Hysteria

Слэш
NC-17
Завершён
398
Размер:
9 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
398 Нравится 41 Отзывы 62 В сборник Скачать

...

Настройки текста
      — Накахара-сан, у нас ЧП!       С громким воплем Мичидзо Тачихара влетает в кабинет, едва не сшибив входную дверь. Кое-как сумев вовремя притормозить, он с силой упирается ладонями в письменный стол и тяжело дышит; халат слетел с его плеча, рыжие волосы стоят дыбом, на лбу и шее блестят капли пота, пластырь на носу сбился, отклеившись, наискосок.       — Нечего так орать. Мешаешь.       Сидящий за столом альфа, тоже рыжеволосый, но старше и с волосами, зализанными назад, недовольно отрывается от истории болезни и поднимает на медбрата холодный взгляд. Чую безумно раздражает эта черта юноши, данного ему начальством в помощники — Мичидзо буквально на всё реагирует воплем «у нас катастрофа», даже на вполне обыденные для этого места события. Накахара уже несколько раз приказывал ему не орать и не врываться в кабинет без стука; бесполезно, Тачихара попросту не может сдержать эмоций. Впрочем, это и неудивительно, пусть он и альфа и должен уметь держать себя в руках, он только-только пришёл на практику и ещё даже месяца не проработал. Не привык ещё к сумасшедшим, которые его теперь окружают, и искренне поражается хладнокровию самого Чуи.       А Чуя, глядя на него, то и дело с сочувствием думает: интересно, чем же таким Мичидзо провинился, что его засунули работать в этот ад. Больниц в Йокогаме несколько. Но эта, несомненно, самый худший вариант из всех возможных. Мало того, что психиатрическая лечебница, так ещё и стоит она прямо посреди полуразрушенных трущоб, и свозят в неё всякое отребье общества, которое всё равно толком никто не лечит, сдох — и хорошо, мир чище стал.       — Тебе пора бы привыкнуть, что у нас каждый день ЧП, — зло цедит сквозь зубы Накахара и захлопывает толстую обтрёпанную тетрадку. — В чём дело? Кто-то опять на завтраке вздумал в волейбол едой играть? Ерунда какая, убери и забудь.       — Хуже! — истерически взвизгивает Тачихара и с хрустом ломает пальцы. Он запинается, явно пытаясь подобрать подходящие слова, которые никак не лезут в голову. — Я… Я буквально на секунду отвернулся!.. А он… Он… — и тут его речь окончательно превращается в сборник междометий: — А он ка-а-ак схватит!.. Как замахнётся… Бах! Кровища фонтаном… Фр-р-р!       Лицо Мичидзо по цвету окончательно сливается с белым халатом, и он беспорядочно размахивает руками. Он не произносит имени виновника переполоха, но Чуя сразу понимает, о ком идёт речь.       — Осаму-кун, опять? — Тачихара судорожно кивает, и Накахара чуть не скрипит зубами от злости. Ну естественно, если в этом стоячем болоте происходит что-то экстраординарное, да ещё с нанесением тяжких телесных, в этом всегда замешан его пациент Осаму Дазай. — Что он на этот раз сожрал?       — Тарелку! — выпаливает Мичидзо, и Чуя подскакивает в своём кресле. — Я же говорю, я отвернулся на секунду, а он мигом тарелку расколошматил об стол, взял осколок покрупней, пырнул другого больного и осколок этот в рот запихнул!       — Блять! — невольно срывается у Чуи грубое ругательство. — Я же сто раз говорил, что к нему даже близко подходить нельзя с бьющейся посудой и металлическими приборами! И тебе, и другим медбратьям, и врачам! Эта блядская сорока всё блестящее и острое мигом тянет в пасть, а нам опять его зашивать всего! Куда ты смотрел?!       — Простите! — чуть не рыдает Тачихара. — Пластиковая посуда закончилась, новый запас обещали к обеду привезти. Я… Я не думал, что такое может случиться!       — У нас может случиться всё, что угодно! — опять взвивается над креслом Чуя. — Надеюсь, ты хоть осколок у него изо рта вытащил?       Незадачливый альфа мотает головой и трясущимися руками одёргивает халат.       — Мы пытались, он не отдаёт! Сжал зубы и мычит. Поэтому я и побежал за вами, он же поранится!       Чуя хватает со спинки стула свой халат, а со стола — очки. Если у Осаму во рту очередной острый предмет, то надо и вправду спешить к нему, с ним никто больше не справится. Дазай кое-как слушается одного Накахару, а с другими врачами он попросту притворяется слепоглухонемым.       — Да плевать, если поранится, — ругается на ходу Чуя, поправляя очки, — хуже будет, когда он проглотит этот кусок!       — Он может?! — ужасается Тачихара, явно прикинув перспективы.       — Тачихара-кун, ты даже не представляешь себе, что может этот чокнутый!       Притормозив на пороге кабинета, обернувшись и сверкнув глазами, Чуя приподнимает левую руку и демонстрирует её медбрату. На среднем пальце отсутствуют две верхние фаланги.       — Даже пальцы отрезать может?! — тот разом из белого становится серым и начинает икать.       — Отрезать ему нечем и незачем, — выругивается Накахара и пинает дверь, — зубами отгрыз!       И он пулей вылетает из кабинета, чтобы не видеть отвисшей челюсти помощника.       Осаму Дазай из буйных. Симпатичный семнадцатилетний омега, вполне здоровый и крепкий с виду, разве что очень худой, но в голове у него полнейший хаос. Его наспех составленная при осмотре медицинская карта буквально лопается от перечислений всех его психических расстройств. Прогрессирующая шизофрения, пикацизм, частые панические атаки и нервные срывы, неконтролируемые приступы гнева, гиперсексуальность и множество фобий, да ещё этот список регулярно пополняется — почти с каждым днём пребывания Осаму в клинике Чуя, как его лечащий врач, узнаёт о нём что-нибудь новенькое. Порой Дазай кажется ему вполне вменяемым, способным превратиться в нормального члена общества, но гораздо чаще он абсолютно безумен. И при этом Осаму, когда ему надо, проявляет просто чудеса хитрости и изворотливости, да ещё из-за своих проблем с психикой он невосприимчив к чувствам других, отсюда редкостная бессердечность и жестокость. Всё это в совокупности делает его очень опасным больным, как для окружающих, так и для него самого. Осаму неуправляем. И, как всё чаще думает Накахара, уже неизлечим.       Чую приставили к нему, едва он попал сюда на работу. И Накахара, молодой врач, только что закончивший обучение в университете, даже не представлял себе, с каким масштабом проблем столкнётся. Порой Чуя даже сомневается, что это ему по плечу, думает, что ему попросту не хватит опыта обуздать Осаму. Чуя уверен, что даже Огай Мори, уважаемый профессор, преподававший у него в университете и лично курировавший его, вряд ли бы взялся за такого пациента.       Но выбирать ему не приходится, и он вынужден работать с тем, что имеется.       Столовая, как и все общие и административные помещения, находится в глубине первого этажа. Чуя буквально влетает в огромный зал, и в глаза тут же бросается сборище из нескольких человек в белых халатах, столпившихся возле одного из столов. Трое держат отчаянно извивающегося Осаму, а двое безуспешно пытаются разжать ему зубы. Бесполезное занятие, челюсти и зубы у Дазая на зависть крепкие, если он твёрдо решил что-то держать во рту — ни за что не отдаст. Накахара об этом знает лучше кого-либо, столько ведь раз сам пытался открыть ему рот в заполненном горячим паром кабинете гидротерапии.       — Накахара-сан! — один из медбратьев оборачивается и почти с облегчением вздыхает, увидев его. — Слава богу, вы здесь. Может, он хоть вас послушается? Ну никак не отдаёт!       — Отпустите его, — приказывает Чуя и, увидев, что они послушались, подходит поближе. И оглядывает своего самого буйного пациента.       