одуванчик

Максим закрывает за собой дверь. Они так давно не были вместе, что даже не верится: Антон, только вернувшийся с тура по городам, Максим, после череды концертов, шоу, баттлов и технических вечеринок всё мечтающий о близости с ним — наконец, его мечты и болезненно сладкие сны воплощаются в реальность. Антон невероятный — с его звенящими на запястьях браслетами, розовыми вне обстоятельств губами и смехом, похожим на звон тысячи маленьких колокольчиков. Они звенят в ушах, докучают мозгу в самые неподходящие моменты, и Максим каждый раз глупо улыбается на людях, лишь воспроизведя в голове этот чарующий звук. Антон с ним рядом до больного уязвимый, прикоснись — и уже плавится, особенно после долгого расставания. Он потирает веки большим и средним пальцами — убедиться, взаправду ли это всё, по-настоящему ли Максим поправляет кудри и подходит ближе, дыша ровно. — Я соскучился, — он опускается на корточки перед Антоном, сидящим на краю кровати. Заглядывает тому в глаза глубоко-глубоко, чтобы точно знал: фальши в произнесённой фразе нет, не было и никогда не будет. У Антона тем временем сердце глухими ударами просит близости с Максимом, губы дрожат, требуя внимания, а голова едва способна порождать хоть какие-нибудь мысли. Хотя, может, только одну: «Какой же он красивый». Как вздымаются его брови в некотором непонимании, как усталая полуулыбка терзает его губы, как с уст слетает беспокойное: «Антош?». Антон рвано выдыхает и думает, каким, должно быть, заторможенным идиотом он сейчас выглядит, и Максим поочерёдно целует его колени, словно читая мысли. — Прости, — едва ли не судорожно выдыхает Антон, выходя из ступора, в который ввёл его именно Максим. — Я просто… «…не могу поверить, что так тебя обожаю», — не договаривает он, потому что нет смысла продолжать, всё понятно и без слов. Только взглянув на него, такого трогательно открытого и неверящего своим глазам, можно обо всём догадаться. Особенно Максиму. Особенно на таком близком расстоянии. Максим понимает, вновь оголяет зубы и ласково-тихо-невероятно-чарующе смеётся, пока вокруг его глаз собираются морщинки. Ощущение, будто Антон его любил с самого первого мгновения собственной жизни, и прямо до самой могилы не разлюбит. Его тело разогрето, но пальцы предательски дрожат. И Максим это замечает, осторожно берёт за запястья и прислоняет обе ладони к собственной шее — согреть. По спине ползут мурашки от холода Антоновых рук, однако отпускать не хочется. Даже когда эти пальцы опускаются ниже. Даже когда робко упираются в ключицы. — Подожди, — Максим подводит одну из его рук к губам и легонько целует, после чего вновь возвращает к себе на шею и шепчет: — Сейчас согреются. Антон наблюдает с восхищением, обожанием, нескрываемым восторгом за каждым его движением. Максим считает про себя — через сколько же он окончательно выйдет из этого оцепенения. Досчитывает до сорока трёх — как символично — когда Антон с фразой: «не получается», перемещает ладони ближе к безупречной линии подбородка и притягивает к себе. Ближе и смелее — он сам тянется за поцелуем, всё ещё ледяными пальцами ведёт уже по плечам, не просто ведь так вырез футболки широкий и тянется. Максим целует жадно, как будто недели разлуки растянулись на годы. Одной рукой он опирается на самый край матраса, чтобы было удобнее, а другой придерживает Антона за подбородок. Хочет прикусить нижнюю губу, но осекается, решив оставить поддразнивания на потом. Однако Антон совсем не сдерживается — легонько кусает и оттягивает его губу. Знает ведь, что это заводит. Их мысли вновь синхронизируются. Это так странно для него — хотеть кого-то так сильно, что от любого неожиданного прикосновения слабеет тело. Непривычно быть слабым и чувствительным, когда ты — Антон Шастун, но именно таким он становится рядом с Максимом. Беззащитным, восприимчивым и прозрачным, как стёклышко. Потому что нельзя рядом с ним по-другому: с притворными улыбками, манерными движениями. Для Максима — только искреннее, припасённое с самых глубин души. Для Максима — только настоящие несдержанные