А ты знала, что морская вода чище речной?
Наши души вплетены в солёные волны, и наша любовь словно жемчужное полотно в невзрачной створке раковины, и там, где она соприкасается с лучами солнца, так сера и так уныла… Агрессивная влага пытается сжечь её до песчинки, но там, в самой темноте наших чувств, и рождается нечто прекрасное, гладкое и неповторимое. То, что, возможно, и нуждается в огранке на протяжении всей жизни, но от природы она сохраняет свой первозданный блеск. Нам не нужно говорить — мы слышим друг друга в криках чаек и в шуме прибоя, постукивании камешков о воду и надрывным стоне китов. Ты ведь всё ещё слышишь их, малютка? Для тебя эти звуки слаще колыбельной и страшнее одиночества. Ты так хочешь, чтобы я их услышал и разделил с тобой твоё ожидание неизбежного. И однажды я их услышал. В карамельном вакууме вдруг стало темно: даже солнце померкло в чёрной воде. На сотни километров распростерся этот зов из вечности, покрывая всё пеплом и вгоняя в смертную тоску. Тогда, казалось, я открыл в тебе что-то доныне мне неизвестное и страшное, болезненное. То, что я так пытался прощупать на протяжении этих лет. А теперь, кажется, всё сотрётся в пыль. Сиюминутно. И так каждый день. Мы ютимся под одной крышей и слушаем вместе скрип и стук ливня. На кухне пахнет гнилыми досками, на полу всюду песок. И горячий чай между нами. Я слышу твоё дыхание и понимаю, что тебе тяжело держать в себе эмоции. Но однажды и они покажутся на поверхности, словно магма. И времени у нас всё меньше и меньше. Что нам терять, милая Кристин? Неужели ты так боишься взгляда потустороннего, что теперь, оглядывясь на него, огораживаешь меня от своего внутреннего мира? Я не этого хотел. Я не этого ждал. — Я очень хотела туда поехать… — раздаётся твой тихий голосок с другого конца стола, и ты ёжишься, поджимая порозовевшие пальцы на ногах — холодно. Но ты всё равно сидишь в одном выцветшем жёлтом платье, без свитера и носков. — Увы, — отвечаю я, отвлекаясь от созерцания непогоды за окном и, хлебнув немного горячего кофе, поднялся. — Тебе нужно одеться. — Отцу так плохо на самом дне моря… Там темно, холодно, сыро. Ни вдохнуть, ни на солнце погреться… — проговорила ты как про себя и добавила неосознанно: — Кости насквозь промёрзли и покрылись коркой соли… — Твоя поездка в заброшенную деревню не спасёт его, Кристин. И от простуды тоже никому лучше не станет. Одевайся теплее, — резонно отвечаю я, подтащив к тебе старый вязаный свитер и носки, но ты будто не замечаешь моих подношений, уткнувшись взглядом в испещренную трещинами поверхность стола. Белая краска местами облупилась, обнажая истлевший древесный каркас. Я передёрнулся, а ты пояснила так буднично: — Там я чувствую себя в безопасности. Там… будто время остановилось. И он меня не достанет… Но ведь я и приехал к тебе, чтобы защитить тебя! Даже от твоих собственных страхов. От твоего одиночества и гибели в нём. От грызущей самоненависти и чересчур бдительной совести. Даже ценой нашего покоя и мирного сосуществования. Тишина губительна не менее, чем самые пылкие ссоры и скандалы. Но из двух зол нужно выбирать меньшее. Наши недомолвки сеют раздор. Это удручает меня. Но нас связывает нить — та самая, что ветвится под водой в свете солнца. И она путается в шторме, но не обрывается, становится только прочнее и ярче. Она погаснет лишь с наступлением мрака. И когда высохнет океан. Невозможно избежать течения времени, ибо оно неумолимо, даже когда тебе нужно остановиться и перевести дух, набраться сил, а то и вовсе замереть в забвении. Но остановка — это смерть. Остановка — это прекращение тока крови земли и наших тел. Чувства испарятся, да застынет навеки память. Пусть она тебя не пугает, моя милая Кристин. Наш отец жив. Он стал частью безграничного моря, он впитался в ил и песок, он парит в воздухе и изливается на нас горючими слезами неба. Я сидел здесь столько лет, на одном и том же месте, и провожал взглядом его полыхающее сердце в закате дня. Да, я слышал его. Но он говорит с нами не только так, как это слышишь ты, Кристин. Его голос — это не только твои страхи. Прислушайся к сердцу.Он там.