Заберите меня

Огонь горит, горшки, закопанные прямо туда, в угли и золу, коптятся. Нагреваются, кажется, становятся чернее, но не лопаются. Не трескаются, но слой за слоем сажу копят. Иногда даже чудится, что от этого становятся тяжелее. Что становятся хрупкими и уж в следующий-то раз точно огня не выдержат, расколются, но нет. Держатся. Бабушка говорит, что, напротив, только крепнут. Ещё лучше, чем были. Не простые же. Заговорённые. И копоть лишь часть этого наговора. Часть незримой прочим магии, которая и придает всем ведовским отварам силу. Меня же зачаровывает огонь в открытом очаге. Буквально за зрачки к себе всполохами тянет и, несмотря на то, что уже прохладно и комарья нанесло целые тучи с разлившихся болот, никак не зайду в дом. Сумерки только опускаются, но к осени уже, и темнеет рано. За часы. Я всё будто никак не привыкну, что темнеет. Кажется, что последние годы кругом постоянно было светло. Мне объяснили, что только кажется. Что всё дело в умственном помешательстве или дурмане, которым меня без конца накачивали похитители. Те, кто увёл меня в лес и зачем-то вернул обратно по истечении целых десяти лет. Всё со слов постаревших соседей и бабушки, лицо которой я едва вспомнил. Кроме этого — ничего. Только то, что для местных в деревне я теперь прокажённый. Больной или отмеченный. Косятся, за спиной вечные шепотки, а иной раз и вовсе чудится, что нет-нет да не утерпит кто-нибудь, да как огреет. Водой обольёт или пихнёт. Пока не случалось, но чем взгляды прямее, тем больше кажется, что вот-вот… Но то старики больше, редко взрослые и никогда не дети. Дети, напротив, меня почему-то любят. Хвостом ходят по селению и частенько напрашиваются к бабушке. Им хочется слушать. Хочется вызнать побольше подробностей о той части леса, в которой я столько бродил. Той, что за буреломом и глубокими тёмными норами, уходящими под землю. В самой глухой части старого леса. Болтают, что в той чаще и мелкие виверны водятся. С короткими хвостами и узкими крыльями. Те, что и летать разучились давно, только с деревьев и планируют. Сразу всей зубастой кучей. Мне рассказывали об этом. Сам ничего не помню. Ни виверн, ни призрачных пасущихся на тёмных полянах лошадей, о которых и говорят вполголоса. Страшно взрослым, любопытно до дрожи в пальцах детям. Именно об этом они без конца выспрашивают. Толкаются, рассевшись в круг от очага, и упрямо одно и тоже вызнают. Каждый раз, когда появляются около забора, а после всей гурьбой заваливаются за калитку. Только один вопрос их и беспокоит. Не прояснилось ли в моей голове? Может, вспомнил?.. Само наличие некой тайны будоражит. Потому что как же так? Как я не позабыл родной язык, лица знакомых, но то, что со мной было, никак не припомню? Почему каждый раз обращаясь к памяти, будто в чёрную дыру смотрю? Такую же глубокую, как те земляные норы. — А правда, что тебя унесли прямо из постели? Снова этот вопрос и большие любопытные глаза напротив. Приоткрытый рот и пальцы, крепко стиснувшие колени. Я понимаю. Слишком мало времени прошло. Когда-нибудь прекратятся и расспросы. — Неправда. Отвечаю терпеливо и обернувшись к приоткрытой входной двери дома. Знаю, что бабушка где-то в сенях, и ей не нравятся, очень не нравятся все эти разговоры. Но терпит, не гоняет разношёрстную детвору. Следит только, чтобы никто не утащил чего под шумок из её запасов. Август только подступает. Все собранные травы сушит тут же, развешанными на верёвке, тянущейся от крыши крыльца и до давно бесполезной коновязи. — А как правда? Не отстаёт никак. Самый любопытный из всех. Самый цепляющийся, будто репей к штанам, рослый для своих четырнадцати пацан, и мне уже начинает казаться, что неспроста он всё