вздохи и разгорячённые фразы. Для Максима — весь Антон, целующий в попытках согреться и цепкими пальцами оглаживающий плечи. Он поднимается на кровать, не прерывая поцелуя, и садится рядом. Антону кажется, что лёгкие увеличились за пару минут в два раза. Или, может, ему просто так не хочется отрываться от долгожданных губ. Максим с намёком проводит пальцами по его бедру, и на этом участке кожи вдруг становится горячо. Они прерываются на секунду, тем не менее Антон одним ловким движением успевает переместиться на колени Максима. Ему удобно — длинными ногами обхватывать талию любимого, уже потрясающе родного человека. Максим, пользуясь этим удобством, вновь хватает за запястья и заводит его ладони под свою футболку. Пресс от холодных прикосновений чуть подрагивает, но ему плевать. Как вообще у такого горячего человека могут быть настолько ледяные руки? — Прости, — прервав громкий поцелуй, беззлобно усмехается он. И Антон словно теряется в ту же секунду: от его губ, порозовевших и желанных; от сбитого, возбуждённого дыхания; от голоса, севшего и хриплого. — Я бы дал тебе чуть подольше погреть руки, но… ты наверное понимаешь, тут другие проблемы. Он хитрющим взглядом проходится по промежности Антона. И улыбается во все тридцать два. — Ты тоже соскучился, — едва успевает договорить он, прежде чем его футболка летит в сторону. Антон кусает его за плечо — несильно, чтобы не было больно. Не хочет, чтобы его дразнили. Не сегодня и не сейчас — не когда тело хочет всего и сразу. Убедившись, что Максим понял, он зализывает и целует место укуса. Он стягивает с Антона майку и давит смешок от того, что его волосы становятся даже более растрёпанными, чем обычно. Как же он, оказывается, рад, что Антон больше не стрижётся коротко. И он даже не обросший — скорее, очаровательно-умилительный. Да, именно так. В порыве нежности он оставляет на лбу Антона кроткий поцелуй. И это так… неожиданно? Обычное дело — сминать губы друг друга, лихорадочно вздыхать и зарываться в волосы, но сейчас всё словно иначе. Как будто за ними наконец никто не гонится. Как будто можно и не торопиться. И поцелуй в лоб — именно об этом. — Ты чего?.. — озадаченно спрашивает Антон. — Да ничего, — краснеет Максим. — Просто ты у меня милый. В животе Антона вновь что-то скручивается при этой фразе. Обычно её он слышит с издевкой, все так и норовят обозвать его милым в смысле «слабый» и «глупый». Однако Максиму удаётся вложить в это слово чуть больше здравого смысла и совсем ни капли колкости — ему ведь действительно очень мил Антон. Да и предшествовавший укус повторять вовсе не хочется: не дразнить — значит, как ни странно, не дразнить. — Одуванчик, — роняет он в перерыве после поцелуя, как раз прежде чем позволить себе деликатно потянуть Антона за кудри на затылке, чтобы открыть вид на бледную шею. И Антон не видит, с тихим стоном задирая голову, как на него смотрит Максим: сумасшедше, одержимо, почти фанатично. Потому что для него нет никого в этом мире лучше, чем его Одуванчик. Он смотрит собственнически. Как будто ещё минута — и обглодает до самых костей. Ещё минута — и потеряет рассудок, теряясь в любви к его тонким запястьям, бёдрам и чувствительной шее. Он целует выпирающий кадык, мокро обводя его губами, норовит оставить засос, но сдерживается — Антон такое не любит. Максим всё самое характерное в себе давит, чтобы боли ненароком не причинить — только дразнится время от времени. Знает же, что Антону, чтобы уйти, нужно лишь развернуться и закрыть за собой дверь. И никаких утрированных зависимостей и необоснованного терпения, ведь чтобы оставить неприятного человека позади — нужно лишь повернуться спиной и зашагать вперёд. И он сделает всё, только бы не стать неприятным. Максим, скорее, проживёт без грубостей и излишней жёсткости, чем без Антона. Когда он осыпает поцелуями грудь и ласкает языком твёрдые соски, чувствует, как Антон ёрзает по его коленям, нетерпеливо проводя по спине пальцами. Антон концентрируется на его прикосновениях, и этих губ так много, от них так мокро и жарко, что хочется