Послание в бутылке

— Ты веришь в судьбу? — спросил Ёсан, удобнее устраиваясь на чужом плече. Они с Юнхо лежали на слегка покатой крыше и бездумно смотрели на приевшийся глазу пейзаж под чуть иным углом — со стороны комнаты Кесси. О наведении порядка в гостиной было забыто: после полупьяного откровения и первой близости уборка отошла на второй план. Конечно, Юнхо продолжал приходить с целью привести коттедж в первозданный вид, но это было скорее данью чести Томпсонам, чем необходимостью. Тем более, Кан постоянно перетягивал на себя внимание, неосознанно, стихийно. Он всё ещё пытался принести хоть какую-то пользу, но чаще всего его попытки не венчались успехом, потому Юнхо в шутку жаловался, но в конце лишь махал на всё рукой и полностью переключался на молодого человека. Ему нравилось изучать Ёсана, но его любопытство не было пошлым и нетерпеливым, как интерес девственника к первому партнёру. Это было любопытство человека, вырвавшегося на волю из долгого заточения. Он готов был трепетно исследовать каждый уголок земли, подмечать, что изменилось, а что осталось прежним, с такой осторожностью, словно всё это могло исчезнуть после одного неловкого касания. Вот и сейчас парень нежно пропускал сквозь пальцы чужие волосы, будто хотел наизусть заучить ломкую после многочисленных окрашиваний структуру и отросшую длину. — Ты знаешь ответ. Ёсан действительно знал. Он вообще удивительно много знал о Юнхо, словно они были знакомы не без года неделю, а всю жизнь. — А ты? — Я… я не знаю. Но меня иногда веселит одна мысль. Что есть, знаешь, некая небесная канцелярия. — Небесная канцелярия? — Такая бюрократическая машина, где заведуют всеми-всеми судьбами на земле, есть колоссальных размеров архив, где у каждого человека есть личное дело. Когда что-то должно произойти — расставание, переезд, рождение ребёнка, смерть — небесный клерк идёт в этот архив, достаёт личное дело человека и ставит на нём особую печать. Бам — и с человеком случается перемена. — То есть, небесная канцелярия работает, как самая обыкновенная администрация? — Типа того. — А что будет, если какой-то нерадивый небесный клерк перепутает личные дела? Ёсан усмехнулся, в которой раз поймав себя на мысли, что они с Юнхо будто бы знают друг друга вечность. Как иначе объяснить, что тот задался тем же вопросом, которым раньше терзал свой мозг сам Кан? Молодой человек любил представлять, что его «личное дело» какой-то растяпа из небесной канцелярии периодически путал с чьим-то другим. Ёсан был уверен, что существовал в мире его полный тёзка, более везучий и любимый высшей небесной инстанцией, и все добрые перемены в жизни его самого были ничем иным, как разгильдяйством со стороны небесного клерка, ставящего печать не на том досье. — Если не станешь придавать этому значения — заживешь припеваючи. А если зациклишься — будешь окрещён самозванцем на всю оставшуюся жизнь. — Какого чёрта? — Ёсан находит Уёна на кухне, в компании перегорающей настольной лампы и почти пустой бутылки портвейна. Парень даже стакан не удосужился взять, пил прямо из горла. — Ты всегда был таким красивым? — ответ банально-бессмысленный, явно для отвода глаз. Это Кана и пугает. Если Уён начинает темнить, значит, дела плохи. Молодой человек включает верхнее освещение. Уён морщится и лениво тянет что-то нечленораздельное. — Да что с тобой?! — Ёсан продолжает наступление без сожаления и жалости. После ночной смены играть роль доброго копа явно выше его сил. — Шесть утра, а ты уже в стельку пьян! — Мне было скучно, вот я и решил скрасить ночь одиночества портвейном. Чон тянет руку вперёд, стоит только Ёсану подойти ближе и показательно встать над душой, но его касания не вызывают ничего, кроме недоумения и злости. — Ты пил всю ночь?! — обстрел вопросами всё больше походит на допрос с пристрастием. — Ну у меня же нет паршивой работёнки, как у тебя. Приходится маяться бездельем и топить горе в алкоголе. Кажется, привычная Уёнова язвительность начинает просыпаться. Кан порадовался бы этому в любой другой ситуации. Сейчас же он не понимает, просто не понимает, что происходит с его парнем. — К чему этот спектакль? — голос сам собой начинает сквозить раздражением. Ёсан нависает над Чоном и пытается рассмотреть в его глазах хоть какое-то объяснение подобному поведению, но даже черти, которые обычно пляшут бешеную тарантеллу, сейчас свалились замертво от пьянства. — Я работаю, чтобы ты мог есть, пить и трахаться в своё удовольствие. Ночные подработки в студии я взял, чтобы мы ни в чём не нуждались, а не своей прихоти ради. Уён пытается пафосно усмехнуться, но получается жалко. Он всё ещё слишком пьян. — А мне кажется, что как раз ради неё. Я видел чеки, которые шлют тебе родители. Такие деньги ты в студии и за год не заработаешь. Зачем тогда всё это? То, что Уён рылся в чужих вещах, сейчас задевает куда меньше, чем его нравоучения. Кан заводится. Заводится, как самый последний подросток с кризисом юношеского максимализма. — Я не собираюсь жить за их счёт. — Почему нет? — Потому что я не хочу, чтобы они диктовали мне правила. — Поэтому ты и пошёл работать в студию, да? — кажется, теперь Уён перехватывает инициативу в допросе на себя. Он меткий стрелок: каждый его вопрос бьёт точно в цель. — Чтобы доказать родителям, что не только они могут диктовать правила? Что это, если не юношеский бунт? — Дело не в бунте. Мне нравится моя работа. Ёсан огрызается смело, только вот Чона этим явно не напугаешь. Он продолжает наступление с каким-то садистским наслаждением. — Если бы она тебе на самом деле нравилась, ты не засиживался бы в должности мальчика на побегушках. Я знаю, сколько в тебе амбиций, сколько апломба. Стоило бы тебе только захотеть — и ты взлетел бы по карьерной лестнице и сейчас сидел бы в кресле своего вонючего босса. Но ты всё ещё несчастный ассистент, занимающий чужое место. — Чужое место? Ёсан знает, что не надо сейчас провоцировать чужой дешёвый перформанс, но вопрос вырывается сам собой. Он не понимает, почему Уён говорит всё это. — За твою должность каждый мальчишка с мечтой о музыке готов рвать жопу денно и нощно, а ты всё бережёшь своё насиженное местечко, продолжая получать гроши и терпеть строптивый характер музыкантишек. — Ты вконец спился, разве не видишь? — Кан пытается замаскировать беспокойство, но Уён слишком хорошо его знает, так что притворство излишне. Чон видит всё — и нет смысла просить его о пощаде. Ёсан понимает: сейчас ему нанесут сокрушительный удар. Бежать некуда. Остаётся только ждать. — Нет, это ты не видишь. Ты самозванец, Джон. Гребаный самозванец. Тишину, повисшую после фразы, разрезает громкий хлопок. Уён хватается за щёку и непонимающе смотрит будто бы даже протрезвевшим взглядом. Хлопок повторяется. Дверь в квартиру закрывается с внешней стороны. — Может, это тоже своего рода судьба? — Ошибка судьбы, тогда уж. — Наша встреча — судьба или её ошибка? Ёсан ждал этого вопроса. Ждал и боялся. Потому что сам когда-то задавался этим вопросом и до сих пор не мог найти ответ. — Время рассудит, — философски произнёс он, закрывая глаза и пытаясь раствориться в чужом тепле.

