бернадетт –
ты моя свобода.
я благословляю тот день,
когда ты изменила ход моей истории.
Тихон почти не дышит. Вот так и случается: тебе семнадцать, и ты едешь душненьким летом где-то в июле из своей уютной и курортной провинции в Москву поступать. В купе рядом — ребята-театралы из лицея, они тоже, они с тобой заодно — также волнуются и трясутся, девчонки так особенно. И ты один навеселе, чтобы скрыть мандраж. Трясёшь золотыми и выгоревшими на солнце кудрями, заливисто смеёшься, но лишь бы кто не уловил у тебя в интонациях неуверенность или волнение, лишь бы не заметил обкусанных в стрессе губ. Мажешь их гигиеничкой. Клубничной. Тошнить от неё начинает уже после третьего использования, а запах удаётся сбить только сигаретами, когда выходишь курить, когда поезд останавливается. В тамбуре нельзя. Проводница уже гоняла и ругалась. И вот: тебе семнадцать, ты приезжаешь в Москву. Тащишься с теми же лицейскими ребятками в студгородок и заселяешься в общагу за четыреста рублей в сутки — это для абитуриентов специально. Ты молодой, зелёный, красивый и харизматичный, но только себе в этом не признаёшься; тебе семнадцать, и ощущение, что если не поступишь, то жизнь на этом кончена. — А что там по плану «Б»? Ну. Типа, если не пройдёшь ни в Щуку, ни во ВГИК. То тогда что делать будешь? — спрашивает Б у А. — Ну, не знаю. Убью себя, наверное, — отвечает А. Смеются. Тихон подслушивает этот разговор случайно, он вообще рядом и так близко не спецом — просто толпа такая, толкучка — вот и оттеснили к стенке, да он и не против. Сидит на чужом чемодане, пытается по картам посмотреть, где им сесть и сколько станций проехать. Московское метро, думает Тиша, это просто пиздец. Всё вокруг — тоже. Юность — пиздец, поступление — пиздец, актёрское мастерство — полный. Ну, вы поняли. Тихон любит и горит, но думает о том, как бы в итоге не выгореть полностью. Как? Они ненадолго здесь, в Москве. Тут дорого, шумно и нервно — Тихон хочет домой и прижаться к маме; последний год его очень занимали мысли о том, как он будет жить и учиться в столице и так далеко от дома, как будет ходить на пары и курить за университетом, а по дороге в общагу звонить матушке и говорить, что у него всё в порядке, а потом прощаться, потому что «спускаюсь в метро, тут плохо ловит, пока, мам, люблю». Думал о том, как найдёт себе достойную зазнобушку и тоже актрису или какую-нибудь модельку, или журналисточку, чтобы влюбиться и грезить вместе о будущем. Такие мысли приятно грели изнутри тогда, но сейчас, нырнув в немрущую толпу московского метро, Тихон понимает, что ему страшно. Страшнее, чем было год назад, страшнее, чем было в купе поезда. И действительно — очень хочется к маме. Домой. А потом вступительные испытания. Первый тур. Второй. Передышка. А потом неожиданно свободный вечер. А потом чей-то квартирник. А потом выпивка. А потом Тиша плывёт. На вступительных парень какой-то, видимо, из «золотых» — странный, но заразительно расслабленный. Тихон глядит на него осторожно и ненавязчиво, а тот подходит сам — они болтают две минуты, и того зовут. Потом болтают ещё семнадцать — и зовут уже Тихона. После вместе курят по пути к метро, разговаривают — его зовут то ли Слава, то ли Саша — Тиша уже не помнит, но он, Слава-Саша, оказывается прикольным и талантливым, и они обмениваются номерами, а после сразу списываются в Телеге. А потом Слава-Саша зовёт Тихона к себе. На вписку. На квартирник. Говорит, что это только для актёров, а Тиша себя ещё актёром не считает, ему кажется, что звучит это слишком серьёзно и такое надо заслужить, а сейчас его называют так между делом, и это ощущается лестной патокой. И он, конечно же, соглашается. Только для актёров. Он без пяти минут. Тихон