скулить. «Не останавливайся, только, блять, не останавливайся», — застывает на кончике языка, и вырывается стоном, когда Максим надавливает на внутреннюю часть его бедра большим пальцем. Близко, чудовищно близко, чтобы сдержаться. Антон и не может: наваливается на Максима сверху, вновь настойчиво перекрывает воздух поцелуем. Он прижимается к чужим губам — лишь бы чувствовать, что он нужен сильнее воздуха, желаннее любых других персонажей в Максимовой жизни. Что он один на восемь миллиардов такой — особенный и избранный. Единственный, кого Максим одаривает игривым взглядом снизу-вверх. Единственный, у кого каждый участок тела знает тепло его губ. Единственный, кто в дрожащих руках держит его склеенное из крупных осколков сердце. Максим гладит его по пояснице, прежде чем всё-таки перевернуться и нависнуть над ним. Так правильнее, так привычнее, так Антону комфортнее. — Какой же ты… — Максим задыхается от собственных слов. — потрясающий. У Антона что-то внутри переворачивается от хриплого голоса, что сейчас звучит немного иначе: заискивающей глубиной метит в сердце, заставляет содрогнуться. В голове мигает мысль о собственной слабости перед Максимом, но он старается её отогнать. Тот щекотно поглаживает бока подушечками пальцев, смело запускает язык в пупок и выбивает из Антона первый громкий и несдержанный стон. Максим мысленно ругается от того, как же охуенно отдаётся эхом в ушах этот звук чистого наваждения, но самообладания не теряет, старается приласкать белоснежную кожу вне зависимости от собственных ощущений. Он вновь мокро целует в то же самое местечко, и у Антона темнеет в и без того тёмных глазах. По дорожке Максим спускается ещё ниже, пока не доходит до пояса штанов. Ловко расправляется с пуговицей и ширинкой, хоть холодный металл неприятно чувствуется на разгорячённых пальцах. Он спускает брюки вместе с нижним бельём, смотрит на Антона из-под век. Ему не терпится огладить эти стройные бёдра и колени, оставить мокрые следы от собственных губ на внутренней части бёдер, тем самым заставляя Антона дышать прерывисто, выжидающе ёрзать и невольно закатывать глаза. Максим так и поступает — выцеловывает нежную кожу и удивляется своей же терпеливости. Потому что такого Антона — лежащего, раздвинув ноги, и на выдохе просящего продолжать — хочется любить до беспамятства. Максим подбородком задевает возбуждённый член Антона, отчего тот несдержанно тянет руку к его затылку. И к величайшему удивлению, Максим подставляет голову под ладонь, обдаёт горячим дыханием пах. Антон старается быть мягче и сдержаннее, но выходит из рук вон плохо. Недолго думая, Максим заключает член в ладонь, губами обхватывает головку. Пускает глубже нерасторопно, так, что Антона начинает на волнах уносить от этого ритма. Он всё делает до взрыва мозга правильно: влажным языком оглаживает ласково, нежно, потому что знает, как Антону нравится. Он берёт неглубоко, самозабвенно пытается выбить вместо разгорячённых выдохов гортанный, хрипловатый стон. И получает своё он, по ощущениям, только спустя целую вечность. Антон стонет пронзительно, вновь сжимая ладонь в волосах Максима, и думает, что так действительно недалеко до сумасшествия. Если он вдруг лишится способности адекватно мыслить, то вину без зазрения совести переложит на Максима, с его короткими жёсткими кудрями и донельзя жарким ртом. Он ведь и вправду как с картинки — мышцы выпирают из-под загорелой кожи, на руках просвечивают синюшные вены, а широкие плечи способны сдержать любой вес. Мало Антону касаться губами его точёных скул, мало прижиматься к нему ночи напролёт, мало слышать успокаивающий шёпот и засыпать под него. Ему чертовски мало Максима, а больше — не получится физически. Максим, справедливости ради, испытывает примерно то же самое. Вдруг он с характерным звуком выпускает пульсирующий член изо рта, и Антон может поклясться, что так быстро от «хорошо» до «пусто» он ещё никогда на доходил. Максим напоследок целует кожу на тазовой кости, такую же чувствительную, как и всё тело Антона. Антон полностью — эрогенная