***
Палата на двенадцатом этаже, в отделении для буйных, вообще-то предназначена для двоих, но Осаму поместили в неё в одиночестве по рекомендации Чуи — Накахара опасается, что его неуправляемый подопечный может запросто навредить своему соседу. И, как оказалось сегодня, его опасения далеко не беспочвенны. Окна здесь забраны частыми решётками, почти не пропускающими свет, а кровать, пододвинутая к самому окну, опутана несколькими ремнями. У Дазая часто бывают мучительные галлюцинации и приступы гнева, во время которых он вскакивает, бегает по палате, кричит и бьётся головой в стены, тогда персоналу приходится пристёгивать его этими ремнями, чтобы он не покалечил себя или врачей. — Жди снаружи. И не вздумай врываться, пока не позову, даже если услышишь какие-то странные звуки. Дав наставление Тачихаре и на ходу натягивая на руки перчатки, Накахара входит в палату. Осаму, сидящий на кровати, поднимает глаз и тут же стискивает в кулаки потёртую простыню. На всякий случай повернув защёлку замка, Чуя садится на постель рядом с ним. Привычно ухватывает за подбородок, вздёргивает голову. Несколько капель крови падают на рукав его халата, расплывшись на нём неровными пятнами. — Попробую ещё раз по-хорошему. Плюнь. — Осаму сильнее сжимает зубы. — Придурок, ты что, хочешь, чтобы тебе опять весь рот зашивали? Знаешь, я могу сказать хирургу, чтобы он тебе его навсегда зашил. Тогда больше ничего в пасть не запихнёшь. И жрать будешь через трубочку, как овощи, которые в лежачем отделении смерти ждут. Хочешь? Дазай упрямо запрокидывает набок черноволосую голову, а его лицо и томный взгляд выражают всю степень его презрения. И, вдруг разжав кулак, Осаму медленно проводит ладонью по своей забинтованной шее, забирается ею за рубашку, будто ненароком расстегнув пару пуговиц. — Я всё равно понять не могу, что тебе за радость каждый раз себе всю пасть распарывать… Накахара хмыкает, притянув его к себе поближе. Кончиком носа проводит по его шее, по обтрёпанным бинтам, и утыкается губами в ямочку под ухом. — Вы же знаете, зачем я это делаю, доктор… Он слышит тихий хриплый голос и, вздрогнув, отлепляется от кожи. Осаму разлепляет окровавленные губы, и на свет показывается острый белый осколок с красной полоской. Дазай катает его языком из стороны в сторону, как леденец, и словно совсем не чувствует боли. Чуя кривится. В глубине души он, может, и знает. Но ему не хочется даже допускать мысли, что Осаму это делает в попытках привлечь к себе его внимание. Дазай терпеть своего лечащего врача не может, но одновременно со всеми своими расстройствами, гиперсексуальностью, в частности, чувствует к нему непреодолимое влечение. Чуя ведь, по сути, единственный нормальный человек, с которым Дазай может общаться и который его слушает. Хотя нормальный ли… Накахара демонстративно подставляет ладонь к его подбородку и кашляет. И Осаму опять кривится. — Знаете, доктор… — Выплюнь осколок, и поговорим. Осаму внимательно смотрит на его ладонь. В его глазу, кажется, разом гаснет лихорадочный огонь. И он приоткрывает рот. Чуя выхватывает из него окровавленный, скользкий от слюны кусок тарелки, и омега кашляет, высовывая кончик языка. Отложив осколок на столик для инструментов рядом, Накахара живо залезает к нему в рот. К его облегчению, ничего слишком страшного, всего лишь несколько глубоких кровоточащих царапин на языке и внутренней стороне щёк. Заживут. Медленно, мучительно, но заживут. — Я не мог устоять, доктор… — бормочет Осаму, раскачиваясь из стороны в сторону. Дрожащие пальцы лихорадочно теребят края рубашки, на шее выступает испарина. — Как только увидел эту тарелку, понял, что