это. Не из любопытства. — Говорят, с гуляний увели. — Пожимаю плечами, вытянув руку, будто пытаюсь коснуться ей пламени. Поймать его на центр ладони. — Я не помню. Я тогда даже младше этих, что затаившись слушают одно и то же по десятому разу, был. И всё, что осталось в памяти, это костры, разноцветные ленты и разукрашенные заборы. Вот я иду вдоль красной, зачем-то прочерченной через все доски линии и тут же оказываюсь на тропе посреди леса. Уже голым и выросшим. Одиноким и дрожащим от холода. Будто кем-то брошенный. — Ты всегда говоришь, что не помнишь. Мальчишка укоряет, наморщив нос, и девчушка по его левую руку поддерживающе кивает. Другая озадаченно зарится на огонь. Будто и не здесь вовсе. Думает о чём-то своём. — Зачем же ты тогда всегда одно и то же спрашиваешь? Дразнюсь и ничего не могу с этим поделать. Иногда даже самому кажется, что только физически и вырос. Он обижается, губы надувает и, как и всегда, бурчит: — Жду, когда вспомнишь. Это… Интересно. Потому что все вокруг ждут. Даже соседи нет-нет да спросят, не запомнил ли я, где лесная нечисть прячет своё золото, а мне всё равно. Я не страдаю от того, что не помню. Да и не хочу ничьего золота. Отчего-то уверен, что даже если где-то у корней деревьев что-то и спрятано, то вовсе не для того, чтобы это нашли и присвоили. Лес больно к деревне близко. Обиженные хозяева могут и зайти. — А зачем тебе? Спрашиваю, в очередной раз опустив взгляд, и отчего-то так и замираю. Рассматривая самый крупный из всех мерцающих красным углей. — Хочу, чтобы подтвердил. — Под нос себе сначала, а после, видно, не удержавшись, почти выкрикивает: — И тогда эти надо мной смеяться перестанут! И толкает девицу по свою левую руку в плечо. Не сильно, но запальчиво. Она только хихикает, довольная, но ничего не говорит. Стесняется меня. Иногда только посмотрит прямо в глаза и тут же отведёт их. Заулыбается. Вторая же всегда себе на уме. Почти всё время молчит, но с остальными ходит. Слушает. — Что подтвердил? Покладисто переспрашиваю и получаю взрыв девичьего смеха в ответ. Обе хохочут, и непонятно, над вопросом или потому что знают, что этот всклокоченный раскрасневшийся болтун мне ответит. — Потому что это были феи. Феи детей уводят! — Вот точно. Над ним. Только выдал, и смех стал ещё громче. Я даже оглядываюсь через плечо, не вышла ли бабушка. — А они не верят! Надувается даже больше, чем раньше, и я качаю головой. — Сложно в такое верить. — Ну а кто, как не феи? — Не отцепляется и даже подаётся вперёд, забыв про жар открытого очага. — Кто ещё мог уволочь, а после вернуть? — Не знаю. Мои ответы скучны и всегда одинаковы. Я иногда даже гадаю, коль скоро они перестанут приходить. Когда же уже надоест? Устанавливается молчание, и вместо звуков чужих голосов я слушаю, как трещат угли, да ветер качает ветки старой рябины, растущей около самого забора. Шелестит листьями, пригибает тёмные, налившиеся цветом гроздья… — А они дали тебе что-нибудь? — Не помню, чтобы слышал этот голос раньше, и с интересом поворачиваюсь на него. Та, что по правую руку от мальчишки сидела, вдруг заговорила. — Оставили на память? Она невысокая, загорелая и с короткой светлой косой. Задумчивая и думающая о чём-то своём. Чудаковатой наверняка в деревне считают. Как и меня. — Нет. Мотаю головой и сую руку в пустой карман. Сам не знаю, зачем. Уж точно не надеюсь, что там вдруг появится пара старинных монет. — Ни самоцветов, ни волшебных цветков? Продолжает допытываться, и всё, что мне остаётся, это пожать плечами. — В темноте вижу неплохо. Это считается за дар? — Я тоже вижу. — Мальчишка отмахивается до того, как она ответит, и хмурится. — Ерунда это, а не дар. — Тогда выходит, что ничего мне