— Не трогай, — говорит Хистория, не открывая глаз.
Тень от чужой руки сходит с ее лица, так и не дотронувшись живой плотью.
— Я же сказала. Не трогай волосы. И лицо. Вообще ничего не трогай.
— Прости. Я люблю тебя, — человек над ней судорожно переводит дух. — Прости меня… Тебе неприятно? Хистория… Что мне для тебя сделать?
— Не говори ничего. И продолжай. Это приказ.
Человек над ней безропотно подчиняется. Человек над ней не хуже и не лучше прочих, встреченных ей. Человек над ней нужен лишь для того, чтобы в ее чреве появился ребенок и отсрочил предначертанную ей судьбу. Жаль только, что человек этого не понимает.
Хистория оставляет бренное тело любовнику — впрочем, и слово это слишком для него велико. Она оставляет тело душистому сену и солнечному лучу, нырнувшему между досок сарая. Оставляет его исполнять свой долг, а сама убегает.
Так убегают лунные лучи по стенам дома. Так протекает из створок ладоней вода. Так выскальзывают из костра искры, танцуя в воздухе и уплывая к звездам.
Хистория приподнимает подол льняной юбки, вытягивает вперед руку со свечой и поднимается по крутой винтовой лестнице на вершину донжона. Свободной ладошкой она пересчитывает каменную кладку, чувствует трещинки, пронизывающие ее, острые сколы и небольшие вмятины. Чувствует, как сырой холод неприступной твердыни просачивается сквозь тонкую кожу в ее плоть и кости.
Этим новым ощущением она полностью перебивает чувства из другого, чужого и неприятного мира.
Наверху она видит небо, полное звезд, но поднимать для этого голову ей не нужно. Все небо и все звезды отражаются в глазах Имир, которая встречает ее здесь каждый раз.
— Привет, малявка, — улыбается она легко и просто, не зная, что другие теперь зовут Хисторию королевой. А может быть, и зная, но совершенно не утруждая себя этим. — Что-то ты совсем кислая…
— Имир!
Свеча уплывает из пальцев и зависает в воздухе среди десятка таких же, мерцая теплым светом на фоне темно-синего ночного неба.
Хистория птицей пролетает разделяющее их расстояние и напрыгивает на Имир. Руки смыкаются вокруг ее шеи так тесно, что могут задушить, пятки отрываются от земли. Имир тоже ее обнимает. Сцепляет в замок обе руки за лопатками и кружит в воздухе.
Наконец, шумно отдуваясь, ставит Хисторию на место, но отпускать и не думает. Вместо этого вжимается носом в ее светлые волосы и жадно втягивает их запах.
— Вкусно?.. — невольно улыбается Хистория. — Ну прекрати, иначе сейчас до самого мозга ими надышишься…
— Дурочка, — бормочет Имир, укладывая щеку на чужую макушку. — Тебя так давно не было, а ты дразнишься…
— Ты тоже меня бросила, — хмурится в чужую грудь Хистория, внезапно задетая за живое. — Забыла?
— Это было целую жизнь назад! — искренне возмущается Имир и отстраняется. Ее пальцы обхватывают подбородок Хистории и побуждает ее поднять голову.
Глаза у нее при этом — печальные и какие-то слишком серьезные для встречи в безвременье, в мире, построенном из фантазий и грез.
— И это было важно. Очень. Понимаешь?
Хистории нечем ответить, так что Имир продолжает:
— Я бы потеряла себя, если бы поступила иначе.
Эти слова уже задевают что-то в Хистории — и это что-то откликается болезненным дребезжанием, как струна расстроенного инструмента.
— Ты так мне и не объяснила, — нащупывает и сжимает чужую руку Хистория. — Почему ты поступила именно так. Может быть, сейчас самое время?
— Может быть, — неуверенно тянет Имир.