должен это сделать… Ведь иначе вы только вечером ко мне придёте. А я соскучился. Соскучился… Его красивое лицо искажает гримаса, и он заливается хохотом, вскинув голову. Словно ему самому стало безумно смешно от своих слов. Чуя ухватывает его за шею, и он закашливается. — Ты бы лучше моё внимание своим хорошим поведением привлекал, — зло говорит он, сдув с носа выбившуюся из причёски прядь рыжих волос. — И нечего корчить из себя психа окончательного, ты вполне можешь быть вменяемым, когда тебе надо. — Могу… — Дазай бездумно улыбается. — Но не хочу, доктор. Не хочу! И он опять смеётся, постукивая кулаками по коленкам. — И вы не хотите, — сквозь смех произносит он еле-еле, закашливается и отплёвывает на пол скопившуюся во рту кровь. — Не хотите ведь? Вы без меня тут от скуки загнётесь. Или сойдёте с ума. И сами таким, как я, станете. Вы просто признаваться не хотите, что вас ко мне тянет. Ещё бы, влюбились в пациента… Вас за это по головке рыженькой не погладят. Чуя отодвигается от него и тянется к карману халата за блокнотом и карандашом. Осаму отмечает это движение и мигом перестаёт смеяться. И с любопытством, как ребёнок, уставляется на то, как Накахара делает на листе пометки. — Что вы делаете? — Пополняю список твоих расстройств. Ещё и эротомания имеется, как выяснилось, — ухмыляется Чуя. — С тобой и вправду не заскучаешь, Осаму-кун. Каждый день новый диагноз. Удивительно, как в твоей голове их столько помещается. Осаму обиженно надувает губы. — Вот вы меня сумасшедшим считаете, а я больше вас понимаю! — Ну конечно. Все вокруг, включая меня, сумасшедшие, один ты нормальный. Неинтересно, я такую фразу от каждого больного слышал, придумай что-нибудь новенькое. Чуя убирает блокнот обратно в карман. А Осаму вдруг буквально прыгает на него и легко валит на постель. Пружины жалобно скрипят под весом двух тел; и не успевает Накахара даже понять, что происходит, как на его груди затягивается ремень. Он ухитряется высвободить руки из захвата, чтобы ремень не захватил и их, но Осаму всё равно затягивает его и, усевшись ему на бёдра, гнусно ухмыляется. — Вот вам новенькое. Что, приятно, когда тебя вот так к кровати приковывают? А я так большую часть дня провожу, доктор. — Ты думаешь, что для меня это проблема? — Чуя изгибает бровь и презрительно фыркает. — Тачихара дежурит за дверью. Один мой вскрик — и он сюда вломится и шприц с транквилизатором в тебя, как в дартс, швырнёт. — Почему же тогда вы его не зовёте? Дазай наклоняется и проводит языком по щеке, Чуя невольно передёргивается. — Я знаю, почему, доктор, — похабно тянет Осаму и пахом с силой трётся о его бёдра. Брюки велики ему на размер, но всё равно абсолютно не скрывают мощнейшую эрекцию. — Вы знали, что я добром осколок не отдам. И уже приготовились меня в очередной раз трахать, чтобы я заорал и плюнул его. Вы не такой умный, каким считаете себя, — он ухмыляется, — я уже знаю наизусть все ваши грязные трюки. Он продолжает нализывать щёку, оставляя за языком мокрые кровавые разводы, а Чуя замирает, не зная, как ему быть. С одной стороны, ему даже Тачихару на помощь звать незачем, в кармане, до которого он легко сможет дотянуться, дожидается своей очереди собственный шприц с транквилизатором. А с другой… Сегодня определённо происходит что-то странное. Осаму засунул осколок в рот не из-за своего больного влечения, а в попытке привлечь его внимание. И даже отдал этот самый осколок почти без сопротивления. Первый раз за всё то время, что Чуя его ведёт. Ведь обычно Дазай не отвечает на вопрос, зачем это делает, и отнять у него «блёстку» — огромная проблема. — Зачем другого