себя среди золотой московской молодёжи чувствует нормально — не прям уютно, но терпимо, по крайней мере, за парочку порций джин-тоника и чей-то шоколадный Чапмен Тиша может потерпеть. Хотя, конечно, пиздёж. Нравится очень. Пугает — своей открытостью и в целом тем фактом, что он в Москве без году неделю, а его уже затащили куда-то сюда. Мама бы расстроилась, если узнала, но Тиша не планирует ей рассказывать, может, как-нибудь потом. Это выглядит, как сыр в мышеловке, и он откровенно ведётся, но отдаёт себе полный отчёт: даже если за это нужно будет как-то чисто кармически поплатиться, то он это сделает, потому что этот ивент того стоит. Тиша такого никогда не видел, он на подобном никогда не был. Вокруг накурено фруктовыми электронками, пахнет дынькой и манго, арбузом и вишней. Найти потолок трудно, Тиша задирает голову, когда глотает ещё один бирюзовый шот, а взглядом упирается лишь во тьму. Потолков нет — они слишком высоко. А Тихон здесь. В зале. Среди людей. В толпе. Улыбается и смеётся Саше-Славе, чокается, пьёт. Знакомится с девчонками, которые курят манговое. Слушает старенькие тречки Серафима Мукки и Букера, которые тут крутят несменяемыми пластинками, смотрит на девочек. Хит зэ роуд, бэй. У Тихона в голове заранее тщетно плывут мысли о том, как он отсюда в такое позднее время будет добираться до студгородка, он уделяет им примерно три с половиной секунды — мог бы больше и загнаться, но Сашаслава тянет его на просторную и застеклённую лоджию. Тиша отвечает что-то на ленивые вопросы и поддерживает диалог на уровне всех полупьяных диалогов — в состоянии кондиции, когда примерно каждую твою третью фразу собеседник расплывается в улыбке, каждую шестую — смеётся. У него всё получается. Его угощают Парламентом; он ввинчивает взгляд в огни в окне, а потом рефлекторно и по мановению переводит его в другой конец лоджии — рядом с дверью из кухни — они вышли через зал. Траекторию прослеживают. А потом случается Ваня. Тихону объясняют: — Это Ваня, — а он и сам как бы видит. Ваня с пепельницей тонет в фиолетовом пуфике, курит глубокими затяжками и очень кинематографично, вот его бы, думает Тихон почти сразу, вот его бы снимать! И вот, правда — оно, первое, что Тихон подумал тогда о Ване. Его нужно снимать в кино. — Ваня, — повторяет он за Славасашей и склоняет голову вбок. Ваня на языке ощущается всё той же сладкой патокой, Тише нравится, но он не понимает. — А чего за Ваня? — Янковский. — Какой? — в ответ ловит Сашину улыбку понимающую, осознаёт, что он не один такой неверующий и явно не первый. Что у Вани переспрашивают о том, какой (чей) он точно несколько раз, как Тихон сейчас сам — у Славы. Нет, ну что, серьёзно? — Янковский. Ваня. Филиппыч он, — последнее уточнение приходится кстати, Тиша рисует генеалогическое древо и складывает в уме всех Янковских. Глаза при новой затяжке прикрывает, чтобы они не рисовались жестяными пятирублёвками. А потом, когда открывает, то видит, что на него смотрят. Слава машет Ване и касается Тишиного предплечья. — Идём, познакомлю, — Тихон как-то не вовремя вспоминает, что видел Ваню на вступительных в Щуке. Вот так и происходит: в четыре года ты глядишь с бабушкой по телевизору советские фильмы; в четырнадцать начинаешь интересоваться русским кинематографом и смотришь «Зеркало» Тарковского, в котором впервые, как тебе кажется, видишь его, а в семнадцать стоишь на лоджии в Москве и прикуриваешь даже не свою сигарету его внуку. Вот так и случается: Саша куда-то пропадает — вы остаётесь вдвоём. С Ваней. — Тихон. — Ваня. — Я уже знаю. Говорит и прикусывает сразу же язык, смотрит заранее виновато, Ваня — заранее понимающе и будто бы говоря одним своим видом: расслабься. Ваня говорит, что