Она делает несколько шагов к краю башни, плюхается на широкий каменный обод и перекидывает ноги через его край. Хистория не задумываясь поступает так же. Под ее стопами — бездна до каменной площади, перед глазами — залитые лунным светом холмы, лохматая линия леса, четкий очерк Стены вдалеке. Однажды они с Имир обязательно выберутся за ее пределы. Однажды они откроют там новый чудесный мир…
А вовсе не котел, кипящий от непрерывных войн, неравенства, злобы, страха и несправедливости. Не угрозу для всего элдийского рода, не осиное гнездо, полное мечтающих побольнее ужалить врагов.
Имир осторожно переплетает свои пальцы с пальцами Хистории и сжимает их в тесный замок.
— Я не рассказывала тебе об этом как следует, — печальная улыбка касается ее губ. Золотистая свеча зависает рядом с ее лицом, и в этом теплом свете оно кажется мягче и нежнее, чем обычно. — Но, наверное, надо было… В общем, я была обычной сиротой. Побиралась на улице, выживала как могла, сдавала часть полученных милостыней денег одному человеку, кому-то вроде надсмотрщика. А потом меня выкупил у него священник небольшой секты. И окрестил воскрешенной элдийской богиней, Прародительницей Имир. За это у меня был кров и стол, мягкая постель и горячий очаг. Я была… счастлива? Пожалуй, что так.
— Звучит не так плохо, — пожимает плечами Хистория, откладывая в шкатулку памяти эти сведения — хотя они не могут быть правдой, ведь и эта Имир, и все, что она говорит — все это родом из больной головы, и только. — Тебя там хотя бы любили? Или так… только уважали?
— Как ты интересно ставишь вопрос, — Имир оборачивается к ней — в реальности такое движение на краю осыпающейся башни стало бы смертельно опасным. Но этот мир, сотканный из мечтаний и неосуществленной любви, безопасен и ласков. — Разница между… любить и уважать не так заметна для того, кто рассуждает об этом в теории.
— Ты как всегда проницательна, — хмыкает Хистория. — Но свою историю я расскажу как-нибудь потом… А ты говори дальше.
«Это приказ королевы», почти срывается с губ. Хистория прикусывает язык.
Вместо этого она осторожно собирает щеку Имир в свою ладошку, мягкое к мягкому, и наклоняет к себе.
— Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала? — настороженно спрашивает Хистория.
Их дыхания — теплые, чуть влажные, отчетливо ощутимые в прохладном ночном воздухе, — смешиваются, так близко сошлись их губы.
— И ты еще спрашиваешь?! — искренне возмущается Имир. — Вот же дуреха… Целуй, даже не думай спрашивать. Всегда хочу. Понимаешь?
— Понимаю.
Конни и Райнер частенько поддразнивали Имир «рубахой-парнем»: за рост, за скверный нрав, за мальчишескую фигуру. Но Хистория, даже закрыв глаза, чувствует: губы под ее губами нежные, девичье-глянцевые, словно два сладких барбарисовых леденца. И что талия у нее под руками мягкая и тонкая, заметно расширяющаяся только к лопаткам, таким хрупким под кончиками пальцев.
Имир совсем не похожа на парня — разве что со стороны, в ее мешковатой одежде. Да и то, только издалека или со спины…
— Ну, хватит… Я же сейчас забуду, о чем рассказывала, — медленно отстраняется Имир, и на губах у нее, порозовевших и заблестевших, широкая дурная улыбка. — Ты просто чудо.
— Ты тоже, — Хистория медленно опускает растрепанную голову на ее плечо. — Рассказывай дальше?
— Да… Что же там? А, точно, — Имир морщится, и выражение безотчетного счастья сходит с ее лица, будто его там никогда и не было. — В общем, эта секта… Она была вне закона. И когда нас поймали, все смотрели на меня с такой надеждой… Все хотели, чтобы я взяла всю вину на себя. Сказала, что я сама объявила себя Имир. Что они только жертвы, обманутые мной. И я подумала, что если таким образом я могу спасти их, то я сделаю это. Даже если погибну.
— Имир… — Хистория подносит ее руку к своим губам и осторожно целует в острые костяшки.
Губы идут по ним, как пальцы по клавишам фортепьяно.
