Променад

      Он бежит в огненную гиенну, больно опаляющую легкие при каждом тяжелом вздохе, роняет свое тело на колени возле груды булыжников, больно ударившись об металлические шпалы. Но своя боль неважна, важна боль тех, которые по ту сторону каменного завала просят о помощи, душераздирающе кричат, ломают пальцы о камни, пытаясь вырваться из этой раскаленной клетки. Оказавшиеся там по его вине. Нортон и сам рыдает, не стесняясь своих хриплых воплей, уже больно разгребать обвал, руки саднят и все тело словно плавится, не силясь бороться с обуявшим душу бушующим пламенем, он секундно успокаивает себя жесткой пощечиной, пачкая влажное от пота и слез лицо сажей. Одежда пропотела насквозь и теперь грубой пленкой липнет к телу, сковывая рваные движения шахтера, которые, кажется, наконец начали приносить толк. В расчищенную, маленькую щель тут же просовывают руку с той стороны. Нортон хватает ее, почти облегчённо вздыхая, это значит, что они еще живы, что им еще можно помочь, присматривается лучше к корявой, обожженной руке, на которой не осталось живого места, которая пачкает перчатки сукровицей и жидкостью из волдырей, тянет на себя и вдруг ужасается легкости, с которой та постепенно выскальзывает к нему. Тело бросает в дрожь. Дикий, непередаваемый ужас, животный страх, скручивающий кишки в тугой жгут, поселяется в груди и пускает свои ядовитые корни, тут же распозающиеся по всему телу. Нортон смотрит на огрызок конечности в своей руке, обгоревший, с явными следами человеческих зубов, и рокот синего огнища отходит на задний план, затихая. Мужчина почти не слышит собственного крика, отшвыривая в стену мертвую руку и отползая в другую сторону. Его рвет, и в этой мерзкой массе кровь и не успевшие перевариться шмотки мяса, человеческого мяса. Он поднимается с колен, ноги как ватные, подкашиваются и гнутся во все стороны. Запах собственной грязи, разогретой и кипящей на металлических рельсах, мешается с запахом крови, трупов и страха, и эта какофония впивается в могз, дурманит голову и оседает в легких противными комьями, мешающими глотать раскаленный воздух. Сердце как трепещущая птица, бьется где то в горле и вот вот норовит выпорхнуть из тела-клетки через рот или пробить дыру прямо в груди, разломав ребра и вонзив их в разрывающиеся легкие. Нортон вдруг понимает, что не может дышать, складывается пополам, закашливается, будто сейчас выплюнет внутренние органы, давится очередным рвотным позывом, пачкая желчью и кровью себя же, и в глазах мутнеет, плывет, все смешивается в одну красно-черную кашу, сжимающую в тиски трепещущую душу. Приступ не проходит, но Нортону больше не нужен воздух, это его персональный ад, а в аду дышать не обязательно. Мужчина разгибается, все еще впиваясь пальцами в мокрую вонючую рубашку, поворачивается и вдруг отказывается по ту сторону завала. Он понимает это не по пылающим стенам, не по стонущей шахте, не по крошащимся под ногами обуглившимися досками и камнями, а по ним. Кривые, обгоревшие, страшные, мертвые. Они стоят за спиной, у кого то нет головы, у кого то не на месте конечности, у них переломана каждая кость, у них нет глаз: они вытекли, у них рваными тряпками свисает кожа, торчат белые скелеты, их лица искажены страхом и агонией. Сломанные люди стоят, они не видят, но точно знают,  чувствуют, где их убийца, тянут обуглившиеся руки, кривые пальцы, изогнувшиеся в неправильных углах. Сотни, нет, тысячи их шепчущих, хрипящих голосов заползают в уши склизкими червями и эхом рассеиваются в пустой голове старателя.       "Это из за тебя. Это твоя вина. Это ты сделал с нами. Почему ты жив?" Нортон чувствует, как его ожоги раскаляются до бела, жгутся, и боль, растекающаяся по телу, дробит кости в гнилую труху, спутывает внутренности и стискивает сердце в когтистых костлявых пальцах. Он раскрывает рот в немом вопле, наблюдая как мертвые тела хромают к нему, падают рядом, дышат в лицо трупным запахом, пока по потной рубашке ползет кровавое пятно. Кровь и боль застилают глаза багровой пеленой, но он все равно видит, как трупы хватают его за руки, ноги, дергают за волосы, пачкают одежду, вонзаясь ногтями в ожоги, раздирая кожу до костей, кусаются, хрипят и плачут от боли, возведенной в апофеоз. И все по его вине. Он сам создал себе этот ужас. ***       Собственный крик заставляет вскочить с постели, начать судорожно глотать холодный воздух. Нортон сидит в пустой комнате, стискивая в пальцах одеяло, громко дышит ртом, и пытается угомонить бьющееся сердце. Кошмар ускользнул, оставляя после себя липкое ощущение нереальности, но ему не обязательно помнить сон, чтобы знать, о чем он был. Нортон горбится, пряча потное лицо в ладонях, он опять плакал и кричал во сне, которую ночь подряд, и он знает, что дальше уже уснуть не сможет, будет валяться в кровати до рассвета, изредка ныряя в минутную дрему, где его вновь настигал бы ужас ночи. Страшно и мерзко от себя самого, подумать только, взрослый мужик, и боится ночных кошмаров как пятилетний ребенок. Но он ничего не может с собой поделать, снова и снова переживая события