***
Ночью жара не исчезает, а напротив, заставляет лесть из кожи вон сильнее, чем днем. Август — как завершающая пора жизни «старость». Я прошел все эти месяца, увяз в траве по колени, поту и, даже после этого, никак не хочу почувствовать прохладу. Потому только, что за ней последует зима — такая же одинокая, серая и мрачная. Очередной Новый Год, проведенный под песни из «Голубого огонька» и звуки фейерверком. Ничего не меняется, и навряд ли что-то случиться со мной — до сих пор я дожидался ответа. Догадывался, с чем это может быть связано: срочный переезд, другой номер, и он лишился моего контакта? Весь искусанный мухами, раздраженный жужжанием, я вспоминал, как напевал он мелодию охрипшим от простуды голосом. Многие сказали бы — плохо, неискусно, но для меня это была большая, нет, великая благодарность! Готовый кланяться в ноги, я не потерпел бы оскорблений Сашки и его голоса — такого звонкого, но больного. Самообман перестал действовать с той поры, как минуло больше полугода. Медленно брел я мимо разваленных зданий. Впереди — лиловый закат, точно кровь какой-нибудь звезды. Или массовое убийство? Солнце тонуло в этих волнах, насыщалось алым светом и медленно, точно прощаясь, сползло за горизонт. Все в округе — искусство, а я — робкий созерцатель. Жаль, что ни телефона, ни фотоаппарата с собой не было, а память размывает все красоты, похуже старенькой камеры. Преодолев ограду, я шагнул к калитке. Собака зарычала и, точно сорвавшись с цепи, залаяла, как месяц некормленая. Этот закат — мое сердце, раздавленное переживаниями. Что же с тобой случилось, Сашка? Спустя столько месяцев ответа так и не последовало.I
5 августа 2022 г. в 14:00
Ох, вы, январские ночи! Канун новой, зимней поры: радости, смех — все долой! И вы, ночи, ввалились в окна с мрачными товарищами своими — безнадежность и смерть. То, что может ждать человек, ныне потерпевший разрушение внутреннего мира. Вы не должны были явиться, не должны были сверкать… должны быть забыты.
Снег стучал в окно, ветер завывал, унося с собой счастье прошедших дней: где они теперь? Настигли другого человека? Сон никак не приходил. Из-за углов яростно смотрели тени, по улицам бродила смерть, лукаво ухмыляясь вспыхнувшим фейерверкам. Еще один, за ним, стремясь в небо, разливается алые блестки, искрятся и, спустя мгновения, бесследно пропадают. В моменты, когда где-то рядом светятся от восторга множество лиц, мне становилось худо, и злость поджимала меня, толкала к ненависти, ведь, в конце-концов, почему таких чувств больше нет? Все противно: вздохи, звон бокалов за стеной, свистящий звук за окном, затем хлопок, звенящий в ушах. Схватившись за пульт, я и вовсе выключил телевизор. Разодетые звезды с напомаженными лицами тоже радовались, хлебали шампанское, и пели — все их окружение утопало в блеске. Гложело что-то неопределенное, то, что не смог я разобрать. Обыкновенная злоба к тому, чего нет в меня. Это ведь у каждого, не так ли?
Вдруг все стихло. Соседи все еще пировали, восклицали, а дети, точно огромные мамонты, прыгали, отплясывали, да так, что и переживать не глупо — потолок обвалится. Шампанского не оставалось — мать думала, что ко мне кто-то придет. Да, это сбылось. Только тревога по пустякам и жуткая тоска, разъедающая меня, как клопы. Она надеялась на Сашу — он не явился. Не увижу я его и не порадуюсь так же, как и мать, думая, что одиночество мое исчезло. Может, разочарование пришло лишь из-за этого? Снова неоправданные надежды? Каникулы не вечны, и я рассчитываю прийти в себя до их конца. Сколько осталось? Девять дней? Он обязательно ответит, этот Саша, не пропадать же ему, не застревать в глыбе снега!
Как бы не желал я перебороть себя, но все же опять проверил телефон: звук включен, сообщений никаких. И чат наш все еще пустой. Точнее, ничего нового в нем нет. Последние мои слова висят без ответа:
«Ты доехал? Живой? Уже три часа прошло. Хоть букву отправь, точку. Как приедешь».