видел Тихона в Щуке, Тиша отвечает: я, кажется, тоже тебя. Курят молча и близко, Тихон вдыхает Ванькин запах — пахнет он уютно, Колой и шоколадом, а не дорогим Лакостом, как могло бы подуматься. Ваня курит задумчиво и пахнет сигаретами, руку свободную прячет в кармане джинсов и глядит куда угодно, но лишь бы не на Тишу; Тиша его за это благодарит, потому взгляд у Вани оказывается слишком тяжёлый — они оба это понимают. Вот так и случается: стоишь рядом с Ваней, дышишь его ароматами, поглядываешь ненавязчиво, обводишь мысленно по контуру точёный профиль и понятия не имеешь, о чём с ним говорить. Тихон спрашивает про музыку. Ваня морщится от этого вопроса, как от двухнедельно ноющей зубной боли. Он говорит: мне не нравится. Тихон: что совсем? Да. Ваня говорит, что он слушает айэмикс и зе нейборхуйд, эмкаэр и немного Лану Дел Рэй; Тиша смеётся. Ваня не слушает почти ничего из того, что слушают они, не слушает чарты, не слушает Скриптонита — причём ни нового, ни старого, образца пятнадцатого года, ни на записи, ни в лайве, потому что не тянет. Ваня пахнет Колой, слушает американщину и сохнет по персонажке Умы Турман в «Криминальном чтиве», вот это наборчик, думает Тиша, и уже плавится — по Ване. — А ты? — Что я? — Что ты? — переспрашивает Ваня и улыбается, зыркая на Тишу блестящими глазами. Тихон вздыхает и зеркалит улыбку Вани своей собственной — скромненькой. — Сохнешь по кому-нибудь? — улыбка снова. Тихон думает: почти тарантиновский диалог у них. — Уже да. Уже сохнет. Уже по Ване. — Я не прошёл в третий тур в Щуке, — говорит Ваня спустя паузы, Тиша округляет глаза. Ему в ответ пожимают плечами. — Ну да, вот так. — А я прошёл, — говорит, не хвастаясь. — Ты заслужил. — Думаешь? — Стопроцентно… — …свалим отсюда? Тиша хмурится; он бы сейчас с Ваней, конечно, на край света, но всё это выглядит, как ловушка для зайчика. Ну не может же быть всё настолько идеально? Ваня проницательно ловит Тихона на этом сомнении, усмехается по-лисьи (он умеет это делать очень хорошо) и выдыхает сигаретный дым последней затяжки ему в лицо, (не)нарочно касаясь губами секундно кончика носа. Он с Ваней — на край света: на деле — по фиолетовой ветке (потому что Ване нравится фиолетовый) доехать до Девятьсот Пятого и сойти. Москва у Тихона началась на Белорусском вокзале несколько дней назад с другими лицеистами жарким утром; Москва у Тиши сейчас — маленькая ладошка Вани, которую он суёт в карман Тиши вместе с их сплетёнными пальцами, чтобы согреться. Москва Тихону улыбается Ваниной улыбкой и смеётся его смехом, она отзывается осторожными пульсациями в межрёберье, всполохами под прикрытыми глазами и блеском в доньях Ваниных зрачком. Москва пахнет Колой, Ваня пахнет Тихоном. Тихон пахнет Москвой. Ваня говорит, что его дома, наверное, уже потеряли, и Тихону жутко интересно, что у Вани там дома, но спросить он как-то волнуется и стесняется. Только спрашивает: может, тебя проводить? Ваня смотрит на него, пытаясь найти подвох, но всё-таки качает головой: нет. Ваня говорит, что у него в обиходе такого нет. Что он не ходит на вписки и только сегодня вот вырвался и, кажется, не зря, а потом так многозначительно глядит на Тишу, что тот сразу же всё понимает и убеждается также твёрдо: не зря. Ваня вообще-то не верит ни в судьбу, ни в Фортуну, но хочется, и он говорит, что это их знакомство с Тишей — что-то свыше. Просто так такое не случается. Просто так такие не встречаются. И Тихону бы по-хорошему рассмеяться ему в ответ, но он не может: лицо инсультно каменеет, и он только смотрит задушенно на Ваню, влюбленно, покорно, по-собачьи верно, осоловело, ошеломлённо, нервно и нежно. — Хочу тебя поцеловать, — говорит. — Многие хотят. — Все хотят тебя