— Но это никому не помогло, может быть, только сделало хуже, — Имир горько хмыкает и смотрит за стену, в место, где звездное небо, должно быть, касается земли. — Нас… допрашивали, потом вели через город под градом камней. Ты не подумай, не потому что там погода такая зловещая. Просто люди… ненавидят тех, кто навлекает на них гнев. А мы растравили им старую рану. Потом нас везли на корабле. Потом подняли на стену, укололи какой-то дрянью в шею и сбросили вниз. И я стала титаном.
Королева Хистория прекрасно знает, о чем говорит Имир. И о гонениях народа богини Имир, и об их способности обращаться в титанов при получении особой сыворотки. Она все это знает. Но маленькая Хистория из вымышленного мира на краю времени ширит от ужаса глаза и задерживает дыхание.
— Это было похоже на бесконечный кошмар, — Имир опускает глаза, сжимает и разжимает кулаки. Ей будто хочется заново прочувствовать, что эти руки принадлежат ей. — Люди страдают, когда лишаются дома или родных. Но когда ты титан, ты… Теряешь ещё больше. Теряешь все, что имел, все, чем ты был. И эта память об утраченном душит тебя бесконечным страхом. Суматошным желанием вернуть хоть что-то… Сама знаешь, во что это выливается.
«Мне жаль», — хочет сказать Хистория.
Но вместо этого говорит:
— Я тебя понимаю.
— Понимаешь? — Имир изгибает в удивлении бровь. — Почему?
Хистория не успевает ответить, потому что обе длинные ладони Имир опускаются на ее щеки, немного сжимая и побуждая посмотреть ей прямо в глаза.
— Хистория… Хи-сто-ри-я… ты больше не обязана жить под выдуманным именем. Ты ведь знаешь об этом?
Маленькая Криста Ленц, впервые назвавшаяся Хисторией и до одури обрадованная этим, отступает. Нынешняя Хистория знает, что на этот вопрос может ответить только она сама.
В ноздри забивается запах свежего сена и горького мужицкого пота. Кожу щекочет солнечный свет, ныряющий в щели в досках сарая. Хистория морщится, расслабляет тело и напрягает разум, отторгая внешний мир изо всех сил.
Она старается видеть только глаза Имир, в лунном свете серебристые, а не зеленовато-золотые. Только россыпь темных веснушек на острых скулах и переносице. Только ее узкие губы и острый подбородок…
Хистория накрывает ее руки на своих щеках, сжимает их в горсти, подносит к губам и целует, торопливо, жадно, сосредотачивая всю себя на этом ощущении: шероховато-горячего под прохладным и мягким.
Сарай, и не-совсем-любовник, и острая необходимость обзавестись ребенком остаются там, позади.
А Хистория здесь. С Имир.
— Свободы не существует, Имир, — улыбка на губах горькая, точно полынный сок. — Я стала — да что там, меня заставили, — стала королевой только для того, чтобы взять на себя ее роль. Чтобы играть по чужим правилам. Чтобы… Чтобы делать то, что мне не нужно и неприятно, но что нужно другим и помогает выжить мне. Я потеряла себя еще страшнее, чем когда была Кристой Ленц. Это — правда. Подожди! Не жалей меня. Лучше скажи… Когда ты ушла, ты стала свободной? Как мечтала?
Хистория знает, каким будет ответ. Он может быть лишь одним: нет. Свободы в их жестоком мире не существует и существовать не может, потому что есть только борьба… и долг. И крупицы счастья, которые не всегда удается урвать. И, конечно же, смерть.
— Да, — выдыхает Имир. — Я наконец обрела свободу.
Ответ зависает в воздухе, точно одна из парящих свечей.
— Ты лжешь! — выкрикивает Хистория, едва совладав с удивлением. — Я знаю, что ты умерла!
Она порывается встать, но едва не срывается в бездну. Если бы не руки Имир, подхватившие ее под локти, она бы полетела вниз — и разбилась бы в кашу о камень мостовой, и была бы этому рада.