Я быстро сел и, положив подушку на стол, уткнулся в нее носом. Все ждал, отчаянно ждал, когда под его именем загорится голубым: в сети. А он, кажется, и совсем отключил эту функцию, несмотря на мои просьбы сделать исключения для меня. Пальцы дрожали, в голову ударила боль: я не понимал, что происходит. Тягучая зависть? Всегда чужие успехи вызывали во мне лишь натянутую улыбку и общие слова. На большее, кажется, никто не способен, если не любит человека по-настоящему. Выключив свет на кухне, я, прижимая подушку с телефоном, поспешно прошмыгнул в комнату. Здесь безопасно. Здесь никто меня не видит. Лишь детские фотографии на полках со стеклянным взглядом. Одна из таких пугала и, что странно — на ней изображен я, и никаких эмоций на этом круглом, румяном лице. Она была перевернута.
Звонил ему, но в ответ — протяжные гудки, затем автоответчик. Мне нужны были наушники — хотелось заглушить каким-то шумом, мелодией то, что происходило в голове. Пусть воспоминания и хорошие, но каждый раз наносили порез на сердце.
Сегодня состоялась последняя встреча. Обычно Саша разговорчив, полон идей и мыслей, смеха, но вечером, накануне отъезда, все это исчезло, или, должно быть, преобразовалось в печаль. И поговорить не о чем — пусть улицы и кипели людьми, но все они настолько одинаковые, настолько подхваченные всеобщим настроением, что никакие шутки не проскальзывали. Да и говорить о нечто постороннем было бы затеей глупой и не поощрённой им. Я пытался занять его хоть чем-нибудь, лишь бы не видеть скорбь по ушедшему. Ведь, стало быть, наше прошлое погибло? Мы были близки к тому, чтобы никогда не расставаться, не хватило малости, какого-то года, и мы бы освободились от темного гнета времени, и жизнь стала бы излучать свет. Лучи эти бы изливались повсюду, серебристый и мягкий, заставлял просыпаться с мыслью, что кто-то ждет. И непременно дождется. На обещания Саши я никогда не полагался, да и не только на его. Прежде всего нужна слепая надежда, оживляющая трепещущее чувство, что пробуждает стойкое убеждение, что все произойдет. Когда-нибудь в будущем, неважно, в далеком или близком.
Становилось настолько скучно, что я уж было хотел выйти. Но кто там, за стенами? Наверняка застанут какие-нибудь алкоголики, ведь, в такое время, наш подъезд обычно заполнен всякими муравьями. Балкон был для меня закрыт, даже для самой невинной причины — просто постоять. В один день мать уличила меня в курении. Я не кричал и объяснил, как оно и было — Сашка отдал их мне, потому только, что во время прогулки ему некуда было их деть. Но она, кажется, настояла на своем — я виновник. К слову, неприязнь к таким вещам родилась во мне с раннего детства и, зная себя, никогда бы не взял в рот эту гадость. Этот горький, кислый запах забивал глотку: Сашка однажды дал попробовать из-за забавы, чтобы посмотреть, как я закашляюсь и как много буду хлебать воды. Он всегда был не прочь подшутить и не получал никакого сопротивления. Я, спокойный и собранный, мог только поворчать да обсыпать его ругательствами. Но все эти ситуации заканчивались одним — безудержным весельем. До сих пор не исчезает из головы его искривленное в смехе лицо, покрасневшие уши и крапинки пота на носу.
Эти моменты были куда ценнее, чем разговоры «по душам». Они-то у нас никогда не выходили. Всегда все переводилось в шутку, что хотелось выговориться какому-нибудь незнакомцу, нежели лучшему другу.
Книгами у нас в квартире заставлены все полки. Остается догадываться, кто в семье был таким книголюбом. Я не был охотником, разве что в детстве — тогда меня много что вдохновляло для рисования. Вернее, перерисовывал иллюстрации из «38 попугаев» — криво, косо, но в этом я находил убеждение, что способен на что-то. Все-таки, каждый человек чем-то одарен?
