Притяжение

Роза всё знает твёрдо — она давно свыклась и приняла судьбу. Не страшно, не жалко, не грустно. Они двое — всего лишь часть Древа. Они — обреченные жертвы, опьяненные страхами, что нашептывает Дом, Ворон и испорченная душа. И может, лишь немного влюблённые люди. Древо растёт сквозь них, пьёт их жизнь, радуется и печалится, проникнув в их души, как насекомое паразит. Дереву весело и интересно наблюдать за жертвами и проживать их. Вся судьба предрешенная — что взять? Шаг влево, шаг вправо и ты уже мертв. Им не сбежать! Она с детства слышала голоса мёртвых предков и испорченной души Вильяма, скрип, рост жадных корней, но первый раз в жизни они тише, чем музыка, под которую они неумело, неловко кружатся, боясь заглянуть друг другу в глаза. Мелодия старая и знакомая, как прилив на озере. Они, как волны — назад-вперед, влево-вправо и разбиваться о скалы молчания. Движения простые, бестолковые, обычное топтание по комнате, но сколько в нем было смыслов! Откуда взяться сноровке — разве прошлое дало им хоть шанс? Её всегда спокойное сердце бешено стучит, отдает горячей пульсацией в висках так, что комната расходится в лихорадочном мареве и единственная четкая фигура — Фрэнк. Всё тело животно льнет ближе к партнеру, пока разум надрывается в немом крике: нельзя! Нельзя! НЕЛЬЗЯ! У разума высокие, взвизгивающие, как удары хлыста, интонации, которые проскальзывали в голосе у отца, когда он приходил в бешенство. Можно не стараться: у них нет надежды и шансов — слишком высокая стена из родственной крови, возраста, обреченного предназначения и памяти об Альберте. Фрэнк вскрыл череп её отца, вытащил гениальный, насквозь больной мозг и не раскаялся. Она тоже бы не раскаялась — не нужно и десятилетий в колодце. Отец всё равно никогда не делал тайны из её создания. И того, что он любил жену своего брата, и того, что убил их, и того, что она… не диво как, но похожа на Иду. Они никогда не говорили о том, насколько сломаны. Отец был странным человеком: повзрослев, Роза не знала, что чувствует к нему. Большую часть времени он забывал о том, что она — его дочь: воспринимал, как случайную соседку и часто забывал, о том, что ребёнок требует ухода и заботы. Его любимым занятием было запираться без предупреждения в лаборатории на несколько дней. Ей, маленькой девочке, приходилось оставаться в одиночестве. Роза смирилась с тем фактом, что никогда не будет важной. Леонард — главное, почти единственное, хорошее воспоминание из раннего детства. Большой, сильный, добродушный, он взял на себя ответственность за неё. Накануне войны в их доме сложилась идиллия: отец сам с собой — чужой человек, а они с Лео настоящая семья. Потом Леонард собрался и уехал на войну глубокой ночью, чтобы не было соблазна податься уговорам Розы. На утро у неё случилась истерика — она отказывалась есть и спать без старшего брата, постоянно плакала и спрашивала себя, почему её бросили. Альберт на следующий день за завтраком вспылил и прикрикнул на неё: — Почему ты постоянно ноешь?! Роза честно попыталась сжать челюсти и прекратить капать слезами в тарелку с нелюбимой глазуньей, чтобы не огорчать отца. Он со вздохом вернулся к завтраку, даже не замечая, что недожарил блюдо. Роза ткнула вилкой желток; он расплылся по тарелке липкий лужицей — её затошнило и снова защипало в носу, потому что Лео никогда бы не забыл о том, что она не переносит яичницу. Роза тихо, рвано выдохнула, но в горле стоял комок, что не протолкнуть, и она снова разрыдалась. Альберт раздраженно поднялся со стула, двинулся к ней и навис сверху. Схватил за плечо острыми цепкими пальцами и развернул к себе с противным скрежет стула. Она не выдержала: от страха за своё будущее, за будущее Леонарда, этого глупого эгоиста, которые решил, что его жизнь может чем-то помочь другим вернуться. Почему жизни других людей ему были ценнее, чем она?! От страха и извечного одиночества она посмотрела на отца сквозь пелену слёз, протянула тоненько: «Папа!» и потянулась с объятьями, чтобы уткнуться в бок отцу и гадать: оттолкнёт, застынет, обнимет в ответ? Оттолкнет, засты… Пахнущие въедливым и дымным руки обвились вокруг неё: она зарыдала навзрыд и промочила всю рубашку слезами. Отец переместил руку на голову и погладил её, словно ему было не плевать. После этого на него часто находила странная маниакальная страсть быть рядом. Альберт