Осаму сидит на столе, поджав под себя тощие острые коленки. Бледный, трясущийся, больничная пижама самого маленького размера болтается на нём, как на палке. Спутанные волосы, неровно обстриженные, чёрными непослушными завитками болтаются возле выпирающих скул, щёку по всей длине пересекает уродливый шрам — недавно он украл у Чуи скальпель, засунул его в рот и, пока инструмент отнимали, насквозь пропорол им кожу. Повязку на глазу ему зачем-то сняли, выставив на обозрение ещё не до конца сошедшую опухоль. Его лицо кажется вполне обычным, разве что каким-то нездорово серым, но Чуе опытным взглядом видно, как сильно он стискивает зубы и как напряжена его челюсть. Единственный глаз, красноватый и воспалённый, горит лихорадочной ненавистью. А от уголков его рта к подбородку стекают тоненькие струйки крови.       При виде них Накахара сам едва не скрипит зубами. Опоздал. Похоже, осколок уже поранил ему щёки и язык. Хорошо бы не так, что придётся опять зашивать.       — А где тот, которого он пырнул? — Чуя задаёт вопрос помощникам походя, ухватывая Дазая за острый подбородок и заглядывая в глаз. Омега кривится, но отворачивать голову не пытается.       — Отправили к хирургу, — отвечает один из альф сбоку.       Чуя вскидывает брови.       — Всё так серьёзно?       — Он истёк кровью, — рапортует тот же медбрат, — мистер Сорока его прямо в живот ткнул. Но вроде врач сказал, что угрозы для жизни нет, органы не задеты.       Накахара слегка облегчённо вздыхает — слава богу, ничего страшного, все останутся живы — и опять переводит взгляд на Осаму. Тот щурит глаз и презрительно фыркает. Просить отдать бесполезно, Дазай может хоть кровью истечь, но всё равно не послушается. Его можно заставить только заорать от боли и выплюнуть тем самым очередную, как он говорит, блёстку.       — Может, в кабинет гидротерапии его? — предлагает за спиной Тачихара и чешет затылок. — Обычно это работает.       — Нельзя, — отрезает категорически Чуя, кинув взгляд на бинты, высовывающиеся из воротника пижамы Осаму. — Он меньше недели назад там был, и так весь в ожогах. Если его сейчас в кипяток посадить, получим кусок варёного мяса на костях.       Дазай тихо хихикает, по его лицу расплывается довольная счастливая улыбка. Он ведь знает, что Чуя сейчас точно не потащит его в ненавистный кабинет на четвёртом этаже, заполненный огромными ваннами. Накахара жесток, но не настолько, чтобы варить его заживо в кипятке. Тем более что Осаму после этих сеансов всё время охает и старается даже не шевелиться лишний раз, лежит на кровати, как мумия. Ему больно и некомфортно в бинтах, липнущих к ожогам, а Чуе его даже жалко.       — Доволен собой, а? — Накахара, забыв об осторожности, легонько хлопает его по щеке, и изо рта мигом вытекает ещё одна кровавая струя. — Считаешь себя самым умным? Рано радуешься, всё равно мы вытащим из тебя этот осколок… Ну-ка, — бросает он помощникам, — отведите его в палату. Только осторожней, смотрите, чтобы не проглотил.       Двое крепких альф подхватывают Осаму под руки, и он истерически хихикает.       — Вот ведь сумасшедший… Ни за что бы не поверил, если бы своими глазами не увидел, — качает головой Тачихара, когда они уводят больного. И бросает задумчивый взгляд на своего начальника. — Что собираетесь делать, Накахара-сан? Добром он явно этот осколок не отдаст, а на гидротерапию его вести нельзя, как вы говорите.       — Гидротерапия не единственный способ. И поверь, далеко не самый жестокий.       Тачихара передёргивается.       — Что может быть хуже купания в кипятке? Даже представить не могу…       Чуя задумчиво трёт ладони одна об другую и поправляет халат.       — Ты узнаешь. Когда проработаешь здесь годик в компании одного из самых чокнутых пациентов, — язвительно отвечает он. — Пойдём, зайдём по пути в лабораторию. Мне надо взять перчатки. И транквилизатор на всякий случай.       И его голубые глаза вспыхивают нехорошим огнём.