больного осколком пырнул? — выдыхает Чуя, когда Осаму всё с той же нехорошей улыбкой снимает с него очки и надевает их себе на лоб. — Он увидел, что я тарелку разбил, и заорал. Вот и пришлось его заткнуть, — Дазай обиженно дует губы. — Ненавижу громкие звуки. Такая наивно жестокая мотивация Чую совсем не удивляет. Осаму нет никакого дела до других людей вокруг. Его от убийцы отделяет буквально пара шагов. — Я мог бы и вас так же ткнуть, — ласково бормочет Осаму, стягивая вниз его рубашку, открывая взгляду мускулистый живот. А зубами он прихватывает болтающуюся в ухе серёжку в виде креста, — легко. Но вы, доктор, — кусает за мочку, опять заставив передёрнуться, — моя горячка и моё безумие, я вовсе не хочу, чтобы вы умерли… Не дожидаясь ответа, он жадно хватает губы, целует, толкает в них язык и легонько покусывает. — Пусти, придурок! — еле оторвавшись на секунду, Чуя пихает его в грудь, но тощий Осаму в секунду словно превратился в железную статую, не сдвинешь. За дверью тут же слышится тревожный голос Мичидзо: — Накахара-сан, всё в порядке? Помощь не нужна? Накахара не собирается звать его на помощь, он приоткрывает рот, чтобы крикнуть в ответ, что всё в порядке. Но Осаму явно воспринимает этот жест по-своему. Он тянется к столику с инструментами, берёт с него осколок и приставляет его к шее Чуи. — Позовёте его — я вам горло перережу, — голос срывается на шипение, а губы опять трогает безумная улыбка. — Заткну, как того идиота. Я не хочу вам вреда. Но придётся. Нельзя кричать. Ш-ш-ш, — и Дазай прикладывает к губам кончик пальца. Чуя перехватывает осколок и с силой сжимает его в ладони, отводя от горла. На ладони тут же проступает кровь, саднит полученный разрез, даже перчатка не спасла. — Оставайся на месте, Тачихара-кун, — приказывает он погромче. — Всё нормально, я почти вытащил осколок. Он переводит взгляд на Осаму и, сделав резкое движение рукой, выбивает осколок из его пальцев. Тот отлетает к двери и, коротко звякнув, разваливается ещё на несколько неаккуратных кусков. Дазай ядовито улыбается. Приподнявшись на коленях, опять жадно целует в губы. Теперь он настороже и не даёт Чуе отвернуться, сильными, ничуть не дрожащими длинными пальцами зажав подбородок. Привкус крови пьянит, кружит голову. Да ещё языком он по слизистым шарит так нагло, осмелев, вообще, похоже, ни о чём не думая. Вбирает в себя губы, всё сильнее сжимая, потом медленно, неохотно выпускает, чтобы спустя секунду зажать снова. И Накахара невольно прикусывает зубами его нижнюю губу в ответ, а руки сами собой устраиваются у него на талии. Осаму тут же, смеясь, отлепляется от него и переключается на шею. Вдыхает, упершись в кожу носом, упивается её запахом, смешавшимся с ароматом парфюма, так жадно… Поймав выдох Чуи, ухмыляется краешком рта и, поцелуями пройдясь по груди, целует живот, после чего ловко расстёгивает ремень узких брюк. — Я сделаю вам хорошо, доктор, — шепчет он, безумно блестя глазом и проводя пальцами по стоящему члену. — Вам ведь это нравится, сами мне член в горло пихаете каждый раз… Я ведь вам говорил, то, что я взял в рот — уже моё. Разомкнув губы, он жадно захватывает ствол, опускается по нему к паху, заглатывая почти в самое горло. И тут же чуть сжимает зубы, вырывая сдавленное шипение. — Эй, только не вздумай мне член откусить! Хватит с тебя пальца, людоед херов. Осаму сверкает на него глазом и с силой царапает ногтями бёдра, оставляя красные бороздки. Но осторожничать всё равно явно не собирается, сосёт почти жестоко, захватывая его в горячий плен рта и горла, Накахара чувствует, как его нёбный язычок при каждом движении задевает кончик головки. А