Коллапс

Этот мир жуткий, и с этим след немощного пребывания Трэвиса Хэкетта в оном может только смириться. Все, что тени его существования остается, – принять непритязательный факт как можно ближе к сердцу да закрыть глаза на форменную несправедливость бытия. Кто ответит на его немые вопросы? Может, Иисус? Или Мария? Что насчет Иосифа? За какие такие выслуги в семействе Хэкеттов вспыхнул столь ужасный недуг? Вампиры, оборотни, волколаки, волки, собаки и далее по списку. Кто ответит, как в экстренной ситуации, раздетому до белья под куцым одеялом в постели, понять, кто ворвался в дом через хлипкое стекло? Как различить: это оборотень или все же вурдалак какой-то? В последние пару лет покой Трэвису даже не снится. В каждом втором сне он катает патроны, не используя обычный пыж, по сути: просто засыпая опилки в ствол. В каждом третьем сравнивает удушливое облако от выхлопа с толщей воды из муниципального бассейна, только вместо хлорированной воды – древесина, пресловутые опилки, острые, царапающие грубую кожу, настырные, проникающие за веки и в дыхательные пути, своим глубоким проникновением доводящие вплоть до преждевременного конца. В каждом четвертом Трэвис стреляет чертового кабана-переростка-оборотня, без шуток и приколов стреляет всю ночь вместо красочных мечт об отдыхе в кресле-качалке у камина или в гамаке на райских островах. А потом случается ЭТО. Его маленькая грязная тайна лихо закручивает примитивный сюжет, когда личная Немезида уже немолодого шерифа Хэкетта, совершающая Великий побег Лора со стола прихватывает с собой в дальний путь его патроны с эксклюзивной начинкой. Величайший плод мысли мамкиного неудачника номер один ака «комбинированные боеприпасы от дядюшки Трэвиса»: с душой, от души, для души смешанные рубленые серебряные двадцатипятицентники и осиновые опилки; начинка, с любовью распиханная по пыж-контейнерам. Общеизвестный факт, что мягким и рыхлым упырьским телам для кончины хватит и опилок. Навскидку прикинуто: опилки в контейнере снизят деформацию рубленых центов, что улучшит кучность серебряных снарядов и без того неправильной формы. Трэвису под полтос, даже чуть больше, но чувствует он себя не меньше, чем на пять сотен лет, и это, можно сказать, творение всей его жизни. Этот «парень» мог бы быть хоть куда, своим в доску, висеть не на одной стене то ли плача, то ли почета, если бы не был столь стар и если бы не набирающий обороты психоз, с которым он разгоняется до ста миль в час и разбивается о тяжелые жизненные обстоятельства. Нет, он не засовывает себе в трусы пушку при каждом удобном случае, а осиновый кол не сует промеж булок в кишку как замену резинового елдака, он даже не делит с обмундированием ложе, на охоту выходит не при параде: не с полным патронташем, но да – у него психоз. Заумный чел с какого-нибудь занудного-фака не постеснялся бы приплести пресловутое ПТСР, за что непременно получил бы по щам, но, будучи прибухнувшим, Трэвис с радостью бы покивал, пьяно бы поулыбался, бездумно бы поподдакивал, а так – нет. Психоз – его максимум, потолок и предел мечтаний, который он готов признать без ущемления собственного достоинства, ведь звучит нестремно, почти как «нервишки слегка шалят», и вообще – разве не в этом весь смысл? Молодежь явно не разделяет мнение старика. Студенты, посетившие прославленных угодья Хэкеттов, склонны к драматизму, юношескому максимализму, если угодно, и психоз под их чутким надзором, в их заботливых нежных ручках расцветает катастрофой. Трэвис мог бы понять, пусть и с трудом, если бы те начали массово самоубиваться на чужих территориях, классика американского кинематографа, в конце концов, но нет – куда там! Они словно шайка головорезов руки накладывают на самое ценное, самое дорогое – немногочисленные остатки его семьи. Порченые, неправильные студенты. Добровольцы свежесозданного убойного отдела Хэкеттс Куори. Их убойный