***

      Палата на двенадцатом этаже, в отделении для буйных, вообще-то предназначена для двоих, но Осаму поместили в неё в одиночестве по рекомендации Чуи — Накахара опасается, что его неуправляемый подопечный может запросто навредить своему соседу. И, как оказалось сегодня, его опасения далеко не беспочвенны. Окна здесь забраны частыми решётками, почти не пропускающими свет, а кровать, пододвинутая к самому окну, опутана несколькими ремнями. У Дазая часто бывают мучительные галлюцинации и приступы гнева, во время которых он вскакивает, бегает по палате, кричит и бьётся головой в стены, тогда персоналу приходится пристёгивать его этими ремнями, чтобы он не покалечил себя или врачей.       — Жди снаружи. И не вздумай врываться, пока не позову, даже если услышишь какие-то странные звуки.       Дав наставление Тачихаре и на ходу натягивая на руки перчатки, Накахара входит в палату. Осаму, сидящий на кровати, поднимает глаз и тут же стискивает в кулаки потёртую простыню.       На всякий случай повернув защёлку замка, Чуя садится на постель рядом с ним. Привычно ухватывает за подбородок, вздёргивает голову. Несколько капель крови падают на рукав его халата, расплывшись на нём неровными пятнами.       — Попробую ещё раз по-хорошему. Плюнь. — Осаму сильнее сжимает зубы. — Придурок, ты что, хочешь, чтобы тебе опять весь рот зашивали? Знаешь, я могу сказать хирургу, чтобы он тебе его навсегда зашил. Тогда больше ничего в пасть не запихнёшь. И жрать будешь через трубочку, как овощи, которые в лежачем отделении смерти ждут. Хочешь?       Дазай упрямо запрокидывает набок черноволосую голову, а его лицо и томный взгляд выражают всю степень его презрения. И, вдруг разжав кулак, Осаму медленно проводит ладонью по своей забинтованной шее, забирается ею за рубашку, будто ненароком расстегнув пару пуговиц.       — Я всё равно понять не могу, что тебе за радость каждый раз себе всю пасть распарывать…       Накахара хмыкает, притянув его к себе поближе. Кончиком носа проводит по его шее, по обтрёпанным бинтам, и утыкается губами в ямочку под ухом.       — Вы же знаете, зачем я это делаю, доктор…       Он слышит тихий хриплый голос и, вздрогнув, отлепляется от кожи. Осаму разлепляет окровавленные губы, и на свет показывается острый белый осколок с красной полоской. Дазай катает его языком из стороны в сторону, как леденец, и словно совсем не чувствует боли.       Чуя кривится. В глубине души он, может, и знает. Но ему не хочется даже допускать мысли, что Осаму это делает в попытках привлечь к себе его внимание. Дазай терпеть своего лечащего врача не может, но одновременно со всеми своими расстройствами, гиперсексуальностью, в частности, чувствует к нему непреодолимое влечение. Чуя ведь, по сути, единственный нормальный человек, с которым Дазай может общаться и который его слушает. Хотя нормальный ли…       Накахара демонстративно подставляет ладонь к его подбородку и кашляет. И Осаму опять кривится.       — Знаете, доктор…       — Выплюнь осколок, и поговорим.       Осаму внимательно смотрит на его ладонь. В его глазу, кажется, разом гаснет лихорадочный огонь. И он приоткрывает рот. Чуя выхватывает из него окровавленный, скользкий от слюны кусок тарелки, и омега кашляет, высовывая кончик языка. Отложив осколок на столик для инструментов рядом, Накахара живо залезает к нему в рот. К его облегчению, ничего слишком страшного, всего лишь несколько глубоких кровоточащих царапин на языке и внутренней стороне щёк. Заживут. Медленно, мучительно, но заживут.       — Я не мог устоять, доктор… — бормочет Осаму, раскачиваясь из стороны в сторону. Дрожащие пальцы лихорадочно теребят края рубашки, на шее выступает испарина. — Как только увидел эту тарелку, понял, что должен это сделать… Ведь иначе вы только вечером ко мне придёте. А я соскучился. Соскучился…       Его красивое лицо искажает гримаса, и он заливается хохотом, вскинув голову. Словно ему самому стало безумно смешно от своих слов.       Чуя ухватывает его за шею, и он закашливается.       — Ты бы лучше моё внимание своим хорошим поведением привлекал, — зло говорит он, сдув с носа выбившуюся из причёски прядь рыжих волос. — И нечего корчить из себя психа окончательного, ты вполне можешь быть вменяемым, когда тебе надо.       — Могу… — Дазай бездумно улыбается. — Но не хочу, доктор. Не хочу!       И он опять смеётся, постукивая кулаками по коленкам.       — И вы не хотите, — сквозь смех произносит он еле-еле, закашливается и отплёвывает на пол скопившуюся во рту кровь. — Не хотите ведь? Вы без меня тут от скуки загнётесь. Или сойдёте с ума. И сами таким, как я, станете. Вы просто признаваться не хотите, что вас ко мне тянет. Ещё бы, влюбились в пациента… Вас за это по головке рыженькой не погладят.       Чуя отодвигается от него и тянется к карману халата за блокнотом и карандашом. Осаму отмечает это движение и мигом перестаёт смеяться. И с любопытством, как ребёнок, уставляется на то, как Накахара делает на листе пометки.       — Что вы делаете?       — Пополняю список твоих расстройств. Ещё и эротомания имеется, как выяснилось, — ухмыляется Чуя. — С тобой и вправду не заскучаешь, Осаму-кун. Каждый день новый диагноз. Удивительно, как в твоей голове их столько помещается.       Осаму обиженно надувает губы.       — Вот вы меня сумасшедшим считаете, а я больше вас понимаю!       — Ну конечно. Все вокруг, включая меня, сумасшедшие, один ты нормальный. Неинтересно, я такую фразу от каждого больного слышал, придумай что-нибудь новенькое.       Чуя убирает блокнот обратно в карман. А Осаму вдруг буквально прыгает на него и легко валит на постель. Пружины жалобно скрипят под весом двух тел; и не успевает Накахара даже понять, что происходит, как на его груди затягивается ремень.       Он ухитряется высвободить руки из захвата, чтобы ремень не захватил и их, но Осаму всё равно затягивает его и, усевшись ему на бёдра, гнусно ухмыляется.       — Вот вам новенькое. Что, приятно, когда тебя вот так к кровати приковывают? А я так большую часть дня провожу, доктор.       — Ты думаешь, что для меня это проблема? — Чуя изгибает бровь и презрительно фыркает. — Тачихара дежурит за дверью. Один мой вскрик — и он сюда вломится и шприц с транквилизатором в тебя, как в дартс, швырнёт.       — Почему же тогда вы его не зовёте?       Дазай наклоняется и проводит языком по щеке, Чуя невольно передёргивается.       — Я знаю, почему, доктор, — похабно тянет Осаму и пахом с силой трётся о его бёдра. Брюки велики ему на размер, но всё равно абсолютно не скрывают мощнейшую эрекцию. — Вы знали, что я добром осколок не отдам. И уже приготовились меня в очередной раз трахать, чтобы я заорал и плюнул его. Вы не такой умный, каким считаете себя, — он ухмыляется, — я уже знаю наизусть все ваши грязные трюки.       Он продолжает нализывать щёку, оставляя за языком мокрые кровавые разводы, а Чуя замирает, не зная, как ему быть. С одной стороны, ему даже Тачихару на помощь звать незачем, в кармане, до которого он легко сможет дотянуться, дожидается своей очереди собственный шприц с транквилизатором. А с другой… Сегодня определённо происходит что-то странное. Осаму засунул осколок в рот не из-за своего больного влечения, а в попытке привлечь его внимание. И даже отдал этот самый осколок почти без сопротивления. Первый раз за всё то время, что Чуя его ведёт. Ведь обычно Дазай не отвечает на вопрос, зачем это делает, и отнять у него «блёстку» — огромная проблема.       — Зачем другого больного осколком пырнул? — выдыхает Чуя, когда Осаму всё с той же нехорошей улыбкой снимает с него очки и надевает их себе на лоб.       — Он увидел, что я тарелку разбил, и заорал. Вот и пришлось его заткнуть, — Дазай обиженно дует губы. — Ненавижу громкие звуки.       Такая наивно жестокая мотивация Чую совсем не удивляет. Осаму нет никакого дела до других людей вокруг. Его от убийцы отделяет буквально пара шагов.       — Я мог бы и вас так же ткнуть, — ласково бормочет Осаму, стягивая вниз его рубашку, открывая взгляду мускулистый живот. А зубами он прихватывает болтающуюся в ухе серёжку в виде креста, — легко. Но вы, доктор, — кусает за мочку, опять заставив передёрнуться, — моя горячка и моё безумие, я вовсе не хочу, чтобы вы умерли…       Не дожидаясь ответа, он жадно хватает губы, целует, толкает в них язык и легонько покусывает.       — Пусти, придурок! — еле оторвавшись на секунду, Чуя пихает его в грудь, но тощий Осаму в секунду словно превратился в железную статую, не сдвинешь.       За дверью тут же слышится тревожный голос Мичидзо:       — Накахара-сан, всё в порядке? Помощь не нужна?       Накахара не собирается звать его на помощь, он приоткрывает рот, чтобы крикнуть в ответ, что всё в порядке. Но Осаму явно воспринимает этот жест по-своему. Он тянется к столику с инструментами, берёт с него осколок и приставляет его к шее Чуи.       — Позовёте его — я вам горло перережу, — голос срывается на шипение, а губы опять трогает безумная улыбка. — Заткну, как того идиота. Я не хочу вам вреда. Но придётся. Нельзя кричать. Ш-ш-ш, — и Дазай прикладывает к губам кончик пальца.       Чуя перехватывает осколок и с силой сжимает его в ладони, отводя от горла. На ладони тут же проступает кровь, саднит полученный разрез, даже перчатка не спасла.       — Оставайся на месте, Тачихара-кун, — приказывает он погромче. — Всё нормально, я почти вытащил осколок.       Он переводит взгляд на Осаму и, сделав резкое движение рукой, выбивает осколок из его пальцев. Тот отлетает к двери и, коротко звякнув, разваливается ещё на несколько неаккуратных кусков.       Дазай ядовито улыбается. Приподнявшись на коленях, опять жадно целует в губы. Теперь он настороже и не даёт Чуе отвернуться, сильными, ничуть не дрожащими длинными пальцами зажав подбородок. Привкус крови пьянит, кружит голову. Да ещё языком он по слизистым шарит так нагло, осмелев, вообще, похоже, ни о чём не думая. Вбирает в себя губы, всё сильнее сжимая, потом медленно, неохотно выпускает, чтобы спустя секунду зажать снова. И Накахара невольно прикусывает зубами его нижнюю губу в ответ, а руки сами собой устраиваются у него на талии.       Осаму тут же, смеясь, отлепляется от него и переключается на шею. Вдыхает, упершись в кожу носом, упивается её запахом, смешавшимся с ароматом парфюма, так жадно… Поймав выдох Чуи, ухмыляется краешком рта и, поцелуями пройдясь по груди, целует живот, после чего ловко расстёгивает ремень узких брюк.       — Я сделаю вам хорошо, доктор, — шепчет он, безумно блестя глазом и проводя пальцами по стоящему члену. — Вам ведь это нравится, сами мне член в горло пихаете каждый раз… Я ведь вам говорил, то, что я взял в рот — уже моё.       Разомкнув губы, он жадно захватывает ствол, опускается по нему к паху, заглатывая почти в самое горло. И тут же чуть сжимает зубы, вырывая сдавленное шипение.       — Эй, только не вздумай мне член откусить! Хватит с тебя пальца, людоед херов.       