в те моменты, когда он выпускает член изо рта, Чуя видит блестящую на нём слюну вперемешку с кровью. Осаму, похоже, собрался отомстить ему за всё и утопить его в своей же крови. Накахара тянет к нему руку, скользит затянутой в резину ладонью по тощей спине, затрагивая угрожающе выпирающий позвоночник. Не омега, а суповой набор какой-то, длинный и тощий… Но ремень на груди не даёт ему даже приподняться, и он не может дотянуться до задницы. Чуя тихо выругивается сквозь зубы. Да уж, пожалуй, лежать вот так целый день пристёгнутым не сильно-то приятно. Осаму, отследив его движение, ухмыляется краем рта и, плюнув напоследок на головку, приподнимается. Перехватывает руку, облизывает пальцы и, придерживая запястье, с силой насаживается на них. — Знаете, — шепчет он похабно в самые губы, — мне было больно, когда это со мной случилось в первый раз. А я любил того альфу… Был в этом уверен. Но потом я привык. И стал от этого кайф ловить… Проституция — далеко не самое мерзкое занятие, чтобы выжить, — он ухмыляется краем окровавленного рта. В том, что Осаму до попадания в клинику проституцией занимался, Чуя не сомневался ни минуты с первого же осмотра. Его анус и бёдра были так сильно повреждены, что это наводило на мысли, что его трахают много и постоянно. Только тогда Дазай об этом не говорил, лишь истерически хохотал в ответ на все вопросы, и врачам оставалось только ломать голову, насиловали ли его или он сам продавал тело. Теперь Чуя получил ответ. Которого, в общем-то, не просил. В Осаму есть вещи, беспокоящие его куда сильнее. — Больной на всю голову омега-шлюха, — он невольно усмехается и сам с силой толкает в него пальцы, Осаму кусает губы, — с окровавленной пастью… Да ещё пытающийся пальцы отгрызть. М-да, не каждый день такое увидишь. Осаму весело смеётся. Он с силой поднимает бёдра, и пальцы сами собой выскальзывают из тела. И он насаживается на член, покусывая губы. — Вы не простили мне палец, доктор? Сами мне его в рот засунули… Значит, он мой. Чуе нечего ответить на такое безапелляционное заявление. А Осаму упирается ладонями ему в грудь. Ему явно нравится быть сверху. По виду Дазай чувствует себя, как ребёнок на игрушечной лошадке; мерно приподнимаясь и опускаясь, он раскачивается из стороны в сторону, и его мышцы с такой силой сжимают член, что у Чуи невольно кружится голова. Вроде он должен быть растянутым после занятий проституцией, но почему-то это его не затронуло, а повреждения, нанесённые перед попаданием в больницу, уже зажили. И Осаму сейчас уже не похож на живого мертвеца в бинтах; его щёки розовеют, яркая краска выступает на белой коже, и глаз словно вспыхивает изнутри множеством искорок. А растрёпанные, местами порванные бинты свисают с его тела тут и там, давая разглядеть ужасные пузырящиеся ожоги от кипятка. Накахара невольно кусает губу и вскидывает руку, зарываясь пальцами в его волосы. «Интересно, хоть одно наше общение без этого обойдётся?» Да, часто Чуя накидывается на него сам, предварительно от злости влепив пару пощёчин. Но порой и Осаму пристаёт к нему; Дазай привык к постоянному сексу, его без этого начинает ломать и крючить. И ещё он обожает изображать из себя несчастную жертву насилия, давит слёзы, хнычет. Только вот изучивший его вдоль и поперёк Накахара уже знает, что за этими слезами скрывается. И не верит ему больше, лишь ухмыляется. Они оба знают наизусть все движения друг друга. Осаму вряд ли когда-нибудь покинет лечебницу. Как и сам Чуя. Это место уже опутало своими сетями их обоих. Вернее, Осаму, попав сюда, сплёл паутину и затянул Чую в своё безумие. Огай Мори на лекциях порой говорил, что