поцеловать, — Тиша делает отсылку, заранее зная, что Ваня её не выкупит. Ваня кивает. — Многие. — Ну так мне можно? — Ну так тебе можно. И Тихон вообще не знает, что он расскажет матери касаемо этой поездки. Он целует Ваню в полпервого ночи где-то ближе к центру Москвы во дворике с жёлтыми домами и жёлтыми трубами, пока где-то симфонируют коты и глядят на них. Интересно — осуждают? Тихон надеется, что нет, ну, а если даже да, то плевать. Он целует Ваню вот прям сейчас. В губы. С языком. По-взрослому. Он целует Ваню. Он. Ваню. Ц е л у е т. Ваня приятный на вкус и хорошо целуется, и Тихон думает, что у него наверняка уже были и девочки, и мальчики, и сам он, Тихон, у него не первый и даже в пятерку первых не входит. А потом вновь становится плевать. Даже если в десятку не входит, даже если в сотню — всё равно. Главное, что целует, главное, что Ваня разрешил. Лови мгновенье, Тиша. Растворяйся. Целуй. Чувствуй. Люби. Даже если недолго, даже если на одну ночь, и если вы скоро разойдётесь/расстанетесь/разъедетесь и никогда больше друг друга не увидите. Значит, люби его одну ночь. Значит, люби его эту ночь. У Ванечки щеки горят красным, в глазах блестит отражение уличных фонарей и дыхание сбивается, а голос неожиданно переходит на шёпот; он смотрит на Тишу теперь так, будто они оба совершили какое-то жуткое и приятное преступление, будто они в нём — соучастники. Я — Ваня, это — Тиша, и мы грабим банки. И целуемся во дворах по ночам. А потом Тихон говорит, что ему, кажется, некуда идти. Что в студгород его точно не пустят так поздно, а Ваня жмёт плечами, и они набирают Саше (всё-таки Саша, не Слава, Тихон запоминает). Ваня пьянеет Тишей, а тот ради него будто наоборот — становится трезвым, и выпитый джин-тоник аннулируется. Они едут обратно к Саше. Они говорят, что просто гуляли. У них распухшие и розовые губы, но им почему-то верят. Тихон думает о том, что он был совершенно другим человеком, когда несколько часов назад заходил в эту квартиру один; сейчас — с Ваней, но уже по-другому. Это странно. Он будто жизни глотнул. Как при крещении, когда ныряешь в ледяную воду; так Тиша сейчас — в Ваню. С головой. И пробирает также до костей. Они запираются в чьей-то комнате. Тут вообще их очень много, и они находят свободную и с замком на двери, и запираются, и не включают свет, а действуют лишь в темноте, освещенные луной через широкое окно, как самая взаправдашняя парочка преступников. Тиша валит Ваню на кровать и целует глубоко в губы, пока у самого Ванечки картинки под прикрытыми глазами не распадаются на пиксели и цветные точки, пока дышать не становится слишком тяжело от напора чужих губ. Ваня обвивает его ногами, как делают это обычно девочки. Ваня закидывает голову назад, когда Тиша целует его в шею. Ваня смеётся тихо и хрипло. Ваня боится щекотки. — Тиша-а! Тишка. Мне щекотно, прекращай. — Боишься щекотки? — Тихон останавливается на пару секунд. — Боюсь. — Правда боишься? — Правда бою… Ваня смеётся, и Тиша млеет. Ваня смеётся смехом, в который влюбляются. Они целуются долго. Очень. Несколько часов. Целуются жадно, пытаясь друг другом насытиться, будто каждая секунда поцелуя — как глоток свежего воздуха, как капля чистой и холодной воды в Сахаре. Отлипают друг от друга и пару минут молчат, а потом разговаривают. Ваня говорит про кино. Про театр. Про книги. Последним он читал Теккерея. Тиша говорит, что не читал. Что читал Чехова. Тоже хорошо. А потом снова целуются. Медленно и уже по-другому, будто все силы, которые были, ушли уже, стекли с губ ещё при тех поцелуях. И всё, что остаётся сейчас — плавно, медленно и будто с ленью. До распухших губ и головокружения, до влаги в штанах и тихих Ваниных стонов. — Ты спал с