— Я читала твое письмо, и Зик Йегер мне все рассказал! — почти рычит Хистория, но в разгневанном голосе больше слез, чем крика. — Ты ушла, чтобы спасти двух мерзких предателей, а потом умерла за то, чтобы их простили! Ты не была свободна, Имир, ты до самого конца жила и умирала ради других! Как и все мы!
— А может, это именно то, чего я хотела? — грустно улыбается Имир. — Может быть… Настоящая я — та, которая живет для других? Может, это всегда был только мой выбор? Хистория, понимаешь, если бы я выбрала себя, мир в безопасности и долгую жизнь, все мои страдания были бы напрасны. Я была бы обычной дурой, игрушкой судьбы, пострадавшей и решившей отсидеться в сторонке. А теперь я знаю, что всегда была свободной. И жила, и умирала только потому, что так хотела.
Плечи Хистории вздрагивают, пока она старается не заплакать. Зато там, в другом мире, по ее щекам текут слезы, и Человек над ней неловко утирает их заскорузлой рукой. Он спрашивает, что случилось, пытается утешить ее, но, разумеется, не может.
— Я бы вовсе ни о чем не жалела, — глаза Имир наполняются нежностью, виной и звездным светом. — Если бы ради этого не пришлось бросить тебя, моя Хистория… ты сможешь меня простить?
Человек-над-ней останавливается, пытается отстраниться, даже слышно приглушенное бряцанье пряжки. Он все еще касается ее щеки, все еще торопливо стирает слезы, которых много, слишком много бежит по щекам.
Хистории мерзко, Хистории не до этого, но она не хочет начинать все сначала, не хочет снова договариваться, снова готовить себя, снова думать о том, о чем думать совсем не хочется, и снова искать способ убежать сюда, в лунный замок Утгард с ожидающей в нем Имир, — настолько не хочет, что кричит на два мира разом:
— Убери руки! И делай свое чертово дело!
Имир выглядит испуганной и пытается отстраниться, но Хистория перехватывает ее ладони, заставляет опустить их себе на плечи, подается вперед и целует ее изо всех сил, так, что можно разбить губы, зажатые меж зубами.
— Нет, нет, я люблю тебя, я так сильно тебя люблю, и ты права, и я так рада за тебя, и я совсем на тебя не злюсь…
«Пусть я и выдумала тебя, пусть это все и неправда, но я все еще люблю тебя, — забирается пальцами в чужие волосы Хистория. — И я больше всего хочу, чтобы хотя бы ты была счастлива и свободна. Потому что больше не свободен никто».
Свободы не существует, думает Хистория и смаргивает слезы. Но даже в худшем из миров я все еще люблю тебя, и у меня есть память о тебе.
И это значит, что все не напрасно. Что я не одна. Что у меня еще есть опора…
— Отвлеки меня, сделай так, чтобы я обо всем забыла, — шепчет она в самое ухо Имир. — Пожалуйста. Ради меня. Я не хочу его слышать, я хочу, чтобы тот мир совсем замолчал.
Имир, не расцепляя объятий, помогает ей спуститься с края донжона. Они берутся за руки так крепко, что кажется, будто разлучить их можно, только обрубив кисти. Винтовая лестница пролетает в десяток шагов. В первой попавшейся комнате горит десяток оплывающих воском свечей, а в окно заглядывают звезды.
Они цепляются друг за друга, будто тонущие. Хистория боится сорваться в другой мир, выпасть в опостылевшую реальность. Имир боится, что Хисторию вырвут из ее рук. Голубые шторы подхватывает свежий ветер, в камине тлеют угли, давая необходимое тепло.
Обниматься лежа удобнее, понимает Хистория. Можно переплести ноги, уложить висок на плечо и, подняв голову, целоваться и целоваться: сначала сухо и крепко, до искр перед глазами, потом — тепло и трепетно, прихватывая одними губами. Потом медленно, чтобы ощутить каждую трещинку, пройтись кончиком языка — от уголка до уголка рта.