не перепало от твоих фей, — подытоживаю, молча согласившись с его «ерундой», и едва заметно приподнимаю уголки губ. — Ни единого подарка. — Может, ты им не понравился? — Это уже другая девица. Её голос настолько обиженный, что я даже теряюсь. Принимаюсь вспоминать, не задел ли чем её? — Поэтому и вернули? — Может. Откуда же мне знать. Небо уже тёмное-тёмное, сыростью так сильно тянет, что кажется, что прямо за забором вместо улицы разлилось болото. Сырость неприятная, холодная и будто застывшая. Не разгоняется даже тревожным летающим над нашими головами ветром. — А в лес пойдёшь? — Этот мальчишка, без сомнений, самый доставучий из всех. Ему просто нужно забраться ко мне под кожу. Всё-всё выведать. — Отец говорит, что ты часто ходишь. Особенно по темноте. Вот как… Значит, отец. Значит, взрослые не только в моём присутствии треплются. Но разве можно их в этом винить? Здесь совсем не о чем говорить. Только о хозяйстве, огороде, да теперь вот обо мне. О потеряшке, которого вернули. Первого из тех, кто пропал в тот год. Как знать, может, скоро выйдут и другие? — Я за травами хожу. Для бабушки. И всех, кто заболеет. Поясняю и думаю о том, что это, наверное, и есть тот самый дар. Не такой красивый, как самоцветы, и не мифические крылья за спиной. Я больше не плутаю по лесу. Никогда не теряюсь. — Всегда ночью? — Когда живучка болотная цветёт, тогда и хожу. И находить нужное я тоже умею. Может, потому что с детства живу с единственной местной знахаркой и старого не забыл. Может, потому что мне и нового вложили в голову. — А меня с собой возьмешь? Упорный такой. Наверняка, и отец его, который обо мне говорил, такой же. И искал бы сына днём и ночью, если бы тому случилось пропасть. Затеряться среди деревьев. — Не могу. — Качаю головой и с трудом сохраняю серьёзность на лице. — Вдруг феи решат не дожидаться гуляний и прямо там тебя и украдут? Молчание повисает снова, и эти трое смотрят на меня во все испуганно расширенные глаза. Долго смотрят, ёжатся, отчего-то не воспринимая шутку до тех пор, пока одна из девиц шёпотом не спросит: — Смеешься? — Смеюсь. Подтверждаю, немного развеселившись после общего выдоха, и тут же перестаю улыбаться, заслышав, как настежь отворилась тяжёлая дверь. Да и крыльцо скрипит уже тоже. Доски старые, давно пора заменить. — Хватит языками чесать. — Голос у нее старчески скрипучий, недовольный, и иногда кажется, что и нечеловеческий вовсе. — Темно уже. А ну по домам! Дети тут же вскакивают, все трое поднимаются на ноги и бросаются к калитке. Только та молчаливая девчушка и оборачивается через плечо. — Ведьма… Совсем негромко выдохнула, но налетевший ветер удачно подхватил. Любезно донёс и до меня, и до бабушки. Быстро оглядываюсь, для того чтобы успеть рассмотреть её лицо. — Знахарка, — поправляет без злости в голосе, но пальцем всё равно грозит. — А будешь за спиной у меня кривиться, прокляну как ведьма. Утыкаюсь лицом в колени, чтобы и мне не прилетело за излишнее веселье, и слышу, как удаляются лёгкие шаги. Всё быстрее и быстрее бегут. Прочь от нашего дома, стараясь поскорее добраться до своих. — И ты тоже, давай в дом. — Касается моего плеча и, будто бы мимоходом, ловко схватив стоящий тут же, около крыльца, ухват, вытаскивает горшки. Оставляет их на камнях очага рядом с углями, и придирчиво осмотрев, остаётся довольна. — Не то мошка искусает, мало не покажется. Но на меня ворчит. Не то потому, что досадливо отчего-то, не то просто, потому что привыкла. — Да не кусает меня мошка. Отмахиваюсь и хочу побыть на улице ещё немного. Хорошо мне в ночной прохладе. — Это только кажется. — Не отстаёт и по новой легонько толкает в спину. — А спорить будешь, так и тебя прокляну. — Это