Сомнительно, но вера в это не угасла до той поры.
Окно мое выходило на парк — ряд деревьев, одетых в снег, отблескиваемый тусклым светом фонарей. Горели лишь несколько, в иных районах совсем перестали работать с осени. Посреди стоял памятник солдатам — желтый, а сзади него — красная звезда. Раньше, вспоминается, мы проходили мимо него и с руками, набитыми всяким перекусом, садились на излюбленную скамью — потому только, что была со спинкой, пусть и изрисованной, но не испачканной какой-то жидкостью. Летом наши карманы всегда оставались пусты. Ходили по ларькам ради того, чтобы почувствовать мороз на вспотевшем теле. Уж очень хотелось кондиционер к себе в комнату, и губу я закатал раньше времени. И не спрашивал даже мать.
Пока возвращался один, все время думал о Сашке, и странно: впервые с тех пор, как мы заделались друзьями, ощутил покой, почувствовал, что дал волю совершиться чему-то хорошему. Теперь снова знал, что, кроме нашего времени, разговоров, дурацких затей, существует нечто отдаленное, что не вернется уж никогда.
Прозвучало оповещение. Весь в напряжении, возбужденный, я ждал и предполагал, кто мог написать. Первая мысль — Сашка. Вторая — прогноз погоды на завтра. Решимости во мне не было. И не знал, чего боялся. Ворочаясь в кровати, я уж было подумал, что случилось что-то опасное, то, что не терпит отложений! И так разогрела эта внезапная мысль, что, разблокировав, пароль, быстро дернул верхнюю панель: сообщение от него!
— Ради бога… Сашка… — пробормотал я, открывая чат.
«Извини. В поезде сеть пропадает. Говорят, что приедем только на утро. Одно радует, что соседей нет».
Следом пришло еще одно:
«Не могу обещать, что напишу тебе сразу, как приеду. Уж как получиться».
«Удачи».
Удачи! Он желает мне удачи? Три сообщения в подряд — уже большая радость для меня! Я не мог собраться. Попадал не по тем буквам, пришлось стирать и писать заново и, не проверяя, отправил. Только в сети он уже не был. Никакие вздохи не помогали: понимание, что он жив, что вспомнил обо мне, что писал… воодушевляет! Все-таки, не забыл, все-таки, помнит…
Трудно было сдерживать радость. Пропала злоба, зависть, отвращение к чужому счастью. Хотя кто-то праздновал Новый год с друзьями, пили ночь напролет, танцевали — такие, кажется, были мои соседи сверху. Я не знал, когда он приедет — говорил, что оставит здесь все, в нашем маленьком городке, даже меня. «А может, и летом к тебе это… прибуду. Помнишь, как тогда? — говорил он, шаркая истертой подошвой по снегу, — и все. Не умру я, в конце-концов. Я сам эту командировку бати ненавижу… тем более, мы недалеко! Даже в одном часовом поясе!».
Эх, Сашка, Сашка… знал бы ты, как мне наплевать на часовой пояс — главное, чтобы ты был рядом со мной, а не через десяток километров.
Ты не знаешь, как сильно хотел вернуть тебя, задержать, хотя бы на минуту, и сказать то, что никогда не позволял себе: «Спасибо за все». Этих слов было бы достаточно, и, уверен, он бы ничего не понял, и я бы оставил его без ответа. Я улыбался, уже мыслями витая там, где мы вновь встретимся — совсем другие, но узнаем друг друга. Когда время наше подошло к концу, Сашка застопорился и смотрел на меня с такой тоской, точно на умершего, а я гнал его, говорил, что расстаемся ненадолго, стоит немного подождать — все наладится! Мы вновь встретимся, проведем вечера под одним навесом, на одной скамье, где угодно, но вместе. Да, привязанность стянула мне шею. Перекрыла доступ к чему-то новому. Но новое — неизвестное, опасное, кусачее. Никто этого не хотел.
Нужно, чтобы все было, как прежде.
Я видел лишь прошлое, где мы одни — два спутника, идущих по одной дороге, и никакие развилки не препятствовали нам.