Имир гладит ее по волосам, собирает их в горсть, рассыпает и снова собирает, путает в них пальцы, осторожно тянет на себя. Хистория держит обе ее щеки в своих ладонях. Губы немеют. Губы становятся влажными. Их покалывает, как затекшую руку.
— Ты самая лучшая, — шепчет Имир. — Самая красивая и любимая…
— И ты, — отвечает Хистория, опуская ладошки на ее плечи, прямые и острые. — Я хотела бы, чтобы у нас с тобой все это было впервые… И чтобы взаправду…
— Так и есть, — загорается в полутьме улыбка. — Ты ведь…
Хистория ведет ладошками вниз, прижимает складки чужой туники к коже и ощущает под ними небольшую упругую мягкость. Грудь Имир помещается в ладонь, точно замерзшая птичка, вроде воробья или синицы, подобранных зимой. Хистория гладит их через ткань, целует Имир в шею, в ключицу, оставляет на солоноватой коже влажные следы.
Имир вздыхает — коротко, удивленно, — и очерчивает спину Хистории ладонями. Притягивает ее к себе за талию. Берется за подол рубашки. А потом тянет ее вверх, и Хистория послушно выскальзывает из одежды.
— И ты тоже, — она помогает Имир стянуть тунику через голову. — Ты очень красивая…
Они обнимаются — слишком тесно, золотистая кожа к молочно-белой, острая грудь с тугими сосками к бело-розовой, мягкой, округлой. Хистория чувствует низом живота поджарый живот Имир. Тугие мышцы сильного тела. А потом медленно разводит бедра, поддаваясь давлению чужого колена.
Она коротко мычит, сжимая пальцы на обнаженных плечах Имир.
Та надавливает ей между ног бедром, осторожно, но плотно.
Имир не спрашивает, правильно ли она поступает. Она и так это видит: по лихорадочному румянцу на щеках Хистории, по ее коротким вздохам-почти-вскрикам, по прогнутой пояснице и движениям вперед, теснее и крепче к ней.
Имир за запястье перекладывает ладонь Хистории на ее собственную грудь. Пальцы медленно, сначала неуверенно, а потом крепче обхватывают пышную мягкость, зажимают сосок между костяшками. Можно сжать крепче, а можно немного выкрутить — и иголочка удовольствия, остро клюнув в середину, разойдется, как корни растения, уколет всю грудь изнутри, и доберется по нервам до низа живота.
И если Имир в этот же момент качнет бедром, размазывая поблескивающую влагу по штанине, то Хисторию выгнет от яркого, до искр перед глазами, удовольствия: два очага чувств столкнутся под лобковой костью.
Мокрая ткань белья врезается между складок нежной кожи, и Хистория легонько отталкивает Имир от себя. Та быстро скатывается на бок и берется за поясок чужой юбки.
— Я люблю тебя. Все хорошо?
— И я тебя. Очень сильно. Все хорошо…
Они видели друг друга без одежды и прежде, но это — совсем другая нагота. Хистория роняет голову на подушки, рассыпая по ним золотые волосы, а Имир, быстро раздевшись, садится рядом с ней на колени.
— У тебя тонкая шея… И плечи красивые… — шепчет Хистория, приподнимая руку и самыми кончиками пальцев очерчивая шейные мышцы и острые линии ключиц. Снизу вверх обхватывает одну из грудей, приподнимая ее и сминая. Садится и прижимается к ней губами, а потом вбирает сосок в рот и едва-едва сжимает на нем зубы, чтобы тут же с нажимом лизнуть. — Ты вся ужасно красивая…
— И ты, ты тоже… — Имир обнимает ее за талию одной рукой, другую кладет на затылок и снова целует в губы — широко и влажно на этот раз.
Они обе падают на подушки, снова обнимаются крепко — но не настолько, как раньше. Мешают руки, пропущенные вниз, пальцы, осторожно разбирающие сухие сверху и утопающие во влаге внизу складки. Сложно ошибиться, когда знаешь, как сделать приятно себе. Нетрудно понять, когда поступаешь верно. Легко почувствовать дрожь мускулов под руками и жар щек — под губами…
Хистория собирает вязкую влагу на пальцы и ведет ими вверх, размазывая по всему руслу. Вверху находит место, особенно чуткое, и нажимает на него двумя подушечками. Имир шумно и влажно вздыхает над ее головой.