как же? От удивления оборачиваюсь сильнее. Неужто правда?.. И такое может? — А невесту тебе найду. Женю и выгоню к лесным чертям. У меня брови после такого заявления приподнимаются против воли. Вытягивается всё лицо, становясь неприятно злым. По крайней мере, она всегда так говорит. — Это кто же согласится? Замолкает. Губы сразу в линию, и морщины будто глубже. Морщины не линиями, а глубокими рытвинами. И глаза прячет. Будто в чём-то виноватая. — Это я так, из вредности, — спешу её успокоить, но, видно, не успел, потому что спиной поворачивается и лица мне больше не показывает. Делает вид, что увлеклась, вглядываясь в свет горящей от первых сумерек до зари лампы. — Да и не нравится мне никто. Добавляю тише и ни капли не вру. И это тоже хорошо. Это на пользу. Никаких страданий не будет из-за разбитого любой из красавиц сердца. Моё не здесь. Никому из местных не принадлежит. Бабушка медленно кивает и, потоптавшись на крыльце, спрашивает: — Ворота запрёшь? Отвечаю, промычав что-то невнятное, и поднимаюсь на ноги. Странно, но даже спина не затекла. Ни капли усталости в ногах. Прохожу по двору и зачем-то выглядываю на пустующую улицу, прежде чем продернуть через широкие стальные петли тяжёлый брус. Почудилось, что в лесу, начинающемся прямо тут же, в выбоинах покосившегося деревенского частокола, что-то тускло вспыхнуло и погасло. *** Темнота вокруг будто не чёрная, а прозрачно-синяя. Насыщенная запахами, звуками и трещащим напряжением. Того и гляди где-нибудь совсем рядом сверкнёт. Небо разламывается, поляны и тропы заливает белым выжигающим светом. Всего на миг. После снова всё затапливает темнота. До новой вспышки и волны прокатившегося следом рокота. В лесу тихо. Как зимой замерзло, только без снега, утопленное тяжёлыми каплями не прекращающегося больше, чем на несколько часов, дождя. Я тоже мокрый весь, в холодной прилипшей к телу одежде и с собранными кое-как волосами. Сколько ни заплетай, всё равно вылезет пара прядок. Остричь их хотел, да бабушка запретила. Сказала, что раз уж отросли за время моих лесных шатаний, то так тому и быть. В этом, мол, тоже есть какая-то магия. Мог бы не слушать и по-своему сделать, но отчего-то перечить не стал. Оставить так оставить. Стянутые не мешаются. А что до красоты… Кому до неё есть дело, если из местных только дети и смотрят? Шагаю по тропе вперёд, тщательно глядя себе под ноги, чтобы не поскользнуться на склизкой размокшей грязи. Уляпаться мне бы не хотелось. Даже фонаря с собой не взял, чтобы со стороны никто не приметил, и то и дело меняю руки, чтобы их не оттягивала тяжёлая прикрытая полотенцем корзина. Не стоило в такую погоду идти, но если так думать, ни в одну другую не стоило. Ни единого раза, после того как вышел из чащи, не стоило в неё возвращаться. Упорно иду к болотистому мельчающему по осени озерцу и далеко не сразу понимаю, что не один. Взгляд начинаю чувствовать, только когда останавливаюсь и потираю оцарапанную колючей веткой шиповника руку. Умудрился зацепиться запястьем, и пожалуйста, всё в колючках. Вот тогда-то, замедлившись, и ощущаю, что следит. Кто-то подобрался довольно близко. Только в такой темноте источника взгляда ни за что не найти. Сколько ни крутись на месте, всё без толку. Пожимаю плечами будто бы для себя и, ещё раз коснувшись раненой кожи, иду дальше. Озеро ждёт буквально за следующим поворотом тропы. Знай шагаю себе, изредка вскидывая голову на озаряющееся вспышками небо, и первое, что делаю, выйдя на открытое место, это стаскиваю с ног неудобные мокрые сандалии. Доношу их до пригорка на одном из берегов тускло светящейся ночью воды и, оставив корзину, раздеваюсь. Медленно, словно нарочно не торопясь и потягиваясь, привставая