врачи очень часто заражаются сумасшествием от своих больных, как бы странно это ни звучало. А Чуя не верил, ведь психические болезни не простуда, не туберкулёз и не сифилис. Но сейчас, каждый раз, когда Осаму бьётся в его руках, когда Чуя вбивает его в кипящую ванну или жёсткую постель, он понимает — наставник был прав. Только вот в это не поверишь, пока сам не столкнёшься с таким на практике. Дазай кончает с громким вскриком, капли его спермы попадают на живот Чуи. Но узел всё ещё раздут, они по-прежнему едины, сцепились. И он, обессиленный, ложится на Чую сверху, утыкаясь носом в щёку и лениво лизнув её языком. — Вы мой, доктор, — шепчет он и безумно улыбается. — Даже если меня выпишут, я буду ходить за вами по пятам, обещаю. Чуя ухмыляется и с силой дёргает его за волосы, заставив запрокинуть голову. Целует обожжённую шею, нарочно языком тронув самый большой пузырь, и Осаму передёргивается. — Тебя не выпишут. Я не позволю это сделать, — усмехается Накахара. — Потому что мне страшно даже представлять, что по городу будет бродить без присмотра такое чудовище, как ты. И вновь Осаму смеётся, вскинув голову. Хотя ведь знает, что Чуя не шутит.***
— Уже уходите? Даже не поговорите со мной, как обычно? Осаму, закутанный в одеяло, вжимается в подушку, делано обиженно дёргая губами и наблюдая за Чуей слезящимся глазом. Накахара в очередной раз одевается с видом, будто ничего не произошло, поправляет халат, заново стягивает волосы в хвост и приглаживает их, надвигает на нос очки. Надо выглядеть, как обычно. Никто не должен знать, что происходило здесь. Чую, конечно, за это не уволят, но начальству его секс с пациентом явно не понравится. — По-моему, мы с тобой достаточно сегодня поговорили, — бросает Накахара холодно и встаёт. — И дел ты сегодня натворил тоже достаточно. Хорошо хоть этот бедолага относительно цел, а то тебе мало бы не показалось. Всё остальное подождёт до завтра, завтра и побеседуем. Дазай лениво запрокидывает голову набок, давая ему напоследок полюбоваться своей красивой вытянутой шеей. Даже бинты и ожоги её совсем не портят. Чуе иногда, когда он смотрит на подопечного, и впрямь становится очень грустно за такую насмешку судьбы. Осаму такой красивый. Омеге с подобной внешностью надо учиться в престижном университете, щеголять в роскошной одежде и крутить поклонниками направо и налево. А в результате такая красота коротает дни и чахнет в грязноватой больничной палате, одетая в унылую серую пижаму, а из поклонников, причём выдуманных, у неё один только Накахара, который вовсе не собирается отвечать взаимностью. — Стриптиз не пройдёт, — хмыкает Чуя, в последний раз одёрнув халат. — Я тебе уже говорил об этом. А ты сделаешь мне очень большое одолжение, если проведёшь время до завтрашнего сеанса спокойно. — Осаму щурит глаз. — Спокойно — это значит, что ты не будешь пытаться что-то разбить и пораниться или утаскивать у медбратьев их инструменты и не станешь ни на кого нападать с острыми предметами. Понял меня? Демонстративно вскинув голову, Накахара идёт к двери. Его рабочий день ещё не окончен, ему предстоит записывать новый диагноз в карту Осаму, а потом диктовать Тачихаре названия нужных лекарств. — Я одолжений не делаю, доктор, — злой хриплый голос настигает его на пороге, и Чуя невольно оборачивается. Осаму, сев на колени, смотрит на него вновь загоревшимся демоническим огнём глазом. Бледный, лохматый ребёнок в растрёпанных бинтах. И такой жуткий. — Мне терять нечего, вы же знаете. Так что… — Осаму демонстративно запрокидывает голову и ухмыляется. — Молитесь, чтобы завтра у меня вовремя отняли осколок, и все остались живы.