И ты смертен

      — Верни мне его голову, — закипая, процедил Фаранелл. Наёмница со скрипом сжала и разжала длинные пальцы в кожаных перчатках.       — Зачем? — спросила она. Ещё неделю назад он бы не потерпел такого нахальства от какого-то продажного душегуба, но теперь дела обстояли иначе. Фаранелл с раздражением придвинул к женщине в чёрном лежавшую на столе книгу и ткнул пальцем в запись на открытой странице.       — Уверен, тебе известно, что у чернокнижников есть много способов обмануть смерть. Пьютресс… был весьма опытным колдуном, и мы не можем позволить себе рисковать. Я прослежу за тем, чтобы каждый кусочек его тела был уничтожен, имущество предано огню, а пепел развеян по всем четырём ветрам, и только после я смогу заявить, что он бесповоротно мёртв.       Молочные глаза убийцы пробежали по доскональным иллюстрациям, опрятному почерку Фаранелла, и, наконец, задержались на словах «камень души». То была ложь — эффективность расщепления души не зависела от физической целостности колдуна — однако убедительная, для профана, ложь. Женщина медленно опустила голову. Кивок. Согласие.       — Распишись здесь, — сказал Фаранелл.

***

      Наёмница не только сдержала слово, но и превзошла все ожидания. Не прошло и недели, как она вернулась, неся сырой кожаный мешок, набитый добычей. В нём было три головы: две принадлежали альянсовским авантюристам, а третья — Пьютрессу, чьи останки находились в пути в Штормград. Фаранелл позволил женщине забрать лишние головы — времена были тяжёлые, и за убийство альянсовцев полагалась какая-никакая награда. Фаранелл заплатил ей скромную сумму, спокойно отчитался об этом в реестре Королевского фармацевтического сообщества как о производственном расходе и повернулся к голове, которую наёмница бесцеремонно бросила у него на столе.       Глаза и рот Пьютресса были удивлённо распахнуты в неблаговидной гримасе. За сколотыми зубами валялся иссохший, чёрствый язык. С опаской, будто боясь, что голова укусит его, Фаранелл приподнял её за волосы и установил на край среза. Затем он принялся рассматривать каждую мелочь. Вот знакомое пятно на виске, куда угодила капля разъедающего вещества, вопреки всей педантичности Пьютресса, вот ненавязчивый зелёный налёт, обрамляющий его губы, вот и свежие следы последней битвы. Основание шеи было неровным, с него лохмотьями висела кожа, а торчавший позвонок был расколот. Фаранелл, видавший виды хирург, хладнокровно заключил, что в момент смерти Пьютресс находился в движении.       Иная, совершенно далёкая от пристойности сторона Фаранелла рисовала ему Пьютресса, придавленного к полу ботинком альянсовского солдата и рвущегося на свободу с отчаянным неистовством, пока его жестоко кромсают между плеч. Может, он нашёл в себе силы выплюнуть последнее вирулентное проклятье перед тем, как подавиться лезвием меча, и, вместо брызжущего фонтана, точно из прохудившейся сливной трубы, на пол томительно заструилась химозная кровь.       — Однажды ты спрашивал, как долго Отрекшийся может протянуть до второй смерти, — шепча, словно в окружении посторонних ушей, обратился к голове Фаранелл, поднося её ближе к себе. — Какие муки способно вынести наше тело, прежде чем предать нас забвению.       Он снял хирургическую маску, и воздух окатил его незалечимую рану, где раньше находилась нижняя челюсть. Первая смерть была к нему немилосердна.       — Я всегда думал, что мы выясним это вместе.       Лишённый осязательного покрова на пальцах, Фаранелл провёл под шеей Пьютресса ладонью: по кривому обрубку трахеи, по занозам из дроблёной кости, по резиновым лоскуткам безжизненных мышц.       Фаранелл был уверен, что самолично покажет Пьютрессу чудеса живучести немёртвого тела. Единственное, в чём он не мог быть уверен, так это по какую сторону скальпеля ему уготовано быть в тот судьбоносный день.       Стоило убить Пьютресса, пока была возможность. Разложить его на операционном столе и подарить ему смерть, достойную жемчужины Королевского фармацевтического сообщества. Вот только что-то вечно останавливало Фаранелла (то ли жалость, то ли надежда, то ли Госпожа знает какое непрофессиональное чувство, питаемое им к одарённому ученику) и убеждало его закрывать глаза на безудержные амбиции Пьютресса. Из-за своей прихоти Фаранелл подвёл всех: Сильвану, аптекарское сообщество, весь Подгород… и даже самого Пьютресса, которому навряд ли хотелось оказаться растерзанным псами Альянса в столь нелабораторных условиях на пике своей карьеры.       Костяной палец Фаранелла закутался в паутинку висящих сосудов. Он прижал отсечённую голову к своему лицу и предался карикатурному подобию поцелуя. Он очертил тухлым языком сухие губы Пьютресса, и по спине Фаранелла пробежали призрачные мурашки. Он сделал глубокий, бессмысленный вдох, просто чтобы насладиться шевелением обнажённого мускула и прогнившей гортани вблизи от бесчувственной плоти Пьютресса.       Фаранелл был таким глупцом. Но порой глупая блажь становится поработительнее магии Скверны.       Когда коркронские стражники прибыли в аптекарское крыло и топали по лаборатории, как у себя дома, Фаранелл уже забальзамировал голову. Он спрятал её на видном месте: среди прочих леденящих душу образцов, которыми были уставлены его полки, она ничем не выделялась. Пока коркронцы разбирали его любимых поганищ, а Фаранелл сохранял напускное бесстрастие, ему казалось, что неотрывный, остекленевший взгляд Пьютресса преследовал его — суровое напоминание о том, куда приводят жалость, надежда и привязанность.       Но время от времени Фаранелл вскрывал восковую печать на заветной банке, чтобы убедиться, что в глубине души никогда не перестанет быть глупцом.