отдел не расследует особо тяжкие преступления, нет, в нем вчерашние школьники-камикадзе объявляют себя Святой инквизицией и истребляют неугодных во имя всевышнего блага. Трэвис бессилен. Он бы пускал слезы напоказ, если бы это помогло умерить их жестокость, а так только вопросы: «зачем», «почему» и «за что». — Зачем? Почему вы так с нами поступаете? Что мы вам сделали? Он хочет кричать о том, что мир давно перестал быть первобытным, что они, его семья, просто не в себе, что они как животные, не понимают, что творят, но вместо этого, он говорит: — Господи! Вы ненормальные! Если хочется стрелять – стреляйте, но не убивайте! Какое право вы имеете убивать ни в чем не повинных лишь за их отвратительный внешний вид? Он позволяет себе умолчать про их непомерное желание сожрать все и вся. Он отбрасывает это, как нечто незначительное. И да, он ведется на потрепанное личико Лоры. Ошибка. Трэвис думает, что Макс приведет его к белому волку. Ошибка (х2). Он не готов отвечать за все свои ошибки. И это тоже ошибка (х3). У Лоры нет глаза, но она просто дура. У Дилана обрублена кисть, и он еще тот параноик. Райан бегает по кустам обдолбанный, должно быть, воображает себя героем острова Рук. У каждого свое видение ситуации, но в своем мнении ребята схожи: моя твоя не понимай, вы нападать, мы убивать. Так Лора убивает его племяшку, и для остальных это словно сигнал, они, почуявши первую кровь, врываются в остервенелую схватку не на жизнь, а насмерть, словно должное, словно так и надо – бегать по лесу и убивать все живое на своем пути. Раз, два, три, четыре, пять, вышла Лора пострелять. Раз, два, три, четыре, пять, вышел Дилан пострелять. Раз, два, три, четыре, пять, вышел Райан пострелять. Трэвис Хэкетт выбегает, Трэвис Хэкетт помирает. Пиф-паф, ой-ой-ой… Влажная земля, на которой распласталось тело шерифа, неприятно холодит оголенную кожу предплечий – с раскинутыми в сторону руками, в мокрой траве, под каплями дождя Трэвис не находит себе места. Внешне спокойный напоследок он терзается сожалениями, его сожаления, как и кровопотеря, губят тело изнутри подобно сорвавшимся с цепи диким животным, дорвавшимся до самой вкуснейшей, самой питательной массы на всем белом свете. Потроха Трэвиса Хэкетта на вкус как амброзия. Вопрос лишь в том, кому трофей по итогу достанется. Он готовится умереть, когда подкорку озаряет шальная мысль о столь грубом предательстве. Предательство в чистом виде: в виде кристально прозрачной эссенции, свежий экстракт чьих-то пролитых слез, взятый из маленькой баночки, капает на язык с прилагающейся к упаковке пипетки и растекается по мышце, смешивается со слюной – оставляет шрам и на сердце ожог. На поклон к Богу Хэкетт приходит при параде, на теле амуниция: сияющий доспех на широкой груди, перчатки закрывают запястья, на поясе ножны, в ножнах клинок (заточка (сандал (нож (перо)))). Он не достоин чести Всевышнего, вследствие не получает от того даже жалкого взгляда. Слова подручных ангелов травмируют плоть похлеще любого яда. В попытке сбежать от судьбы, после встречи с правящей партией, Трэвис повторно роняет на землю тело и падает сломанной куклой – судорожно закапывается в мокрый чернозем, при попытке встать глотает горький зернистый ком. Казалось, песенка спета, да вот чудеса: в теле бравого рыцаря подымается настоящая буря, в душе храброго воина разгорается небывалое пламя, он молит небеса об одном: не что б те твари в муках скончались, но чтобы вспять обернулся год. Лохматый чудак, воплощение бога, из-за деревьев качает немытой своей головой, он говорит, что Трэвис еще пожалеет, совершив обратно прыжок. Сам Бог говорит, что расплата настигнет, непременно затмевая триумф. Из последних сил сквозь сжатые зубы шериф вбивает осиновый кол: — Мне неважно, что будет, я хочу жить. — Мне все равно как, я буду жить. — Они все виноваты передо мной. — Я должен им отомстить. — Любой ценой.