кем-нибудь? — спрашивает Тихон, а Ваня смущенно смеётся и упирается ладонью ему в щёку, когда тот надвисает сверху. — Какая разница? — нехотя. — Мне интересно. А хотел бы? — это уже что-то из разряда вопросов, которые Тиша никогда бы не задал, будь он в здравом уме. Но его ум сейчас бесповоротно тронут Ваней, поэтому спрашивает. Ваня серьёзнеет. — Не хотел, — врёт слишком быстро. Думает. Добавляет. — Не сейчас. — Потом? — Потом возможно. — Потом я уеду, — наивно и нахмуренно выпаливает Тиша. Ваня улыбается и гладит его по щеке. Это так забавно: Тихон не допускает, что Ваня может спать с кем-то другим, с кем-то ещё. Ваня неожиданно для себя — тоже. — Но не насовсем ведь, — хмурится он. — Если не поступлю, то насовсем. — А ты поступишь. — Поступлю? — Стопроцентно. Тише становится спокойнее. Если Ваня говорит, что он поступит, значит, он поступит. вы, 13.45 ты слишком быстро сбежал с утра, не находишь?ванечка, 13.49
откуда номер?
вы, 13.49 саня. вы, 13.59 я купил теккерея. «ярмарку тщеславия», ты же про неё говорил?ванечка, 14.05
возьми с полки пирожок.
вы, 14.06 какая-то пассивная агрессия. вы, 14.14 пойдём сегодня погуляем?ванечка, 14.15
меня не выпустят.
вы, 14.15 родители сильно злятся?ванечка, 14.19
закрыли тему.
вы, 14.20 ты мне нравишься, вань. Тихон чувствует себя так, будто его обвели вокруг пальца. Это всё тупо, потому что, проснувшись в одиночестве в доме Саши, в комнате без Вани он неожиданно почувствовал себя слишком пусто и одиноко. Выпросил номер, написал, зашёл в ближайший Читай-Город и нашёл там чёртова Теккерея, чтобы получить в ответ — это. Это глупо, потому что после трёх проведённых вместе часов не влюбляются, в особенности — такие, как Ваня. Такие, как Ваня, не влюбляются вообще. Им нельзя по медицинским показаниям: запрещено, стоп, сигнал СОС, тушите свет. Смешно: такие, как Ваня, не влюбляются вообще, но они целиком, от кончиков ресниц и до созвездия родинок — про любовь. Ваня — про любовь. Это глупо, потому что такие, как Тихон, как раз таки влюбляются. Таким, как Тихон, когда им семнадцать, единственное, что остаётся вообще — влюбляться. У него через несколько часов профильное собеседование в Щуке, а через несколько дней — поезд в Калининград. Тиша ищет Ваню во дворах и среди жёлтых домов, жёлтых труб и жёлтых котов; он приходит в то самое место, чтобы убедиться: они действительно вчера здесь стояли, они действительно разглядывали уродские граффити и действительно поцеловались после неловкого столкновения локтями и подушечками пальцев. Видеть это место в дневном свете оказывается странным, быть здесь без Вани оказывается невозможным. Тиша лишь убеждается, что вчерашняя сцена здесь — не плод его воображения, не сон, не накуренная фантазия, а действительность, и потом он уже уезжает в студгородок. После собеседования в Щуке тянет написать Ване. Потому что всё прошло нормально. Потому что его не слишком раздавили, потому что кто-то из мастеров его даже похвалил, потому что ему сказали, что в нём определённо что-то есть. Таким хочется похвалиться. Но не с лицеистами. Не с Сашей. Ни с кем. С Ваней. Ему. Для него. Тиша жалобно воет Саше в директ. В телеграмм. Везде, куда можно повыть, Саша говорит: успокойся, с ним такое бывает. Тихон на это почти рычит и почти сдерживает в себе порыв запустить телефон в стену — конечно, с Ваней такое бывает. А с ним самим — нет. У него нет в обиходе гиперфиксаций на мальчиках из актёрских династий. У него нет в обиходе гиперфиксаций на мальчиках. У него нет в обиходе мальчиков. Это всё глупость, думает Тиша. Он вспоминает Ванин взгляд. Магнетический. Запах. Движения. Губы. Он словно гравия наелся. Внутри именно так. Как будто хлебнул смолы.ванечка, 12.44
встретимся?