Осаму сверкает на него глазом и с силой царапает ногтями бёдра, оставляя красные бороздки. Но осторожничать всё равно явно не собирается, сосёт почти жестоко, захватывая его в горячий плен рта и горла, Накахара чувствует, как его нёбный язычок при каждом движении задевает кончик головки. А в те моменты, когда он выпускает член изо рта, Чуя видит блестящую на нём слюну вперемешку с кровью. Осаму, похоже, собрался отомстить ему за всё и утопить его в своей же крови. Накахара тянет к нему руку, скользит затянутой в резину ладонью по тощей спине, затрагивая угрожающе выпирающий позвоночник. Не омега, а суповой набор какой-то, длинный и тощий… Но ремень на груди не даёт ему даже приподняться, и он не может дотянуться до задницы. Чуя тихо выругивается сквозь зубы. Да уж, пожалуй, лежать вот так целый день пристёгнутым не сильно-то приятно.       Осаму, отследив его движение, ухмыляется краем рта и, плюнув напоследок на головку, приподнимается. Перехватывает руку, облизывает пальцы и, придерживая запястье, с силой насаживается на них.       — Знаете, — шепчет он похабно в самые губы, — мне было больно, когда это со мной случилось в первый раз. А я любил того альфу… Был в этом уверен. Но потом я привык. И стал от этого кайф ловить… Проституция — далеко не самое мерзкое занятие, чтобы выжить, — он ухмыляется краем окровавленного рта.       В том, что Осаму до попадания в клинику проституцией занимался, Чуя не сомневался ни минуты с первого же осмотра. Его анус и бёдра были так сильно повреждены, что это наводило на мысли, что его трахают много и постоянно. Только тогда Дазай об этом не говорил, лишь истерически хохотал в ответ на все вопросы, и врачам оставалось только ломать голову, насиловали ли его или он сам продавал тело. Теперь Чуя получил ответ. Которого, в общем-то, не просил. В Осаму есть вещи, беспокоящие его куда сильнее.       — Больной на всю голову омега-шлюха, — он невольно усмехается и сам с силой толкает в него пальцы, Осаму кусает губы, — с окровавленной пастью… Да ещё пытающийся пальцы отгрызть. М-да, не каждый день такое увидишь.       Осаму весело смеётся. Он с силой поднимает бёдра, и пальцы сами собой выскальзывают из тела. И он насаживается на член, покусывая губы.       — Вы не простили мне палец, доктор? Сами мне его в рот засунули… Значит, он мой.       Чуе нечего ответить на такое безапелляционное заявление. А Осаму упирается ладонями ему в грудь. Ему явно нравится быть сверху. По виду Дазай чувствует себя, как ребёнок на игрушечной лошадке; мерно приподнимаясь и опускаясь, он раскачивается из стороны в сторону, и его мышцы с такой силой сжимают член, что у Чуи невольно кружится голова. Вроде он должен быть растянутым после занятий проституцией, но почему-то это его не затронуло, а повреждения, нанесённые перед попаданием в больницу, уже зажили. И Осаму сейчас уже не похож на живого мертвеца в бинтах; его щёки розовеют, яркая краска выступает на белой коже, и глаз словно вспыхивает изнутри множеством искорок. А растрёпанные, местами порванные бинты свисают с его тела тут и там, давая разглядеть ужасные пузырящиеся ожоги от кипятка.       Накахара невольно кусает губу и вскидывает руку, зарываясь пальцами в его волосы.       «Интересно, хоть одно наше общение без этого обойдётся?»       Да, часто Чуя накидывается на него сам, предварительно от злости влепив пару пощёчин. Но порой и Осаму пристаёт к нему; Дазай привык к постоянному сексу, его без этого начинает ломать и крючить. И ещё он обожает изображать из себя несчастную жертву насилия, давит слёзы, хнычет. Только вот изучивший его вдоль и поперёк Накахара уже знает, что за этими слезами скрывается. И не верит ему больше, лишь ухмыляется. Они оба знают наизусть все движения друг друга.       