Хистория медленно откидывает колено в сторону, позволяя пальцам Имир осторожно, на фалангу, не больше, толкнуться в ее тело. Дыхание поднимает грудную клетку, колышет груди, которые зацеловывает Имир.
«Как это вообще может быть больно, — будто издалека думает Хистория. — Когда так мокро и я так сильно ее хочу…»
Имир толкается глубже, тянет и раздвигает, подгибает пальцы крючком. Хистория вскрикивает в голос. Она собирает волосы Имир в кулак и тянет ее губы к своим, и, целуя, шепчет: «люблю, люблю, люблю». И каждое «лю» и «блю» совпадает с ритмичным толчком куда-то в горячее, плавящееся нутро.
***
— Хистория, с тобой все хорошо? — слышит она участливый голос. Хриплый, усталый, он звучит безусловно любяще. — Хочешь, я принесу тебе воды?
Она медленно открывает глаза, поворачивает голову и чувствует, как щеку колют острые веточки сена. Солнце больше не лезет между отстающих досок, и в амбаре почти темно. Все это ощущается до боли остро.
Человек, который был над ней, теперь сидит рядом, вытянув руку к ее руке, но не смея коснуться.
«И все?», — думает Хистория, быстро одергивая подол юбки — он и так опущен, но ей не нравится складка над коленом.
— Ты давно закончил? — спрашивает она равнодушно, быстро выбирая из волос сухие стебли. — Все получилось как надо?
— Пару десятков минут назад, мне показалось, что ты задремала на это время… Д-да, как надо, — говоря это, он отводит глаза и сглатывает. Кадык заметно перекатывается на покрасневшей шее, с которой по случаю ее приезда старательно сняли бритвой всякий намек на щетину. Но Хистории все равно становится неприятно. Не так. Слишком не похоже на… — Хистория, тебе не было больно? Скажи, если я делал что-то не так. Я бы хотел, чтобы тебе было хорошо, но мне кажется, что не было…
— Мне и не должно было быть хорошо.
Она не отказывает, когда он подает ей руку, чтобы подняться.
Он до зубного скрежета обходителен, пытаясь убрать с ее костюма любую пылинку или травинку. Он выглядит виноватым, и оттого суетится сверх необходимого. Хистории все равно, но про себя она усмехается: выбрав мальчишку, который больше других издевался над ней в детстве и швырял в нее камни с особым усердием, она не ошиблась. Он влюблен в нее до помутнения рассудка… И смог закончить то, что должен был, хотя она не нашла в себе сил даже к нему прикоснуться. Где-то она слышала, что если барышня холодна, ничего у мужчины не выйдет.
Что ж, его любви, кажется, хватило на них двоих.
«Только бы все получилось с первого раза, — думает Хистория, выходя из амбара и кутаясь в малиновый шарф от ночного холодного воздуха. — Не хочу снова полагаться на его пылкость».
***
Все получилось — она все рассчитала правильно.
И через положенные девять месяцев, когда мир вокруг корчится в пламени самой жуткой из войн, она рожает дочку. В муках и криках, как и положено любой смертной женщине: хоть королеве, хоть простой крестьянке. Но, в отличие от прочих, у нее есть лазейка. Проторенная тропа, по которой она все это время уходила в свой лунный замок, в мир плавающих в воздухе свечей, мерцающих высоко в небе звезд и живой Имир…
Но все идет наперекосяк.
Нет лунного замка, который встречал ее эти долгие месяцы. Нет взлохмаченной полосы леса, нет ровной линии вечно незыблемой стены. Есть только бесконечные поля серебристо-голубого — лунного — песка, и огромное дерево из тонких мерцающих молний. И голос Эрена Йегера, гремящий отовсюду разом.
И… Гул.