вы, 12.45 да?ванечка, 12.45
да. на тверском. я меткой скину.
Тише кажется, что после нескольких дней молчания, вот это — очень странно. Страшно. Он сверлит переписку взглядом ещё пару минут, раздражённо сдирает корочку с нижней губы, а затем обмахивает губу языком, чтобы не болела. Не то чтобы он прям похоронил надежду увидеть Ваню ещё раз. Но вообще-то — да. Тихон ждёт его в условном месте В (потому что «влюблён», потому что «Ваня» и потому что А и Б у нас уже были); он покупает Ване смородиновый щербет фиолетового цвета консистенции с голубой ложечкой и ждёт его минуты четыре, может — с половиной. — Где ты был эти дни? — Готовился к собеседованию, — Ваня облизывает ложечку и жмёт плечами; они плывут по течению и Новому Арбату, Тихон хмурится. — В ГИТИС. — Ты в несколько вузов параллельно поступал? — Все так делают. — Я — нет. — Ты и так пройдёшь в свою Щуку. Тихон неожиданно понимает, что в Ване ничего не изменилось с той их первой-последней встречи. Что он также улыбается, отвечает, хрустит тонкими пальцами (Тише страшно, потому что кажется, что сломает), щурится, когда смотрит вдаль и на светофоры. Тихону хочется спросить сразу и обо всём: сначала о том, почему он пропал так внезапно, почему написал только сейчас, почему вообще написал; потом: что дальше. Что с ними будет вот в будущем. Тихон не уверен, что после поцелуев на вписках вступают в серьёзные отношения, Ваня, если честно, тоже, но оба молчат. Ещё Тиша как-то молчит о том, что ему скоро домой нужно ехать. Что ждать потом там ещё результатов собеседования, ждать — поступил или нет. Ваня скажет, что естественно поступил, но Тихон не уверен в себе настолько, насколько в нём уверен Ваня. Тихон вообще ни в чём не уверен. Ему очень хочется прикоснуться к Ване, прям до подкожного зуда, до неудовлетворённого воя. Хотя бы просто взять за руку. Нельзя, не сейчас, потом, когда-нибудь и может быть, возможно, в следующей жизни. Тошно. Тошнотно. Тошнотностно. Тихон говорит: ты меня напугал, когда пропал вот так. Ваня смотрит виновато котёнком или щенком, чудом не утопленным на второй день после рождения. Но ничего не говорит. А Тиша бы послушал. Ему бы очень помогли сейчас объяснения — про родителей, про запрет выходить из дома, про что-нибудь ещё, может, даже лживое, но его бы успокоило и это. Но только Ваня молчит. Ване звонит мама. У Вани на рингтоне один из саунтреков к Чтиву, под который танцевала Миа в первой половине фильма до того, как словила передоз; Тиша даже не удивлён, он улыбается. Гёрл, юл би э вумен сун. I love you so much, can't count all the ways. Тиша улыбается. — Ещё час, мам, можно? — просит Ваня, пока Тихон неловко переступает с ноги на ногу. — Ладно, я понял. Всё. Не ругайся. Двадцать минут. Я понял. Понял. Окей. — Двадцать минут, значит, — вздыхает Тиша, когда Ваня отключается. — У нас с этим строго. — Я вижу. Отстой. — Да. — Тебя проводить? Как тогда. Тогда Тихон спросил то же самое, а Ваня ожидаемо отказался, и сейчас снова — Тихон спрашивает. Ваня смотрит в ответ так, словно ждёт подвох (снова); смотрит примерно восемь секунд, а потом шумно выдыхает. А потом отвечает: — Я на трамвае. Можешь проводить до остановки. С языка почти слетает: «можно с