Осаму вряд ли когда-нибудь покинет лечебницу. Как и сам Чуя. Это место уже опутало своими сетями их обоих. Вернее, Осаму, попав сюда, сплёл паутину и затянул Чую в своё безумие. Огай Мори на лекциях порой говорил, что врачи очень часто заражаются сумасшествием от своих больных, как бы странно это ни звучало. А Чуя не верил, ведь психические болезни не простуда, не туберкулёз и не сифилис. Но сейчас, каждый раз, когда Осаму бьётся в его руках, когда Чуя вбивает его в кипящую ванну или жёсткую постель, он понимает — наставник был прав. Только вот в это не поверишь, пока сам не столкнёшься с таким на практике.       Дазай кончает с громким вскриком, капли его спермы попадают на живот Чуи. Но узел всё ещё раздут, они по-прежнему едины, сцепились. И он, обессиленный, ложится на Чую сверху, утыкаясь носом в щёку и лениво лизнув её языком.       — Вы мой, доктор, — шепчет он и безумно улыбается. — Даже если меня выпишут, я буду ходить за вами по пятам, обещаю.       Чуя ухмыляется и с силой дёргает его за волосы, заставив запрокинуть голову. Целует обожжённую шею, нарочно языком тронув самый большой пузырь, и Осаму передёргивается.       — Тебя не выпишут. Я не позволю это сделать, — усмехается Накахара. — Потому что мне страшно даже представлять, что по городу будет бродить без присмотра такое чудовище, как ты.       И вновь Осаму смеётся, вскинув голову. Хотя ведь знает, что Чуя не шутит.

***

      — Уже уходите? Даже не поговорите со мной, как обычно?       Осаму, закутанный в одеяло, вжимается в подушку, делано обиженно дёргая губами и наблюдая за Чуей слезящимся глазом. Накахара в очередной раз одевается с видом, будто ничего не произошло, поправляет халат, заново стягивает волосы в хвост и приглаживает их, надвигает на нос очки. Надо выглядеть, как обычно. Никто не должен знать, что происходило здесь. Чую, конечно, за это не уволят, но начальству его секс с пациентом явно не понравится.       — По-моему, мы с тобой достаточно сегодня поговорили, — бросает Накахара холодно и встаёт. — И дел ты сегодня натворил тоже достаточно. Хорошо хоть этот бедолага относительно цел, а то тебе мало бы не показалось. Всё остальное подождёт до завтра, завтра и побеседуем.       Дазай лениво запрокидывает голову набок, давая ему напоследок полюбоваться своей красивой вытянутой шеей. Даже бинты и ожоги её совсем не портят. Чуе иногда, когда он смотрит на подопечного, и впрямь становится очень грустно за такую насмешку судьбы. Осаму такой красивый. Омеге с подобной внешностью надо учиться в престижном университете, щеголять в роскошной одежде и крутить поклонниками направо и налево. А в результате такая красота коротает дни и чахнет в грязноватой больничной палате, одетая в унылую серую пижаму, а из поклонников, причём выдуманных, у неё один только Накахара, который вовсе не собирается отвечать взаимностью.       — Стриптиз не пройдёт, — хмыкает Чуя, в последний раз одёрнув халат. — Я тебе уже говорил об этом. А ты сделаешь мне очень большое одолжение, если проведёшь время до завтрашнего сеанса спокойно. — Осаму щурит глаз. — Спокойно — это значит, что ты не будешь пытаться что-то разбить и пораниться или утаскивать у медбратьев их инструменты и не станешь ни на кого нападать с острыми предметами. Понял меня?       Демонстративно вскинув голову, Накахара идёт к двери. Его рабочий день ещё не окончен, ему предстоит записывать новый диагноз в карту Осаму, а потом диктовать Тачихаре названия нужных лекарств.       — Я одолжений не делаю, доктор, — злой хриплый голос настигает его на пороге, и Чуя невольно оборачивается. Осаму, сев на колени, смотрит на него вновь загоревшимся демоническим огнём глазом. Бледный, лохматый ребёнок в растрёпанных бинтах. И такой жуткий. — Мне терять нечего, вы же знаете. Так что… — Осаму демонстративно запрокидывает голову и ухмыляется. — Молитесь, чтобы завтра у меня вовремя отняли осколок, и все остались живы.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.