Но Хистория забывает обо всем этом, когда, шлепая босыми пятками по песку, к ней мчится Имир.
— Хистория! — руки сжимаются вокруг ее плеч так крепко, что из легких на секунду вышибает воздух. — Хорошо, хорошо, я успею сказать…
— Имир, это ты? Где мы? Ты не умерла? — Хистория обнимает ее в ответ, и под пальцами чувствует все ту же плоть, что и в мечтах о замке Утгарде. — Как тебе можно помочь?
— Мы в Путях, в месте, где настоящая Имир лепит из песка титанов, — Имир быстро облизывает губы и оглядывается, словно сама не уверена в том, что говорит. — Но кажется, сейчас здесь все принадлежит Эрену… Да забудь ты об этом! Слушай меня внимательно.
Она опускает руки на плечи Хистории и крепко сжимает пальцы. Глаза у нее ловят цветные отблески от чудовищного дерева, переливаются радугой, и Хистории кажется, что оторваться от них она не сможет уже никогда.
— Хистория, я умерла, — Имир говорит это торопливо и буднично, не задерживаясь, словно только исправляет небольшую досадную ошибку в чужих рассуждениях. — Но это не важно. Наш замок… Это не твоя фантазия. Это… не знаю, наверное, это подарок, утешение страждущим, черт его разберет. Это кусочек в Путях. Твой и мой, понимаешь? Я была там все это время, настоящая я. Я говорила тебе только правду. Это все было взаправду, слышишь?
Хистория накрывает ее руки у себя на плечах ладонями, сжимает крепко, до хруста костяшек. Мир вокруг мерцает тысячей холодных огней, гремит голосом Эрена, который, кажется, слетел с катушек и планирует стереть в порошок весь мир, кроме Парадиза. Но Хистории уже все равно. Слезы, теплые и обильные, ползут из уголков ее глаз вдоль щек.
— Тогда я хочу остаться здесь, — она поддается вперед, отпускает чужие руки и обхватывает Имир за щеки — они удивительно плотные и плотские, теплые и живые. — Я хочу остаться с тобой!
— Нет, — губы у Имир дрожат, она жмурится, словно борется с шумом в собственной голове. — Ты не понимаешь. Скоро все это исчезнет. Пути, мы, умершие, но застрявшие здесь, настоящая Имир, — все. Нашего замка не будет. Если ты останешься здесь, то исчезнешь вместе со мной.
— Но почему? — Хистория обнимает ее уже за шею, притискивает к себе жадно, почти грубо — она не отпустит ее, теперь — ни за что не отпустит. — С чего бы?
— Потому что титаны исчезнут, — Имир прижимается губами к ее лбу. — Потому что все это наконец закончится. Ты не представляешь, что скоро случится. Но это, наверное, к лучшему. Ты… Вы все наконец будете свободны.
— К черту свобода! Я хочу тебя, а не свободу. Имир, — Хистория жмурится, собирая в горсти воротник чужой туники. Бесполезно рассказывать о том, что свободы не существует. Во всяком случае, для титулованной особы — в каком угодно мире, но особенно в этом. — Я не отпущу тебя. Не теперь. Не снова. Никогда!
— Ты правда так думаешь? — мягко спрашивает Имир, и голос у нее такой тихий и ровный, что в нем для Хистории тонет и грохот, и ослепляющие молнии. Она медленно поднимает голову и встречается взглядом с глазами Имир. Они полны ее, Хистории, отражением — сверху донизу. — Тогда поцелуй меня, ладно?
Губы у нее все такие же. Такие же сухие, гладкие и немного сладкие. Они целуются, и мир вокруг замирает. Мир отдаляется. Мир блекнет. Хистория думает, что сбегала вовсе не в каменные башни. Они не укроют от жестокой реальности. Но объятия Имир — другое дело.
— Я люблю тебя, — разорвав поцелуй, Имир обнимает ее за плечи сверху, тесно-тесно, и утыкается лицом в макушку, словно Хисторию вот-вот вырвут у нее из рук. — Сейчас, тогда и до скончания времен. Но я хочу, чтобы ты тоже прожила жизнь для себя. Иначе какой во всем этом вообще смысл… Живи!
