Самая темная майская ночь

– Выходи, сука! Грудь тяжело вздымается, ноздри раздуваются, а кровь кипит в жилах. Он слишком долго успокаивал себя безо всяких доказательств. Однако спустя столько времени, столько таблеток, столько тревог и бессонных ночей... Джек не выдержал. Никто бы на его месте не выдержал. Он часто подавлял гнев в быту, разговаривал с психотерапевтом касательно контроля агрессии, но сейчас он и думать не хотел о том, чтобы подавлять в себе хоть какие-то эмоции. Не в этот раз. Глаза наливаются кровью и бешено метаются из стороны в сторону в поисках того, чем бы выломать дверь. Да, в доме ни одного признака жизни, но Уолтен точно знает: тот, кого он ищет, внутри. Он трусливо прячется за шторами, на полу, по темным комнатам, боясь зажечь даже лампу... Чтож, он правильно поступает. И агрессия Джека, являющаяся крайней степенью отчаяния, твердила, что, может быть, он прячет в темноте своего дома ещё что-то. Что-то... Или кого-то. Кое-кого. Обезумевший взгляд, наконец, сталкивается с топором, спрятанным под лавкой. Его лезвие будто специально поблескивает в лунном свете, приманивая Джека. Очевидно, хозяин топора спрятал его там, чтобы достать для самообороны в нужный момент, а на деле... Тайник получился плохой. Тем лучше. "Очень мило с твоей стороны, Феликс, начинать рыть самому себе могилу. У тебя, может, и осталась совесть, раз даёшь мне завершить начатое." Они оба знают, кто виноват. Они оба знают, что делать. Оба знают, кто сейчас кот, а кто – мышь, кто охотник, а кто – добыча, и оба знают, что эти роли совершенно заслуженны, а финал истории предсказуем. Добыча может бегать от охотника, сколько вздумается госпоже судьбе, но именно кровь добычи неизменно прольётся в кульминации пьесы. А кульминация была близка. Уолтен схватил топор и резко, что есть мочи, ударил им по входной двери. Та громко треснула и проломилась – пусть и пока недостаточно широко. "Будет тебе вместо дверного звонка." Орудовать топором в деловом костюме было несколько неудобно, да и не самый спортивный Уолтен уже успел подустать и вспотеть, однако об остановке не могло быть и речи. Ярко-красная, бьющая ключом агрессия сменилась на свинцово-черный, тяжёлый гнев. За первым ударом последовал один, затем ещё, ещё и ещё. Казалось, будто Джек пытался выместить ярость на двери – вот только от ударов ярости не убавлялось. Но когда проход оказался достаточно широким, Уолтен смог пройти в дом. Темная ночь сменилась ещё более темным коридором. На улице уже не первый раз ударил гром, но ливень хлынул только сейчас. Джек, чувствуя правой рукой полный вес топора, пошел с ним по немногочисленным комнатам. Он точно знал, что Феликсу не удастся сбежать или укрыться, нет, не в этот раз, он знал, что сейчас что-то будет; сейчас – или уже никогда. Джек знал, что сейчас все закончится, но мог только догадываться, каким будет конец. Комната за комнатой – первый этаж оказался пуст. Уолтен с громким треском и хрустом переломал все препятствия и укрытия на своем пути, а заодно и запер все окна. С каждой секундой дом Кранкена превращался для него же во все более и более плотно закрытый капкан. Крупные дождевые капли шумно били по стеклу, грозясь сломать его, и Джек слушал эти громкие звуки с наслаждением. Тяжёлые шаги по лестнице – предупреждение для жертвы, и вот – второй этаж. Феликс нашелся в первой же комнате. Зрелище откровенно жалкое. Взрослый мужчина сидел на полу в самом углу темной комнаты, свернувшись едва ли не калачиком. Все пропахло спиртом, вокруг – множество бутылок и осколков от них. Очки Кранкена треснуты в нескольких местах, костюм весь в грязи и пятнах, волосы – сальные и растрёпанные, а сам он плачет, истерически вздрагивая всем телом, будто бы его бьёт озноб. Рука Джека... Дрогнула. И нет, это не от жалости – к Феликсу он больше не испытывал ничего подобного. За эти невероятно долгие дни Кранкен из лучшего друга успел стать самым ненавистным человеком в жизни Уолтена, и взглянуть на него по-старому у Джека уже не получится. Его рука дрогнула от надежды. Последней, едва теплящейся надежды, что Эд и Молли... Что бы Феликс не сделал с ними, они же могли бы ещё быть живы... Так? – Где мои дети? Вопрос прозвучал значительно мягче, чем Джек собирался сказать. Да уж, надежда действительно