тратил на неё всё свободное время: учил тому, что считал полезным, запоздало предупреждал о том, как необычна их семья и её происхождение. И даже обнимал. В такую пору он всегда был чуток и добр, что хотелось тихо всхлипывать от радости — этого она предусмотрительно не делала, потому Альберт ненавидел слезы. Но все же он слушал её рассказы, успокаивал, когда очередной кошмар нападал и пробирался в голову. Однажды ей показалось, что он сидел рядом с её кроватью в разгар болезни: обычной детской болезни — её лихорадило и ужасно ломило тело. Время давать лекарства давно прошло, но он просто сидел на стуле рядом: читал что-то своё, заумное в тусклом свете ночника, который они всегда ставили на ночь, потому что во время болезни её разум слабел и тени из углов комнаты тянулись к её живому, бьющемуся сердцу с удвоенной силой. Альберт послюнявил палец, перелистнул страницу, поменял затекшую руку, которой держал книгу и невзначай, совершенно неосознанно, мягко погладил её по лбу и очень аккуратно, элегантно убрал руку. Врезалось в память, как он сделал движение кистью, будто смахивал жар с ладони. Она до сих пор не уверена, какой отец ей нравился больше — всё детство она так старательно гналась за его вниманием, ждала его одобрения, похвалы и оценки, что, найдя, цепенела оттого, насколько мечта разнилась с реальностью. Ещё заново собранный, воскресший Леонард. Лео хороший и добрый, не растратил своего великого сердца, но теперь держал его ближе себе и редко кого пускал в него. Их — всегда, потому что очень любил: всегда «братец» и «сестренка», страсть защищать, грубоватый армейский юмор и неловкая, стучащая походка — «Угадай кто?» Но он не поймёт их. Не поймёт песню, после которой остался сиротой. Её отец… Альберт! Альберт поставил запись маленького семейного концерта, а после хладнокровно убил его участников. Потом, посмеиваясь, давал ей слушать пластинку. Иногда не смеялся, прогонял её, а сам напивался и часами смотрел на маленькую фотокарточку из бумажника. Сколько бы уважения к талантам своего отца она не питала, но отрицать, что он был монстром, который разрушал всё вокруг, она не могла. Но они здесь. Вопреки. Знакомые выцветшие обои, запах сырости, солнце заглядывает в окно последними лучами. На ней платье, что давно подарил Фрэнк на Рождество. Неуклюже упакованный свёрток, пара разводов от воды на цветной оберточной бумаге — эксперимент Леонарда с нагревающимся трубопроводом окончился катастрофой. Они, смеясь, убирали следы потопа со всего этажа в канун их первого, нормального, совместного праздника. Непоколебимо бодрый и жизнерадостный Лео упал духом, хотел остаться работать в одиночку, но они с Фрэнком уверили его, что не злятся и ценят его желание порадовать их. Так и возили тряпками по полу весь Сочельник. Травили истории и анекдоты — в жизни каждого было больше боли, чем радости, но они пытались оставить прошлое. На один мимолетный вечер и густую беззвездную ночь. Закончив, устроились в гостиной, чтобы отдать друг другу подарки — не абы какие дорогие, проценты с семейного состояния приносили всё меньше с годами, но разве ценность когда-нибудь измерялась ценой? Лео, за войну приобретший армейскую строгость в быту, отправился спать, пожелав им доброго утра. В комнате стало значительно тише, в монолите молчания застывали их слабые, лишившиеся поддержки слова. Фрэнк поднялся с дивана, неслышно подошел к камину и поворошил тлеющие угли; искры взметнулись вверх и выхватили из окружающего мрака его острое лицо с точёными чертами и глубоко посажеными глазами. Линия челюсти в свете заново разгорающегося огня ярко острела оттого, как сильно он сжимал зубы. Всегда опущенные рукава были закатаны: испрещенные застарелыми, серебряными шрамами руки обнажались в выверенном доверии. Фрэнк перехватил её пристальный взгляд и не стал скрывать отметин. В «Искусстве предсказания» матери около середины книги обосновалась глава о хиромантии: её, а ещё часть о спиритизме, Роза зачитала до дыр. Теперь казалось, что она может прочесть судьбу Фрэнка и по хитросплетению шрамов. Такая обманчивая близость, но между ними мили, даже когда Фрэнк тяжело опустился к ней на диван. Завозился, устраивая больные ноги: она видела, что под конец долгого дня они совсем не слушались. Видела и то, как Фрэнк стыдился, особенно перед ней. Их общение было одним сумасшедшим