***

Время. В Карнеги оно будто текло иначе — то тянулось, подобно патоке, то летело на второй космической. Ёсан перестал смотреть на часы — его дни измерялись в новых условных единицах, полностью подвластных Юнхо. Когда того не было рядом, всё вокруг будто замирало, и на свет выбирался гнетущий дух дома. В такие отрезки времени (Кан уже не осмеливался называть их часами, потому что они растягивались на дни или даже недели) он спешил сбежать из коттеджа, пусть бежать было особо некуда. Ёсан то отправлялся за покупками в магазин, то коротал время в мастерской Фрэнка, где делал вид, что пристально контролирует процесс починки автомобиля, пару раз даже ходил в обшарпанный кинотеатр «Либерти», лишь бы только не оставаться один на один с безвременьем особняка Томпсонов. Но это самое безвременье и его могущественный призрачный хозяин были ничтожны перед силой Юнхо. Стоило ему появиться на пороге, время начинало течь по совсем иным правилам — слишком быстро. Ёсан пару раз порывался блеснуть своими познаниями европейской классики и драматично кричал на весь дом «Остановись мгновенье, ты прекрасно!», но Юнхо в ответ лишь заразительно смеялся и утягивал в очередной ленивый поцелуй. Они много целовались, так, словно поцелуями можно было заполнить странно идущее время. Ёсан как-то поймал себя на мысли: чем больше они это делали, тем меньше говорили. Разговоры как-то не клеились. Каждый имел за плечами горький багаж опыта, о котором хотелось забыть. Интерес Кана, раньше не дававший ему покоя, резко утих. Может, потому что былое его любопытство не привело ни к чему хорошему. Ёсан лишь спросил однажды: «Я так много знаю о тебе. Почему ты никогда не спрашивал о моём прошлом?», на что получил ответ, лишь подтверждавший, что бередить чужие раны бессмысленно: «Ты явно не из тех, кто любит допросы по поводу личной жизни. Захочешь поделиться чем-то — поделишься». Кан только и смог, что благодарно прошептать «спасибо», утыкаясь лицом в чужую шею. Он уже и забыл, каково это — потеряться в другом человеке, забыв о паршивости внешнего мира. Он был абсолютно счастлив. Или убеждал себя в этом. Люди вообще лишь делают вид, что абсолютно счастливы, считал Ёсан. Даже на белоснежной картине можно найти серую пылинку. Пылинка эта маленькая, едва заметная, но одна мысль он ней омрачает созерцание чистейшего цвета. Также было и с людьми. Одна мимолётная, но неизбежная мысль в момент повергала с пика блаженства в пучину отчаяния. Всё хорошее имело неминуемый конец. Через неделю, год, десятилетие — срок был не так важен. Осознание конечности было сильнее беспечности. Ёсан был на вершине, бывал и на самом дне бездны. Он знал, о чём говорил. Юнхо тоже знал. Кан как-то увидел это в его глазах — то самое секундное осознание, окрашивающее самые яркие моменты в монохром. «Рано или поздно у меня не будет повода сюда приходить,» — было отпечатано в чужом взгляде, и эта надпись, будто выгравированная в сознании, ещё долго грезилась Кану везде. Он как мог боролся с этой мыслью, только вот ей на смену всегда приходила иная, не менее трагичная: «Рано или поздно я должен буду признаться».