тобой проехаться чуть-чуть?», но Тихон понимает, что нельзя. — И чем же всё это кончится? — спрашивает Тихон на лад «диалога у новогодней ёлки», когда они тормозят. Душно. Слишком солнечно. Много людей и шума. Тиша прикасается к Ваниным локтям, когда они идут совсем рядом, но это его максимум. Хочется ощутить. Губами. Языком. Всем. Когда прикасается, между ними словно разряды тока от того, как они оба напряжены. — Ты вернёшься осенью. — С чего ты взял? — Учиться. — Я ещё не знаю, поступил я или нет, — хмурится Тиша. Ваня щёлкает его по носу. — Мы оба знаем, что да. — А если нет? — Если нет, то расстаёмся навсегда, — говорит Ваня с лёгкостью. Потому что заведомо не верит. Тишу корёжит немного от тона, от фразы, от формулировки. Давит внутри, и воздух кончается. — А сейчас как? — А сейчас только до сентября. — Точно? — Точно. Тише хочется заскулить. Он цепляется кончиками пальцев за края Ванькиной футболки. Не хочется отпускать. Глупая привязанность — собачья, но Ваня почему-то разрешает так отчаянно за себя цепляться. — Ждать будешь, Вань? — наивно спрашивает. — Ждать буду, — отвечает с паузой, которая вывинчивает из Тиши всё разумное подобно тому, как штопор вывинчивает пробку из бутылки вина. — И скучать. — И я, — Тихон отзывается быстро, не ожидая не секунды. — Буду очень. Ты мне нравишься, Ваня. — Ты тоже мне. Тихон почти не дышит. Хочется, если честно, утянуть Ваню с собой в безоблачные дали, в студгород, в Калининград, спрятать от всех, от своих родителей, от его родителей, и очень долго его целовать, и читать с ним вслух, и слушать эту его американщину, и смотреть с ним его любимых режиссёров, и не думать, и главное — никогда не расставаться. Ваню хочется себе под бок. Ваню хочется спрятать в кармашек. Потому что Ваня заседает в голове, как навязчивая песенка про любовь из несчастных чартов, как рифма строчек Маяковского, как саундтрек любимого фильма. Ваня актёр, ему нужно на сцену, ему нужно в кино и в театр, ему — лучшие роли, ему — всё внимание. Потому что такие, как Ваня, остаются в памяти самыми глубокими пятнами и самыми яркими воспоминаниями, вспышками, они производят впечатление, они подкупают, они берут тебя с собой, берут тебя себе, полностью, и ты не замечаешь сам, как оказываешься под влиянием бархата смеха или магнетических глаз. Такие мальчики дышат живостью и кажутся неземными. Такие не забываются. Такие не проходят просто так. Такие становятся первой любовью, когда тебе семнадцать, которой ты потом всю жизнь ищешь замену. И не находишь. Такие одни. Такой — один. Ваня. Ваня целует в щёку перед тем, как прыгнуть в свой трамвай, а ты не успеваешь его даже обнять толком, и пальцы скользят из-под футболки, и душным июльским днём в центре Москвы тебе становится жутко холодно. Ваня забирает с собой всё тепло. Ваня и есть тепло. А у тебя из тёплого только слепок его губ клеймом горит на щеке. В а н я.ххх
вы, 01.58 я поступил, представляешь?ванечка, 01.58
я знал, что поступишь. ты молодец. поздравляю.
ванечка, 1.59
и горжусь.
ванечка, 02.00
и скучаю. и жду, когда ты приедешь.
Тиша смотрит на эти сообщения. В собственной комнате, когда свет ноутбука бьёт в глаза. Смотрит на сообщения от Вани. И почти не дышит.