приливом, где один отдалялся, в тот самый момент, когда другой пытался идти навстречу. Он за неё боится, но решается ответить на взгляд: — Роза, Вы… — такой тихий, вкрадчивый голос и неповторимая интонация: окатывает застарелой печалью и тоской. Он отлично её понимает, а потому боится. В груди у Розы звереет протест против новой стены со стороны Фрэнка. Ей нет разницы, насколько правильно и нравственно они поступают, потому что быть выбранным Озером это хуже, чем умереть. На что покойникам совесть? И хочется сорвать голос, чтобы разбить полог тишины над ними, но она терпит и просит: — Прошу, не надо! Мы говорили друг другу ты. — Роза… ты. Ты ещё подросток. У тебя вся жизнь впереди… и Леонард прав! Надо съездить на городскую ярмарку — там ты сможешь познакомиться с кем-нибудь… Она тоже понимает: и его осторожность, и самоотречение, но вкладывает в губы усмешку и только хмыкает на предложение. Разбить бы ему лицо, вдарить по пристывшей маске, чтобы разбудить живое, пылающее чувство, но это изначально тщетно. Часть Фрэнка навечно осталась в колодце. Откуда в них взялась любовь? Они кружатся по комнате всё свободнее и настолько близко, что сквозь лёгкую ткань чувствуешь жар чужого тела. Фрэнк старше её на полжизни, но выглядит очень свежо. Лицо долго не получалось рассмотреть: оно пряталось за волосами. Но когда он постригся выступили острые, впалые, но не лишённые красоты черты лица. Он пытался носить очки в тонкой, роговой оправе, но быстро бросил эту затею: за годы в темноте он видел по-звериному хорошо. Прядь из строгой, аккуратной причёски Розы выбивается на лоб, рыжит, краснеет словно свежая царапина. У них и чувство такое же свежее и чистое, как новый перелом. И стоять рядом — уже ломает под тяжестью невысказанного, не прочувствованного, что только стискивать зубы и молиться, верить в свою волю. Вот она — ломка. Вся их любовь на изломе. Фрэнк бережно отнимает руку от её талии и заправляет волосы за ухо. Возвращает руку. Никаких вольностей, ничего предосудительного. Ничего большего, а хочется дольше, сильнее и неизбежней. Чтобы навсегда, чтобы до гибели! Он решительно, жертвенно смотрит ей в лицо, прижимая тёплое, податливое тело сестры ближе. Нежность и правильная тяжесть тела: округлившиеся формы, упругая грудь, чистые, лаконичные черты лица. Безжалостные, знающие чёрные глаза. Невыразительное лицо Розы кривится в незнакомом усилии: сквозь камень спокойствия появляется невиданная ласка и теплота душевной открытости. Она медленно тянет руку к Фрэнку; ладонь невесомо ложится на шершавую от щетины щеку. Он накрывает её ладонь своей, а в глазах плещется такое тёмное море, что дух захватывает: вот-вот сорвешься и пропадаешь навеки. И Розе становится шало и пьяно от победы взаимного чувства и желания; она поднимается на носки сапог, сильнее оперевшись на плечи Фрэнка. Тот отвечает и тянется к её лицу — дыхание в унисон, сбитое и нервное. Сердце гулко ухает и падает вниз, куда-то к желудку. Потревоженная пыль от полки с пластинками витает вокруг, перенимая краски заката — пыль танцует вместе с ними и можно мечтать, что они свободны, так же, как никому не нужная пыль. Много позже, за вечность, которую они тянулись друг к другу через самих себя, граммофон сломался с оглушительным звуком пощёчины. Они отпрянули друг от друга, как разбежавшиеся волны. Свобода закончилась. И счастье тоже. Хочется выть от несправедливости, от жестокости издевки. Страшно, жалко, грустно. Ещё одна пощёчина жизни — остаться в одиночестве в дьявольски пустом доме с маленькой Лорой и с оглушительно звенящней тишиной без привычного шёпота неупокоенных душ по углам. Она очень хотела сдаться: не железная ведь, обычная! Снова покинутая. Но нашлось утешение в мысли: незапятнанная Лора — кровь от крови рода, плоть от плоти семьи. Она — мать ребёнку, в котором смешались жертвы — их с Фрэнком жертвы! И теперь, эта девочка — их дочь; она будет нести в будущее их продолжившуюся жизнь. И Роза воскресла для новой жизни: уехала из старого особняка, который стал склепом для всех, кто был ей дорог, и нашла новый дом подальше от чертового озера. Ржавое озеро всегда находит людей, которые ему нужны. Корни их дерева всё ещё волокутся за ней, но она не чувствует их мертвой хватки на Лоре. Роза очень пытается жить недаром и, иногда, она верит, что неплохо справляется. Фрэнк был бы рад за них.