того ужасного дня во снах. Мужчина поднимается с кровати, где влажная простынь выбилась из под матраса и осталась единственным напоминанием о плохом сновидении, после обрывчатых кадров в голове. Он знает куда собирается, накидывая на плечи одеяло, покидая собственную комнату и белым призраком рассекая коридоры спящего поместья. Он не торопится, все еще стыдясь своих ночных променадов, но все равно идет к Эзопу. Там его не ждут, но не отвергнут, стоит придти, там он может быть собой и не бояться быть пристыженным за это, там молчат и говорят обо всем одновременно, обнимаются и сидят в разных углах комнаты, там холодно, как в морге и жарко, как в пылающей печи, мрачно, как будто концентрат атмосферы поместья собрался здесь, и уютно, как в кресле у камина, Нортон любит эту комнату больше обжитой своей, но все равно мнется сейчас перед дверью, боясь постучать. Он знает, что Эзоп не спит, ожидая, вероятно, его, и даже если спит, все равно проснется и откроет дверь. Он боится проницательности Эзопа, самого Эзопа в целом, и Эзоп его боится тоже, но так получилось, что эти двое, единственные, кто может доверять и кому можно доверять в этом забытом богом поместье, и старатель дорожит этими связями, несмотря на свою возможную обычную грубость и жеманность, и Эзоп тоже дорожит, пускай и не показывает внешне, Нортону не нужны вещественные доказательства, он и так это понимает. Понимает по невесомым ласковым касаниям, по особенной интонации молчания, по взглядам ледяных глаз, проходящимся по спине, таким осязаемым, что хочется кричать, ощущая как холодные пальцы ползут по позвоночнику вверх, по самим нервам – оголенным проводам, они чувствительны и ноют, пуская электрические разряды мурашек по всему телу, но это всего лишь взгляд, и Нортон к нему настолько привык, что без него уже некомфортно. Кэмпбелл горько усмехается, поднимая подрагивающую руку и трижды постукивая сжатыми костяшками по деревянной двери, едва различимо для себя самого, прислушивается, за дверью тишина. Минута, вторая, ничего не происходит, и не удивительно, стоит постучать еще раз, проявить немного своей дневной настойчивости и сделать это громче, но он лишь замирает в нерешительности, разрываясь от противоречивых чувств. Хочется плюнуть на все и уйти к себе назад, досыпать остаток рваной ночи, но одновременно хочется, буквально нужно оказаться по ту сторону двери, в чужой кровати, пускай и без ласковых объятий, без нежных слов успокоения, зато зная, что рядом тихо дышит другой человек, и это знание греет как ни что другое, убаюкивая и затягивая в пучину крепкого, спокойного сна. Наконец, когда он успевает разочароваться, потерять какие либо надежды на спокойный сон, раздается треск замка, и дверь распахивается с тихим скрипом, обнажая внутренности комнаты и человека, эту дверь открывшего. Нортон с замиранием сердца смотрит на эту призрачную фигуру, теряющуюся в стылом лунном свете. Он глотает желание наброситься, целовать, обнимать, трогать, прижимать к себе и шептать самые нежные слова, которые только знает, не дать ускользнуть этому призраку ночи, и виновато притупливает глаза. Это почти как сон, что то до ужаса близкое к кошмару, но все же не он, что то вроде любви мазохиста к насилию, и Нортон в этом случае мазохист: даже если это кошмар, он хочет его удержать. Эзоп отходит в сторону, впуская мужчину в свое логово, и тот охотно шагает во внутрь, не спуская глаз с лунного силуэта. Они молчат, слова не нужны, когда понимание друг друга приходит без них. Эзоп вопросительно выгибает бровь, почти незаметно, но Нортон видит любое изменение в бледном лице и кивает на немой вопрос, он горд своей почти эфирной, но такой крепкой связью с таким человеком, как бальзамировавщик, слабо улыбается своим мыслям и тут же ловит внимательно изучающий взгляд, режущий как касание скальпеля и щемящий сердце. Карл отходит к постели, заползая под одеяло, отодвигается к самому краю и закрывает глаза, замирает, как бездыханное тело, и Нортон знает, что он слушает. Он шагает ближе, и соприкосновение пола с босой стопой почти оглушает в этой осязаемой тишине, кровать и Эзоп на ней кажутся такими далекими, словно между ним и старателем пропасть длинною в вечность, хотя на деле это лишь метры, которые можно пересчитать пальцами одной руки. Нортон сглатывает кружащее наваждение, оставившее после себя вяжущий привкус во рту, в два прыжка съедает оставшееся расстояние и мертвым грузом отпускается рядом с аккуратным силуэтом Эзопа. По бледнолицему не видно, спит он или нет, и старатель вглядывается в спокойное лицо, словно в нем таится какой то скрытый смысл. Он знает, что так долго нельзя, потому что если всматриваться в бездну, она начнет смотреть в ответ, но не может оторвать глаз, это как гипноз, манипуляция, на которую он охотно ведется. И бездна отвечает, беззвучно, одними тонкими губами прошелестев сухое: "Спи." Нортон покорно слушается, закрывая глаза, не решаясь двинуться ближе и коснуться холодного тела рядом, лишь робко сжимая край одеяла, укрывающего Эзопа, как большой дрожащий ребенок.