* * *
Курапика сходит с ума. Пустота мучительно медленно выжигает в нём сквозную дыру, от которой холоднее, чем ночами под открытым небом. От этого чувства не спрятаться под одеялами, не согреться тёплой керамикой чашки с чёрным чаем. Оно лишь ненадолго унимается под горячим душем: в крохотной ванной комнате клубятся мягкие облака пара, обжигающие капли мажут красными следами по обнажённой коже, и только раздающиеся из-за двери просьбы поторопиться вырывают из воцарившейся ненадолго идиллии. Как давно это было? Мягкие объятия матери, отцовские похлопывания по спине в поощрение за пересказанную подробно новую книгу и тёплая ладонь Пайро в собственной: сначала сжимающая уверенно и крепко, но потом цепляющая судорожно, в опасении потерять единственный ориентир. Идёт уже как пятый год с тех пор, когда последний из клана Курута лишился всего. Но не в тот момент, когда тела родителей и собратьев предстали перед алыми глазами, он осознал, что человеческое тепло ускользнуло от него безвозвратно, нет. Прошли, должно быть, месяца, прежде чем один лишь вид держащихся за руки на незнакомых улицах людей впервые застал в горле подростка горький ком. Тогда он поспешил отвернуться и скрыться из гудящей толпы, чтобы не дать плотно запечатанным внутри эмоциям прорваться, подобно каплям дождя с затянутого серыми тучами неба. Курапика отдал бы всё на свете, чтобы этот голод, сковывающий его и заставляющий прятаться, по-настоящему жалко обнимая себя за плечи, сменился настоящим. Этот следующий за ним по пятам недуг кажется настоящей запущенной болезнью. Юношу с детства учили, что в этом случае следует обращаться к доктору. Не лечить самостоятельно, даже если выучены наизусть все симптомы и прочитано множество литературы на соответствующие темы: только профессионал способен осторожно распутать намудренные пациентом сети и избавить его от самого корня проблемы. Его собственная с недавнего времени переключилась на до нервного смеха простую — врач только неловко оставляет прикосновения-пластыри, боязливо обходя залатанную наспех главную дыру. Разумеется, знать ему неоткуда: на приёме больные подробно расписывают все свои симптомы, а Курапика огрызается и следом молчит. Он не просил о помощи, не желал мельком замечать за чужой бестактностью и полной непробиваемостью (как сам себя уверял, плотно поначалу закрываясь от очевидных доказательств обратного) проблески искреннего беспокойства. Какие же они оба дураки. Один отказывается напрочь пить горькую микстуру, а второй не видит, что выбранная дозировка разрывает невольного пациента на части. Курапика сползает вниз по стене в своём номере, не удосуживаясь даже включить в первом часу ночи свет. Здесь темно — полупустое, дежурно чистое помещение совершенно не ощущается жилым. Он пальцами взбирается вверх по плечам, сбрасывая куда-то на пол длинную накидку, и вжимается в сокрытую кожу почти до синяков. Смотрит куда-то мимо окна, едва ли улавливая в тусклом лунном свете очертания предметов, втягивает сквозь зубы воздух. Это его ритуал утешения, который никогда-то, обходя усердный самообман, и не работал. Отчаянно вспоминать ощущение на теле крупных ладоней, неуклюже, через пробы и ошибки повторять их движения своими. Обхватить несильно запястье, пальцами почти щекотно задеть поверх едва выступающих на коже вен. Накрыть зудящее от фантомного касания плечо и прикрыть беспокойные веки. Воссоздать в голове ясный образ и продолжить, переплести с воспоминаниями болезненную выдумку: будто чужие пальцы от плеча бережно взбираются по шее, ладонь накрывает скулу ласково и тепло, позволяет на первых порах стыдливо приластиться. Курапика готов кричать. Почему Леорио появился в его жизни именно тогда, когда он почти сумел забыть тесное человеческое присутствие рядом с собой? Теперь его смехотворно мало — руки вместо дозволенной друзьям поддержки только пуще разжигают опустошающий голод, напоминая юному Куруте о том, что дистанцию сокращать никак нельзя. Имитация, жалкая пародия наконец-то из почти физически ощутимого озноба бросает в жар. И это чувство не ново: об этом симптоме, что неумелый студент вызвал собственными руками, Паладинайт точно не узнает. Он ещё на первых порах знакомства чётко установил, что не пожелает двусмысленных фраз или действий между ними, двумя мужчинами. Курапика напоминает себе вновь и вновь, с треском ломает крылья селящимся в груди бабочкам и даже головы поворачивать не хочет, чтобы заметить в позиции друга очевидные изменения. Потому что понимает, что сдерживаться в ином случае больше не сможет.* * *