согрела его изнутри, заставив подумать, что сейчас он увидит Эда и Молли – измученных, запуганных, но живых, что снова обнимет их, что они вернутся к Рози и Софи, вернутся домой, и что больше ничто в их жизни не пойдет не так... Феликс, не поднимая головы, начал что-то неразборчиво мямлить про Джека, понимание, сострадание, помощь и прощение. Однако ни о чем из этого не могло идти и речи. Разум Уолтена вновь помутился праведным гневом и наполнил руки силой вновь. Джек подошёл вплотную, сел на одно колено перед пьяным телом в полубессознательном состоянии, показал топор в руке и посмотрел в глаза Феликса исподлобья. Кранкен чуть приподнял голову, так, что красные от усталости и слез глаза смотрели на Уолтена. Тот процедил сквозь зубы, вкладывая в тихий и тяжёлый тон голоса весь свой гнев: – Повторяю последний раз. Говори, где мои дети. Ты в любом случае ответишь. Кранкен натурально разрыдался, однако Джека это мало волновало. Точнее, не волновало вовсе. Он взял в руку несколько сальных прядей Феликса, сжал их так сильно, как мог, и изо всех сил ударил Кранкена затылком об угол, заставляя выпрямить голову. Мужчина заскулил от боли и вновь стал умолять Джека о чем-то, но того было уже не остановить. – Где. Мои. Дети. Только на этот раз Уолтен добился какого-то ответа, и даже ответом это было сложно назвать: поток слов посреди дичайшей истерики. Однако связав эти слова воедино, Джек все понял. – Э-эд... Молли... Я не хотел... В тот день... Она ушла от меня.... И-и я хотел помочь... Тебе, Д-джек... О-они... О-они разбились... В-в моей машине... Я-я не справился с управлением... Я их за-закопал... В лесу... П-пр-прям там же... Мне т-так жаль... Я виноват... П-прости... Прошу, у-умоляю, Джек... Но Джек уже не слышал. И уж точно не прощал. Его лицо побелело, глаза потеряли вообще какую-то осмысленность, а брови опустились. Разбились. Закопал. Эд и Молли, его дети, они... В самом деле мертвы... Нет... Нет, нет, нет, этого не может быть... Никак не может, нет, он чувствует, что они живы, такого не может быть! – Врешь! Где они, где, где мои дети, скотина?! Отвечай, где мои дети! Уолтен сорвался на крик, истошный, полный кислотной, кипящей ярости. Из его рта пошла пена, а глаза вновь налились кровью. Цепкие пальцы с новой силой вцепились в сальные патлы, и Джек сначала немного отвёл голову Феликса от стены, а затем впечатал в нее со всей дури правым виском. Кранкен, кажется, потерял вообще какую бы то ни было возможность говорить, и подсознательно Джек уже понимал, что правду он уже услышал, и ничего нового ему Феликс не скажет. И это знание кипело в нем, извивалось, порождая больше и больше злости. Он повторил удар, только уже другим виском, и не смог остановиться, все ускоряя и ускоряя битьё Феликса об стены. Поначалу Кранкен еще скулил, хрипел, пускал слюни, дышал отвратительным перегаром и слабо пытался сопротивляться, но быстро перестал, очевидно, потеряв сознание. Однако Уолтену и этого было мало, и он остановился только когда по обоим стенам уже стекало приличное количество крови. Чтобы удостовериться в результате, Джек поднялся с пола, поднял топор и, не прилагая усилий, позволил гравитации сделать свое. Руки достаточно сильно опустили лезвие на голову Феликса, чтобы проломить его череп. Вот он. Конец. Кульминация. Неприятный хруст прогремел на всю комнату вместе с раскатом грома. Много крови и внутричерепной жидкости брызнули во все стороны, в том числе и на костюм Джека, окропив того почти с ног до головы. Запах стал в разы хуже, чем был. Однако это уже не было важно. Джек снова сел на пол, оперевшись на стену, справа от трупа. Топор сам выпал из его пальцев, и только тогда Уолтен почувствовал, как страшно он устал – так, что и пошевелиться сложно. Последние капли энергии он потратил на то, чтобы достать из брюк зажигалку, пачку сигарет и закурить одну из них. После пары затяжек, Джек устало опустил голову на собственные колени, закрыл лицо пальцами, в том числе теми, между которыми была зажженная сигарета, и разрыдался. Под громкую симфонию майской грозы, под отвратительные запахи алкоголя, курева и крови, в полной темноте Джек Уолтен не ощущал грязного, неправильного наслаждения от мести, он не упивался ею, не мог. Он ощущал лишь пустоту, оставленную угасшей надеждой.