на носки. Кожа белая в лунном свете. Даже синеватая. И мурашки тут же разбегаются. Вовсе не от прохлады. Моя одежда и так давно мокрая, чтобы без неё стало холоднее. От того, что взгляд становится осязаемым. Взгляд будто гладит меня по спине и касается каждого из позвонков. Улыбаюсь, опустив голову, и, распустив мокрые перепутавшиеся волосы, осторожно захожу в воду со стороны густых камышей. Нарочно прячусь среди них и жду. Всплеска с другой стороны озера или, может, разочарованного шипения. Жду, медленно отдаляясь от берега и всё больше и больше покрываясь водой. Теплой, в отличие от дождевых капель. Нагретую уж точно не лучами холодного, почти осеннего солнца. Дальше и дальше… Пока не зайду по грудь. Тогда и останавливаюсь, замирая на месте почти без движения. Не дышу даже и стараюсь моргать пореже. Жду. Вода колеблется совсем рядом. На открытом месте, где уже нет ни рогоза, ни речной жёсткой травы. Совсем близко… Метра два. Не удержавшись, шагаю прямо в невысокую, поднятую со дна волну и прикосновение чувствую куда раньше, чем вижу. Влажно мажет по моему плечу и давит на него, увлекая под воду. Подчиняюсь, сгибая колени, и меня тут же оттаскивает ближе к середине озера. Выныриваю лишь спустя полминуты, отплевываюсь, кручусь на месте, удерживаясь на плаву, и вижу наконец. Вижу того, кто сегодня выбрался поиграть, также, как и я его, изучает меня, покачиваясь на мелких гонимых ветром волнах. Улыбаюсь, ощущая привкус тины на губах, и, толкнувшись, добираюсь до него сам. За плечи хватаю, притираюсь всем телом и всматриваюсь в недовольное, слишком резкое для того, чтобы быть человеческим, лицо. Скулы острые, узкие глаза и наросты над бровями. Большие вытянутые уши и ветви прямо в волосах. Не то украшением, не то растут из его головы. Я пока не понял. Я уверен, что много-много раз про них спрашивал. Только не помню. Не помню его. А он меня ещё как. Он слоняется поблизости, стоит мне только зайти в лес, и иногда ночами, как сегодня, приближается вплотную. Обнимает, гладит по плечам и, будто забавляясь от этого, помогает мне собирать живучку по краям озера. Наблюдает своими раскосыми глазами и улыбается широким зубастым ртом. Такой похожий на человека. И нет. Рослый, с когтями, местами поросший корой — кажется мне страшно красивым. И страшным иногда тоже. Зверем кажется, который, забавляясь, напускает туман, для того чтобы запутать решившихся выбраться по грибы местных, или насылает на охотников пчелиный рой. Зверем, который выходит на эти тропки редко, предпочитая гулять там, за чёрным буреломом. Вместе с другими, такими же, как он. Другие на меня смотреть приходят тоже. Редко, иногда украдкой, иногда преграждая путь прямо посреди тропы, и все как один словно присматриваются. Изучают так, будто и не сами увели. Я знаю, что это были они. Я понял, едва впервые вернулся в лес, и он ко мне вернулся тоже. Вышел и замер на краю поляны, а когда я сам приблизился, молча коснулся моего лица и исчез. Всего шаг назад сделал и растаял среди ветвей. Я не помню ничего из того, что было до того, как меня нашли. Я не помню, но отчаянно скучаю по этому. По нему скучаю и не решаюсь спросить, отчего же вернули. Зачем? Сейчас гладит, охотно позволяет держаться за свои плечи, что-то скрипуче шепчет мне на ухо на чужом непонятном наречии и после целует, оставляя на языке всё тот же привкус застоявшейся воды. Дождя, нектара цветов и чего-то ещё. Знакомого и неприятного. Разбавленного солёного. Но последнего столь мало, что без труда удаётся игнорировать. Последнее не мешает целовать его и жаться, поднимаясь настолько, что становлюсь выше и нависаю над ним. Продолжаю опираться на его плечи и не сопротивляюсь, когда