До назначенной даты вылета остаётся совсем немного: считанные часы, точнее, в последних сутках. Тогда их дружная компания расстанется с обещанием найти друг друга первого сентября, компенсировать долгую летнюю разлуку. Слова прозвучат ещё не совсем скоро, а Курапика уже знает, что соврёт. Прямо в честные глаза Гона, не слишком обеспокоеному ситуацией Киллуа и усердно притворяющемуся, что не видит очевидных предпосылок, Леорио. Совесть за одно это намерение замучить ещё успеет наедине — сейчас же процесс оттягивает именно последний, оттащивший юношу вслед за собой в собственную комнату на, как он оправдался перед детьми, личный разговор. Снова за руку, снова рассеивая в местах своих касаний едва различимое тепло. Курапика вздыхает в знак своего поражения. Когда-нибудь он порвёт с чужой тактильностью окончательно и перестанет мучить себя медленным ядом. Но не сейчас, когда этот же яд, по ощущениям, продлевает ему жизнь. Паладинайт твердит что-то об упрямстве и эгоизме в своей ворчливой манере. Скрещивает руки на груди и смотрит с затаенной обидой в тёмных глазах: сколько бы раз тот не ронял наедине как бы невзначай, что выслушает, раскрой друг свои душевные тяготы, все эти слова будто бы бились о невидимую стену. Оба понимают, что подпирают её с обеих сторон. Делают вид, что верят очередным пустым обещаниям, и не предпринимают никаких шагов к настоящему исправлению. Боятся, что иначе хрупкое подобие единства между ними рассыплется на куски — не останется ни прикосновений, ни надежд. А действительно ли так лучше? Замеченная юношей привычка Леорио — не уходить, хотя бы не хлопнув кратко по плечу. Очередной безобидный жест в копилку его прочих, если бы не продолжительность. Юный Курута научился подмечать: с ним он задерживался достаточно дольше, чтобы ощутить разницу, но по-прежнему не настолько, чтобы вопрошающий взгляд заставил отпрянуть, неловко посмеяться в своё оправдание. Примирение со скорым расставанием становится очевидным. Когда будущий врач отворачивается, отстраняя руку, юноша поджимает губы. От спонтанной мысли о том, что ни один из них не желает прощаться, почему-то не радостно, а горько. Курапика шагает вперёд. Он не осознаёт вплоть до обеспокоенного оклика: вцепился в чужой рукав в немом протесте, будучи не в силах более сдвинуться с места. Прячет за светлыми прядями лицо, стоит другу развернуться обратно целиком. Все эмоции, видимо, ясно выразились на лице. До того ясно, что Паладинайт наспех протягивает руки, готовый в случае чего поймать. Как раз вовремя. Следствие ли вырвавшийся из груди сдавленный вздох физических усилий или удивления, ни один из них не знает. Юный Курута сжимает на чужих лопатках руки вплоть до жалобного треска под пальцами ткани, судорожно вдыхает пронизанный частицами почти выветрившегося за день аромата воздух и валит обоих с ног. Леорио в падениях не везёт совершенно, но он, пусть даже несильно стукнувшись о ламинат затылком, не выдаёт даже болезненного шипения: куда больше опасается спугнуть. В конце концов, он видел, как срывается маска чужой собранности, лишь около двух раз. Оба знаменовались ярчайшим гневом, теперь почти уникальным в своём роде — неужели окончательно довёл? Курапика же впервые за долгое время вновь ощущает в горле неудержимый ком. Ладони скользят вверх по лопаткам, пальцы вжимаются до грядущих на коже тёмных следов. На выглаженном же костюме проступают едва заметные солоноватые следы: даже слёзы не идут, кроме двух одиноких капель, сдерживаемые слишком ясно ощутимой в эти долгие секунды пустотой. Он задыхается. Мало, мало, как же мало этих односторонних объятий за все прошедшие годы без единого проблеска ценимого людьми тепла! И до чего же много умалчиваемых чувств сваливается на него сейчас, под невыносимым теперь грузом которых тот загнанным зверем прижимается головой к чужой груди. Докторам известно, как легко моримым голодом пациентам распрощаться с жизнями по неосторожности: не найти в долгожданной пище меры, принять на свой организм в беспечности ту нагрузку, которую отвыкшему телу не выдержать. Из Леорио пока ещё никудышный врач, но постичь ту же ужасную участь юноше он не даст. Не стребует ничего сверх меры, как объяснений спонтанному порыву или исполнения его эгоистичного желания остаться. Только заключит уже наконец-то в ответных объятиях, одной кистью минует плечо и бережно накроет скулу. Очертит большим пальцем по щеке, побуждая очнуться и почти боязливо поднять голову, оказавшись в неведанной прежде близости к сухим губам. Над их головами смущённо мигает тускло светящая лампа. На искусанных губах никакой сладости — один лишь солоноватый привкус слёз. Голод невозможно утолить в одно волшебное мгновение, но обоим наконец-то становится легче.