Хистория понимает, что произойдет в следующий миг, но ничего не успевает сделать.
Имир толкает ее в плечи — и она падает. Падает обратно в мир, сотрясаемый войной, залитый багровым и огненно-желтым. А из серебристо-голубой вечности ей улыбается Имир, и глаза у нее по-прежнему полны ее отражением. И любовью.
И никто никогда больше так на нее не посмотрит.
Хистория приходит в себя, и первое, что она видит — это сверток с воющим белугой ребенком. Его вкладывает ей в руки, и когда она заглядывает в маленькое, багряно-красное, сморщенное криком личико, тоже начинает плакать.
Все думают, что от счастья.
Хистория и сама не знает, почему.
***
Девочка растет, и лицо у нее — того самого Человека. Который перестает быть просто Человеком, потому что у ее дочери — его лицо. И с этим ничего не поделаешь. Хистория начинает улыбаться ему при встрече, и он тает, словно мороженое из стран за морем, оставленное на солнцепеке.
Хистория не станет приближать его к себе, приводить во дворец, предлагать заключить брачный союз. Нет… Но каждый год на день рождения дочери она оставляет королевские дела и приезжает к нему на несколько дней.
Поговорить. Показать малышку. Позволить подержать ее на руках, побаюкать, шепча сущие глупости задушенным от восторга и нежности голосом. Он мог бы жениться тысячу раз и завести детей, которые будут принадлежать лишь ему, но он этого не делает. Только ждет. И радуется каждому их приезду, точно ребенок.
«Наверное, стоит давать им встречаться почаще», — думает Хистория, наблюдая за тем, как девочка учится произносить свои первые слова.
Девочка спрашивает о «папе», хотя Хистория никогда его так не называла.
Но она вспоминает себя — одинокую, заброшенную всеми и никем не любимую, — и понимает, что такой судьбы своей дочери не пожелает никогда. Неважно, откуда она знает это слово. Но отец у нее есть — и она будет об этом знать.
«В конце концов, он не плохой человек. В конце концов, он даже вполне славный…»
Запахнувшись в малиновую шаль, в ту самую, в которую куталась, вынашивая дочку, Хистория прикрывает глаза. Она стоит у забора, а за ним — золотое волнующееся поле. Где-то там, позади, двое самых близких ей людей нарезают к ее возвращению праздничный торт. В ведерке со льдом стоит доброе вино — для нее и для него, а для девочки — теплый яблочный сок в глиняном кувшине под столом.
Они ждут ее. Ее счастье, ее глоточек свободы в кутерьме навалившихся дел. Человек, который видит в ней целый мир. Еще один человек, которому от нее ничего не надо: только она сама, да пожалуй ее улыбка. Вот оно, счастье и свобода, о которых Криста Ленц и Хистория Райсс мечтала всю жизнь. Да, маленькие, да, скромные, да — но ведь тоже свобода и тоже счастье…
«А есть ли смысл в свободе, если нет того, за что ты готов ей пожертвовать?» — думает Хистория, глядя на золотые поля.
Они ждут ее, а она вспоминает, как это золотое колыхание помогало ей уйти в замок Утгард быстрее, чем обычно.
Теперь она снова пытается выстроить за сомкнутыми веками мир, в который ее душе так хочется убежать. Она, словно ребенок, лепящий из песка, строит башни замка Утгарда. Но стоит ей отвлечься хотя бы для того, чтобы вдохнуть в них ночную синь и лунное серебро, ее постройки рассыпаются в прах.
Форма, и цвет, и запах, и вкус, и чувства на коже, — все это не вмещается в ее слишком маленькую для таких вещей голову. Все это не может существовать в ней разом. Побег проваливается. Хистория открывает глаза.
«Я потеряла тебя, — думает она, замерзая сердцем. — Я позабыла твое лицо. Я не могу к тебе убежать».
Ее ждут.
