзд на небе раньше были. Выцветшие кадры в альбоме воспоминаний.       Он остался один. По чертовски глупой случайности, по стечению таких глупых случайностей — точно те самые главные герои, которых ничто не берёт, которые проходят сквозь огонь и воду, выходя целыми и невредимыми, когда жизни вокруг них обрываются так легко, так быстро.       Вот только история Ноя отличается от их — нет в ней счастливого финала. Не может быть. Потому что вместе с жизнями теми утратил он и смысл — то, ради чего и готов был, по природе своей не созданный для чего-то подобного, раз за разом проходить через всё, что сваливалось на него, побеждая всё, что этот путь преграждало.       И теперь ночами Ной не может заснуть — думает обо всём, чего лишила его судьба. Или, может, он сам виноват в этом?.. Может, не в судьбе вовсе дело — лишь в том, что своими действиями привёл он к такому исходу?.. Он был так юн и наивен, что не мог бы представить, какими будут последствия всего, во что ввязался он, всего, во что почти каждого из них так или иначе втянул — будто являлся центром, точкой пересечения, хотя и сам едва ли осознавал происходящее.       Воспоминания кажутся такими яркими и живыми, когда всплывают вдруг вот так, сами по себе, без его на то желания, скорее даже этого самого желания против. Пронзают самое сердце.       Не вернуть.       Ничего не вернуть.       Однако есть среди переплетения хаотичных отблесков, отсверков прошлого те, которые Ной не может наблюдать без улыбки. Они и ранят больнее прочих, и видятся ещё яснее, ещё отчётливей, однако они же раз за разом разжигают в душе теплящееся всё ещё пламя, не давая тому угаснуть окончательно.       Самые разные моменты относятся к ним — светлые и мрачные, радостные и печальные. Лишь одно объединяет их — один человек, что навек особенным Ною останется.       Ванитас.       Ной в очередной раз остаётся без сна, хотя время двигается уже к утреннему, — стоит закрыть глаза, как в синем лунном свете предстаёт перед ним вновь образ его.       Сегодня сознание избирает показать день особенно ценный обоим им. Воспоминания о лучших моментах всегда приносят за собою худшее отчаяние — потому так сложно Ною воскрешать в памяти именно этот.       И всё же… Выбора он не имеет. Лишь погружается в воспоминание, столь нелюбезно выбранное его разумом.       А в воспоминании ждёт его почти то же время, что и в реальности, — предрассветный час с присущей ему бледной, оттенённой будто чем-то тёмным синевой небес. Крыша отеля — привычнейшее для них двоих место, почти знаковое. Ванитас, чьи глаза сейчас светлее и ярче неба.       В ту ночь им обоим не спится — как нынешнему Ною почти постоянно. В ту ночь следует он за Ванитасом на эту самую крышу, садится рядом, игнорируя и недовольство, что мелькает во взоре синих глаз, и напоказ резкое движение, которым Ванитас отворачивается от него.       Впрочем, именно Ванитас, как ни странно, первым начинает их странный разговор обо всём и ни о чём.       — Знаешь, — бросает, как ни в чём не бывало, не оборачиваясь даже, — а ведь сейчас на небе всё ещё видно луну.       Так бессмысленно, так спонтанно — заставляет Ноя поднять взор в поисках ответов, отыскать на светлеющем фоне очертания её, в предрассветном мареве отчего-то отсвечивающие синим.       — Мы с ней похожи, — продолжает Ванитас, глядя в пространство перед собой, будто бы и не к Ною обращаясь при том. — Одиноки и обречены исчезнуть, не оставив следа ни в чьём сердце.       Ной не может скрыть удивления: такие речи совсем не в духе Ванитаса, что обычно столь успешно скрывает за насмешливой несерьёзностью подобного рода чувства. Хотя, наверное, момент располагает к тому — на улицах далеко внизу ни души, пустота и тишина ощущаются всеохватывающе. Что до него, Ноя… Что ж, ему хочется думать, — до сих пор, — что ему Ванитас доверяет достаточно, чтобы не бояться таким откровением поделиться.       Вот только такая боль ощущается сквозь слова эти, брошенные так небрежно и безразлично, что не может, как бы ни хотел, Ной радоваться тому. Этот тон… Тоном человека, которому нечего терять, несомненно, является.       И не знает Ной, как поступить, что сказать, что сделать. Теряется на несколько мгновений, уставившись на ту самую едва видимую луну и думая почему-то о том, что и Ванитас туда же смотрит, и взгляды их будто встречаются, пересекаются на поверхности её.       После, так и не найдя ответов, придвигается он к Ванитасу чуть ближе. Тот, бледный-бледный, как обычно, таким холодным почему-то выглядит вдруг. Не раздумывая, Ной снимает с себя длинную вязаную кофту, накидывая ту на плечи Ванитаса. Ловит на себе его удивлённый взгляд, но в ответ слышит лишь неожиданно смиренное, задумчивое:       — Спасибо… Здесь холодно.       И вновь — пересечение взглядов где-то на небе, неосознанное, однако и не бессмысленное. Молчание — теперь скорее уместное, чем неловкое.       «Неужели ты правда думаешь, что никто не любит тебя?.. Неужели не знаешь, как я тебя люблю?..» — в мыслях, неозвученное по глупости. И затем…       — Есть ещё кое-что, чем похожи вы, — вырвавшееся мгновением позже вместо того, со значением почти тем же, где-то между слов затаенным.       — И чем же?.. — Ванитас опять удивляется, не понимает. Повернувшись наконец, сверкает синевой глаз, всё ещё цветом своим небо затмевающей.       — И ты, и она — оба прекрасны. Совершеннейшие, восхитительнейшие природы создания, — отвечает Ной, и слова эти тоже будто сами собою складываются, и не осознаёт даже он, обычно неловкий, сомневающийся, отчего так складно, так прозрачно-точно получается. Может, от того лишь, сколько чувств в этот миг он испытывает, как искренне их в сказанное вкладывает?..       А потом — и вовсе не ведает будто, что творит: ближе, ближе, ближе — касается холодных всё ещё от предутреннего воздуха губ своими, поймав непонимающий, но явно заинтересованный взгляд, в котором вдруг та самая луна на секунду отражается. Целует — сам от себя не ожидал такой смелости. Ванитас не отталкивает его, отвечает, позволяет продолжить; когда разделяются они — не злится даже, и не возмущается, и не уходит. Смотрит только неотрывно в глаза — пронзительно, будто изучающе.       — П-прости, я… Так внезапно… Я не подумал… Извини… Это было… Странно, наверное, да? — Ной бросается бессвязными фразами, смущаясь, стыдясь собственного порыва.       Но Ванитас, кажется, и не замечает во всём этом чего-то хоть неправильного. Отводит взгляд чуть в сторону, усмехаясь.       — Мне понравилось, — кидает чуть погодя равнодушно как-то, будто между делом, отворачиваясь и изображая прежнюю отвлечённость.       Ной надеется, что хоть намекнуть смог на то, что хотел бы на самом деле выказать.       «Я никогда не забуду тебя; ты дорог мне, ты важен мне, я люблю тебя».       Обещание — даёт его негласно, про себя, озвучить не решаясь, опять-таки.       Слишком уж очевидной становится для него в это мгновение осознания просьба, мольба даже, что в словах, в поведении, во всём Ванитасе чувствуется.       «Пожалуйста, не забывай меня».       «Оставь для меня место в своём сердце, в своей душе, в своих воспоминаниях».       Ной обещает, в этой полутёмной тишине, в никуда, бессловно, — оставит.       Обещает — и поцелуем тем скрепляет свою клятву, своё невысказанное обещание.       А Ванитас будто ловит его — не на слове, на мысли, — когда, повернувшись к нему, вновь позволяет себе столкнуться с ним слишком многое значащим взглядом.       — Кстати, — произносит затем ни с того ни с сего, — скоро уже рассветёт.       — Да, — отзывается Ной. — Скоро рассветёт.       И, конечно же, опять больше очевидного в эти слова каждый из них вкладывает.       Рассвет скроет эту хрупкую мгновенную близость, оставит в ночной тьме воспоминаний всё, что случилось до.       Лишь обещание останется Ною. Надежда — Ной на то, опять же, надеется — Ванитасу.       Этот предрассветный час — им обоим, сокровеннейшей из тайн, лучшим из случавшегося с ними же.       …Возвращаться в реальность — ещё ужаснее, ещё тяжелее, чем блуждать среди собственной памяти.       Открывая глаза, Ной смотрит в одну точку — в окно, где силуэт луны, отсвеченный, как и тогда, синим, виднеется явственно, не давая до конца отпустить тот самый момент, мешая настоящее и прошлое.       Когда же накрывает наконец волной понимание действительности — так тоскливо, так пусто на душе ощущается тут же.       С самого начала Ванитас был обречён. И он, и Ной, они оба знали это.       Его не вернуть.       Это навсегда.       Всё кончено.       Своими руками когда-то Ной освободил его — иначе, увы, нельзя было.       Но до сих пор не хочется — не можется — Ною верить в это.       Сколько бы лет ни прошло — Ной будет скучать по нему. Будет и отчаяние, и пустота, и холод, что остались навек после его ухода. Воспоминания рассекают — и будут рассекать, раз за разом, всенепременно, — незаживающие раны на душе, что и без того кровоточат почти непрерывно.       И, в отличие от Ванитаса, никогда Ною освободиться не суждено.       Лишь хуже, более того, с течением времени.       Чем дольше любишь, тем одиночество сильнее ощущаешь. Ной Ванитаса любить никогда не переставал. И не перестанет, не может перестать. Любить — страдать — будет в течение всей своей вечности.       Но лучом рассветного солнца просверкивает среди мрачных рассуждений вдруг то самое обещание.       «Нет, и не хочу освобождаться я, — думает тут же Ной. — Больше всего на свете хотел бы он остаться хоть в чьих-то воспоминаниях, не исчезнуть бесследно, бессмысленно».       Боль есть доказательство жизни, по сути своей.       Боль Ноя — доказательство жизни Ванитаса.       Потому никогда не позволит он себе свободы.       Ведь место в воспоминаниях Ноя давно ещё Ванитасу обещано было.