зона, когда дело доходит до любых касаний, поглаживаний и ласк от Максима. — Перевернись и сожми бёдра крепче, — велит Максим. У Антона в голове — неразбериха похуже, чем в самом эпицентре сокрушительного взрыва, а причина тому — прикосновения. Концентрация их как никогда велика, Максим как никогда нежен и как всегда невообразимо горяч. Неудивительно, что до Антона не сразу доходит смысл озвученной просьбы. — Для меня, пожалуйста, — шепчет прямо в ухо тот, медленно теряя самообладание. Антон тут же, не думая, исполняет: встаёт в коленно-локтевую и старается, очень старается удерживать колени вместе, несмотря на дрожь. Максим проводит кончиками пальцев по упругим ягодицам, вновь непроизвольно любуясь Антоном, прогнувшимся в пояснице и напряжённым до самого предела. — Макс… — вздыхает он, борясь один на один с сильным желанием спрятать покрасневшее лицо в простынях, что под ними. Ему совсем не хочется ждать ни одной лишней секунды, ведь всё тело умоляет об одном и том же. — Пожалуйста… — он прикусывает губу и неслышно рычит от неконтролируемого желания. — Тише-тише, — лепечет Максим, вновь касаясь внутренней стороны бедра холодными от смазки пальцами. И когда он — заведённый и с самого начала удерживавший сам себя — наконец толкается меж тонких бёдер Антона, когда проезжается по чужому члену, тому хочется вскрикнуть от облегчения. Он сжимается сильнее, напрягая мышцы, лишь бы было больше трения, больше напористых движений и резких толчков. Он всё же утыкается лицом в простыни, чувствуя жар между бёдрами и на спине, пока Максим продолжает наращивать темп. Он целует Антоновы плечи и ищет его ладонь — наконец тёплую — чтобы переплести пальцы. Чёрт, даже сейчас — с задранной головой и на пороге оргазма — он в первую очередь об Антоне печётся. Максиму в новинку подобные заботливые мысли, но так даже лучше: не встреть он Антона, никогда бы не познал сладость подобных нежностей. И, пожалуй, удовлетворение Антона — часть его собственного удовлетворения. Именно поэтому он становится ещё ближе — хотя казалось бы, куда ближе? — и движется всё настойчивее. Выдыхает Антону в шею, чувствуя, как он сжимает бёдра крепче и ладонь — тоже. От ощущений столь желанной близости в голове путаются, а затем и вовсе утопают друг в друге мысли — так, что уже ни соображать, ни говорить ничего, кроме имён, не получается. Хотя, опять-таки, так даже лучше. У Антона сильно выпирают лопатки: дыхание сбивается, когда Максим между толчками оставляет несколько влажных поцелуев на них. От торопливого ритма и порывистых толчков кружится голова и подрагивают плечи. И как бы они не хотели, чтобы этот момент длился несколько вечностей, ещё чуть-чуть: пара резких, бешеных, коротких движений — и Антон изливается на простыни, выстанывая одно заветное имя и расслабляя тело. Однако он тут же осекается — у Максима всё ещё стоит. В следующую секунду ловит рваный выдох и едва находит в ватном теле силы вновь стиснуть между бёдрами чужой член. И Максим с нескрываемым восторгом прерывается, чтобы вновь расцеловать спину Антона — кажется, на ней не осталось ни единого нецелованного миллиметра. Ему жарко — невыносимо жарко, он вновь толкается в сумасшедшем ритме, больше не осторожничая. Быстрее, грубее и громче — он кончает совсем скоро, не проходит и пары минут. Антон обязательно об этом пошутит. А пока ему нужно лишь сделать так, чтобы Максим всем своим весом не придавил его, окончательно обессиленного. Из последних сил он переворачивается и укладывает Максима рядом — будто боится, что тот пропадёт. Максим затуманенным взглядом смотрит на Антона: взмокшие кудри прилипли ко лбу, глаза сонно полуприкрыты, а с щёк всё ещё не сошёл яркий румянец. — Макс, — зовёт он, не зная даже, что именно хочет сказать. Тот откликается коротким мычанием. — Я так рад, что ты именно мой. И похуй, что это звучит так по-еблански сентиментально. Люблю думать, что ты не с кем-то другим, а именно со мной. Обожаю, даже. — севшим голосом бормочет Антон, на что Максим лишь тихо хихикает. — Я чувствую тоже самое, Одуванчик, — уверяет он.