шагает назад. Теперь за бока держит и медленно, не сводя с меня взгляда, выбирается на берег. Пятится, ведя за собой, и утаскивает в мягкие вересковые кусты. Запахи тут же становятся слаще и дурманят голову. Запахи будто материализуются и давят мне на грудь, не позволяя подняться, когда, ловко повернувшись, укладывает меня на землю и нависает сверху. Совсем не страшно, волнующе усиливая предвкушение от грядущего, первого в новой череде поцелуя и всего прочего, от чего мне хочется жмуриться и сжимать его шероховатые бока коленями. Притягивать к себе, выгибаться, царапая лопатки о мелкий лесной сор, и подставлять шею, гадая, вцепится в нее или нет. Перепутает укус с поцелуем или… Шорохи и плеск! Вскидывается куда раньше меня, замирает на вытянутых руках и, склонив голову набок, вдруг щурится. Ещё секунду спустя растягивает губы в тонкой, будто на кости вырезанной улыбке. Хмурюсь, не понимая, а после привстаю тоже, ухватив его за шею. Гляжу туда, откуда вышел, и понимаю, что вызвало такой интерес. Блуждающий огонёк на самом краю поляны. Вспышка света, замершая среди деревьев. Замершая так низко, будто тот, кто фонарь держит, совершенно не вышел ростом. Я сглатываю. Надо же, всё-таки притащил с собой кого-то. Кого-то достаточно любопытного для того, чтобы отправиться ночью в опутанный дождём лес. Кого-то, кто был достаточно умён, чтобы не зажигать огня, пока шёл за мной, и сделал это, только упустив меня из виду. Как же досадно! Соображаю медленнее, чем Он, и остаюсь один в этих розовых, дурманящих голову зарослях. Сажусь почти сразу же, наблюдаю за тем, как к огоньку подбирается тёмный любопытный силуэт, и не дышу даже. Опасаюсь. Быстро тут, озеро совсем небольшое. Для того, чтобы берег обогнуть по серебрящемуся боку, нужна всего минута. Минута… Примерно столько и минует, когда я слышу громкий испуганный не крик, а так, выдох, а после запальчивое, то и дело сбивающееся на тишину бормотание. Я слышу и тревожное «забери меня», и спокойное «прошу». Я слышу даже ИХ общее дыхание и жмурюсь, потому что знаю, что не могу. Жмурюсь, потому что на миг мне становится страшно, что вдруг, вдруг он действительно заинтересуется и заберёт, но до того, как эта мысль успеет вырасти, стать болезненной и тревожной, раздается тонкий одиночный хруст. Огонёк гаснет, лампа с плеском идёт ко дну, заброшенная едва ли не на середину озерца. Ни криков, ни плача. Только звуки рвущейся материи и чего-то ещё, что намного крепче ткани. Чудится, что что-то бесконечно переламывается и будто бы тонко скулит. Второе совершенно точно чудится. Поднимаюсь на ноги и иду в другую сторону. К своим оставленным вещам, и, понимая, что сегодня это явно не понадобится, развязываю лапы принесённого с собой, лежащего на дне корзины кролика и отпускаю его в тёмный лес. Усаживаюсь на пригорок и терпеливо дожидаюсь, пока он закончит. Пока поест. Кости спрячет позднее, уже без меня. Иначе как же успеть набрать травы и вернуться до рассвета? Бабушка и без того плохо спит, старенькая уже совсем, нельзя заставлять её переживать. *** Днём, когда я занят с домашней птицей, по обыкновению уже забегает деревенская детвора. Те, что постарше, встревоженные, и мальчишка, имени которого мне совершенно не хочется запоминать, горячечным шёпотом рассказывает, что его молчаливая подружка пропала. Та самая, что всегда мечтала у костра. Только слушала и тихо кивала изредка. «Заберите меня»… Я киваю в ответ на каждое его слово и обещаю уйти искать вместе со всеми. Родители думают, что она сбежала к тракту. Я, подумав, предлагаю обойти кромку леса. Потому что несмотря на то, что они все меня сторонятся, я хороший сосед. Такой же, как ворожащая вечерами бабушка.